Я ИДУ С УРОКА

Кого из нас, учителей, не задевает, чуть ли не оскорбляет то равнодушие, с которым порой ученики относятся к нашему предмету!.. Обидно, конечно, но не требовать же с учеников энтузиазма! Уж если быть требовательным, то, наверное, в первую очередь к самому себе: не равнодушен ли я сам? К предмету, допустим, нет. А к ученикам?..
Мы идем с урока с пачкой ученических тетрадок под мышкой – сейчас как сядем, как начнем все исправлять. Не равнодушной ли рукой мы подгоняем детские работы под абстрактно-литературную (читай: школярскую) норму, которой, кстати, как однажды ни старались, не смогли соответствовать ни Салтыков-Щедрин, ни Тургенев. А Платонов и вовсе ни в какие нормы не укладывается!
Любой детский текст действительно загадка. Если только он не в угоду нам, культурным, интеллигентным взрослым, написан. А если в угоду? И все в ученической работе правильно, гладко, не придерешься? Это что, учительская победа? Может быть. Да только привкус у нее какой-то горьковатый. Понятно, что каждый учитель хочет, чтобы его ученики стали уверенными в себе, компетентными, бойкими, чтобы за словом в карман не лезли – не хуже гимназиста Семена Пуприкова. Но вот нам, например, от этой подкованности Пуприкова стало как-то не по себе. А еще пришло вдруг в голову: это какой же равнодушный у него учитель! Не плохой, а именно равнодушный.
И еще. Может, это к лучшему, что не все мы можем похвастаться столь блестящими учениками? Может, это к лучшему, если мы (как, например, учительница Большекузьминской школы), спотыкаясь об иные ученические ошибки, в конце концов обнаружим свое дидактическое бессилие? Ведь тогда в этом мнимом поражении нам может открыться истинная радость – радость от встречи с ЧЕЛОВЕКОМ, его совершенно особенным миром.
Вот тогда, глядишь, и он, ученик, окажется неравнодушным к нашим урокам, предмету, учебному материалу.

МАСТЕРСКАЯ ОШИБОК

«Посинор, где ты?»

Детский текст как загадка

Если мы не будем считаться с иными мирами, заключенными в каждом из наших учеников, то превратимся в чичиковых, имеющих дело с журнальным списком мертвых душ. Я это понимала и все же то и дело пыталась-таки заставить Андрея писать «нормально»…

Учитель ведет ученика через миры Пушкина, Гоголя, Платонова… Предустановленное знание об изображенных мирах сталкивается со стихией воспринимающего сознания – неожиданно вспыхивают конфликты разных пониманий, сюжет начинает ветвиться за счет новых ситуаций контакта, спровоцированных уже не учителем, а учеником. Перед учителем уже маячит тень драмы, пережитой создателями Франкенштейна, Шарикова и прочих “творений, вышедших из повиновения”. Надо ли давать волю “стихии воспринимающего сознания”, обременять себя изучением ее законов, искать механизмы управления ею? Не проще ли заставить “туземцев” молча перенимать законы цивилизованного мира – им же хуже, если они их не понимают?..
Я сделаю попытку персонифицировать образ “стихии воспринимающего сознания”, исследуя работы, написанные моим учеником в разное время. Его зовут Андрей, семь лет назад он окончил школу и сейчас работает водителем в родном селе. Очень много читает.

6 класс. Изложение “Пожар в Кистеневке”: “Дым вился над кровью... дом догоревал... Божье уродье помирает, сказал Архип смущенной дуре... Кошка была вся подгорелая... Хорошо чай пить из Покровского!”
Авторского текста будто бы совсем нет: Пушкин и Андрей располагают разным массивом готовых представлений, и Андрей не может угнаться за классиком: его речь строится реактивно. Первая фраза “запущена” исходной пушкинской: “Красный дым вился над кровлею”. Сама “кровь”, красная по цвету, и слово “кровью”, созвучное с “кровлею”, замещают исходные единицы – написано что-то похожее, но что именно – не осознается: мой вопрос “как ты себе это представляешь?” вызывает у Андрея страдание. Он беспомощен и в отборе речевых единиц для высказывания (ср. его “подгорелую кошку” и текстовые “погорелые жители”, “полуобгорелый Архип”), и в их комбинировании (его “божье уродье” разрушает идиому “божья тварь”; “пить чай из Покровского” – результат непонимания синтаксиса исходной фразы “Каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть”).
Несмотря на явное косноязычие, проявляющееся в неконтролируемом порождении текста, нельзя пропустить сильные, зримые образы: “дом догоревал” (“догорать” плюс “горевать”) и “дым над кровью” (игра на созвучиях не бессмысленна). Они свидетельствуют о речевой талантливости Андрея, который стремится защитить свой мир от нежелаемого контакта с миром прозы Пушкина. В отличие от его собственного, по-своему упорядоченного представления о пожаре фрагмент из “Дубровского” вынуждает его к созданию новых, непонятных связей – и он отвергает их, спасаясь в ошибках: ничего не хочу слышать, тарабарщина какая-то! Андрей подозрительно относится к авторскому тексту, примеряет к нему житейские мерки и... отвергает его реактивной, аграмматичной речью.
Можно ли его речь исправить? К примеру, разбираю вместе с Андреем его ошибки и предлагаю переписать текст «правильно». Андрей, желая исправить двойку, пишет снова и действительно прежних ошибок не повторяет: “...Над сараем была кошка... Анхим полез за кошкой, но бабка вцепилась ему в рукав... Дубровский сел в колесницу и уехал в рощу...” – он плодит еще более удивительные!

7 класс. Письменный ответ на вопрос «Что вы подумали о герое поэмы Лермонтова “Мцыри”?»: “Мне этот хищный Мцырь не понравился. У него нет границ. Он летает поверху в духовном воздухе, а не ходит по земле, не соприкасается. Для него красота – безграничность, а сам он написал эту поэму с границами”.
На первый взгляд никакого прогресса: литературное образование Андрей игнорирует, к произведению по-прежнему примеряет житейские мерки. Но! – не отторгает его, а находит в нем повод к самовыражению. Личность Андрея, защищающего жизнь от литературы, проявлена здесь в полной мере. При этом негативная характеристика автора и героя (Андрей и не думает их различать) глубоко метафорична. Поэтичность текста Андрея конечно же индуцирована исходным текстом, таким образом, ситуация контакта с “чужим миром” все же состоялась. Более того, романтическое мироощущение, отрицаемое им, понято точно, вплоть до тщеты воплощения. “Стихийно”, через язык, а не через смыслы Андрей знает то, что учителю предстоит объяснять, но знает это по-своему, метафорически. Метафора позволяет ему уловить моменты высокой абстракции интенсивно, сфокусированно:
“Сквозь туман не видел ничего, кроме своих ушей. Но ушел туман, открыл глаза – и умер. Жизнь пришла и тут же ушла” (по поводу “Выхожу один я на дорогу...”).
Судя по количеству подобных работ, метафора становится способом и стилем мышления Андрея. Отвергая разговоры о сущности поэтического мира Лермонтова, он предельно точен в его понимании:
“Три пальмы в судьбе Лермонтова. Он подверг их испытанию, теперь коршун над пеплом раздирает другую дичу. А Лермонтов летит на летучем корабле к наследнику, которого нет”.
Я регулярно проводила расшифровку работ Андрея, даже иногда привлекая к этому занятию одноклассников: “О чем подумали, слушая работу... Как это связано с текстом... Что это может значить... и пр.”. Ни одна из моих попыток заставить Андрея написать “нормально” не увенчалась успехом: особой потребности души нет, а амбиций по поводу образования в сельской школе не бывает.

9 класс. “Евгений Онегин”. Андрей интенсивно строит образ самого себя, по-прежнему отталкиваясь от “чужого” образа, подвергая его критике:

“Судьба Евгения хранила,
Судьба вослед ему ходила,
Как мевоветное веденье,
А он ее не замечал,
Охотно делал ей назло,
И не хотел любить ее –
Игра Евгения тянула”.

Этот метафорический перифраз гораздо умнее своего создателя: уход в стихию поэтического языка чреват откровениями, а аномальная строка “мевоветное веденье” маркирует глубину и подлинность взаимодействия сознания и подсознания Андрея.
Тем не менее разговоры о сюжете, композиции, системе образов для него ничего не значат: процесс становления сознания идет где-то на пределе погружения в стихию текста, и там формируются самоценные законы его восприятия. Например, задание “Опишите мир седьмой главы” Андрей выполняет так:

“Все ожило в природе,
И Пушкин перечислит.
А Ленский все лежит.
И никогда не встанет,
Поэт своей несчастной чести
Погиб. Так Он сказал:
“Я тебя породил,
И я тебя положу
Вечно лежать на полке”.

Для Андрея понять автора – значит оспорить его. Есть определенная система в порождении им добавочных смыслов: при помощи антитезы с союзом “а” он противопоставляет “чужое” “своему” – его он зашифровывает иносказаниями, придающими высказыванию иронический оттенок. В данном случае Андрей зашифровал свою скорбь (каламбур «лежать в могиле – на полке») о посмертной судьбе Ленского как литературного персонажа – это тот Ленский, который “остался ему” от Пушкина неописанным. Описанный автором герой – мертвый, готовый; возможность дальнейшего описания – шанс вдохнуть жизнь, стать творцом.
О живучести этой установки по отношению к литературным персонажам говорят многие тексты Андрея. Например:

10 класс . Письмо персонажу романа “Герой нашего времени” (глава “Фаталист”): «Здравствуй, Степан! Плохо тебе в тюрьме? И ведь ты не виноват, нет, тобой распорядилась судьба. Да! Судьба распорядилась, и ты убил. Но она же и пожалела тебя: дала жить на страницах книги. Вот Вулич: ждал денег, играл в карты, а жизнь проиграл. Ты же, не пережив все, сидишь и гниешь как персонаж. И почему зарубил ты, а не кто другой? И вот века ты будешь сидеть и не умрешь, а исчезнешь незаметно, когда освободишься от волшебного пера... Хотел послать тебе еды. Да пока до тебя дойдет, все сгниет вместе с ящиком и исчезнет. До свидания. Андрей”.
Интересно, что “прозрения” по поводу одного персонажа не отменяют “бреда” по поводу другого: все дело в задании. Трудно поверить, что портрет Печорина описывает тот же человек:
“Он был стройного роста, выносил тяжести, чистое белье, застегнутое на две пуговицы, бело-белое, как у порядочного человека, и эта его ручка, когда он снимал перчатку, белая-белая, бледная”.
Собственно, это не портрет, а след, оставленный портретом Печорина в сознании Андрея. Из этой зыбкой субстанции формируется четкая итоговая фраза: “Печорин всю жизнь рисует, и тушь-душа выходит вся”.

10 класс. «Мертвые души». Сгущенный, метафорически сориентированный мир Андрея естественным образом совпал с миром Гоголя. Реконструкции отрывков из “Мертвых душ” уже не нуждались в оправданиях:
“Начинает Чичиков с копейки, набивает руку, набивает карман, а в кармане дырка”. “Капитан Копейкин произнес речь, пролил кровь, лишился ноги, руки – пенсиона все нет!” “Собакевич набивает цену – Чичиков сбавляет, Собакевич увеличивает – Чичиков уменьшает, а мертвые начинают оживать”.
Поразительно адекватен художественному миру произведения процесс порождения каждой фразы Андрея: элементы присоединяются по нарастающей вплоть до неожиданности. Усилия не совпадают с результатом – это вызывает смех, но смех специфический, не санкционированный содержанием, то есть гоголевский.
Мой вопрос “откуда ты это знаешь?” вызывает у Андрея удовольствие. Видимо, власть готовых образов и предустановленных знаний бессильна перед саморазвивающимся и саморегулирующимся стихийным сознанием ученика. Но как запустить процесс и поддержать его?
В письменном ответе Андрея на вопрос о том, кто является главным героем поэмы Гоголя, есть такой кусочек разговора кого-то с кем-то:
« – Посинор, где ты?
– Важно, что он был, а не есть».
Воспринимая выражение «мертвые души» как нелепый оксюморон (сочетание несочетаемого), Андрей воскрешает эти души, давая им странное собирательное имя – Посинор. Более того, он присоединяется к ним, стремясь показать, что и он – не мертвый бессловесный материал, не фамилия в классном журнале, что и он – Посинор!
Как же нам выдержать испытание “Посинором”?

Примечание редакторов. Через Людмилу Кожурину мы попросили Андрея вспомнить школьные уроки литературы и написать нам письмо. Через какое-то время звоним Людмиле Игоревне. Оказывается, письмо Андрей не отправил, зато учитель Большекузьминской школы встретился с Андреем и разговор с ним записал на диктофон. Кассета перед нами. Обещаем, что в одном из выпусков полосы «Я иду с урока» мы познакомим читателей с этой записью.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"