ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

“Я – злость ваша, мука и смех...”

Прекрасные ошибки великого визиря

В своих воспоминаниях о встрече с Мариной Цветаевой Семен Липкин упомянул о том, как она удивленно сказала своей давней знакомой, услышав про ее стихи: “Так ты не только переводишь?”
Он и сам уже на склоне лет, будучи прославленным мастером художественного перевода, оказывался адресатом подобных вопросов, когда в печати стали появляться его собственная поэзия и проза. В течение долгих десятилетий для него, как и для Бориса Пастернака, Николая Заболоцкого, да и целого ряда других авторов, переводческая деятельность была своеобразной экологической нишей, если воспользоваться современным термином. Территорией, где его талант хотя и замечательно проявлял себя, но далеко не во всей силе и блеске. Недаром писатель схожей судьбы Арсений Тарковский сетовал: “Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!”
“Долгие горькие годы, – говорится о явно автобиографическом персонаже липкинской повести “Декада”, – он испытывал неутолимую, безумную жажду печатать собственные вещи. На картине дней своих, которую он мысленно рисовал, его муза не исчезла, но теперь помещалась не в центре, а где-то сбоку, так, что ее тело пересекалось рамой. И постепенно центр картины захватывали предметы цеховой надобности, переводческие”.
“Собственные” липкинские стихи, замеченные еще земляком Эдуардом Багрицким, на четверть века остались “за рамой”, да и при первом их появлении после столь долгого молчания вызывали подозрительность и критические нападки из-за их “лица необщего выражения”, отстаивания автором своей духовной независимости и явно ощутимого в них трагизма жизни и истории, где, по горькому определению поэта, “все изменило мечте и надежде”:

И я шел нескончаемым адом,
Телом раб, но душой господин,
И хотя были тысячи рядом,
Я всегда оставался один.

Характерная история разыгралась после публикации стихотворения “Союз”, где, поведав о малом племени И, автор заключал, что без этого народа мир, человечество что-то утратили бы. Липкина заподозрили в том, что здесь имеется в виду государство Израиль и протаскиваются сионистские идеи. А ведь этот сюжет мог быть приурочен не только к драматической участи самых разных народов, например, подвергшихся сталинским репрессиям калмыков, ингушей, крымских татар, но и к единичным судьбам знаменитых или вовсе незаметных людей, изымавшихся из жизни и истории, что приводило к обеднению картины мира, облика человечества (как говорил персонаж Андрея Платонова: “Без меня народ неполный!”).
Внимание писателя было трагически приковано и к памяти о катастрофе Холокоста (для него даже подмосковные росинки – “горлом хлынувший плач Освенцима, бесприютные слезы Треблинки”), и к опустелым кавказским саклям, и к их былым обитателям, битком набитым в скотские вагоны, как “породистые кони, когда их в трехтонках за ненадобностью увозят на мясокомбинат”. (Встреча автора с таким эшелоном описана и в поэме “Техник-интендант” и в повести “Декада”.)
Об одном произведении своего современника Липкин сказал, что оно написано перепуганным пером. К его же стихам можно отнести его собственные слова, сказанные по другому адресу: в них “память движется с воинственным пером по всем путям и перепутьям”.
Еще в первые послевоенные годы, очутившись в родной Одессе, он написал:

Я в развалинах столько квартир
узнаю,
Столько лиц дорогих и знакомых,
Этот щебень я знаю, как душу мою,
Здесь я жил, здесь я каждую помню
семью
В этих мертвых оконных проемах.

Эти лица воскресают и перед читателем в поздней липкинской повести “Записки жильца”, подробной, любовной и вместе с тем беспристрастно-объективной хронике событий за целый огромный период времени – от дореволюционных лет до середины только что минувшего века. Дом Чемадуровой (по имени прежней его владелицы) на Покровской улице (неоднократно переименовывавшейся, но памятной горожанам по своему давнему названию) – это целая малая вселенная со своими светилами, людьми высочайших духовных и моральных качеств, вроде мудрого слесаря Цыбульского, своими иудами и мучениками, уничтоженными в числе прочих “иудеев” или, в лучшем случае, проведшими все годы оккупации в подполе, как Фрида и Дина, и просто людьми, которых так легко записать в мещане за их жажду жить-поживать да добра наживать, за негромкость их дел и разные человеческие слабости, но к которым страстно тянется сердце умудренного опытом писателя, который и в стихах своих упорно повторяет: “Прими их, муза моя, прими… Я – поэт ваш, я – злость ваша, мука и смех, я – ваш стыд, ваша месть…”
Впечатляющая панорама разноплеменных лиц возникает и в повести “Декада”. Крайне разновеликие события – от страшного исхода выселенных с родных мест и их мытарств на чужбине до дежурных официальных мероприятий, в данном случае – помпезных смотров национальных искусств – все они изображены автором в их диковинных соотношениях, когда рядом с мертвой казенщиной и лицемерием уживаются подлинная взаимная тяга, жадный интерес разноязычных людей и несхожих культур друг к другу, крепнущие, несмотря ни на что, их связи.
“Мы слились, – говорится на последних страницах книги то ли от лица ее персонажа, то ли от самого автора. – Мы сами порой не понимаем, как крепко и кровно мы слились… Жизнь, прожитая совместно, не может исчезнуть, потому что она не хочет исчезнуть”.
И как тревожное предупреждение, как горестное предвидение звучат заключительные слова повести: “О, вершины Кавказских гор, не отрывайтесь от России, ибо, если оторветесь, вы будете по ней тосковать, по моей бедной России, долготерпеливой моей России”.
Эта верность истинной дружбе в высшей степени присуща самому Липкину и в жизни. Говоря о своих давних привязанностях к писателям-современникам, он писал: “Литературные мои пристрастия остались те же, что и в молодости”. И с улыбкой добавлял: “Консерватор”.
Анна Ахматова, о судьбе чьих переводов в тяжелейшую для нее пору, после погромной ждановской речи, Липкин пекся больше, нежели о своих, комически, в восточном духе, именовала его своим “великим визирем”. А его ближайший друг Василий Гроссман писал после злоключений со своим романом “За правое дело”: “Долгая, трудная была дорога у книги, но дружба с тобой помогла мне пройти ее, ты по-братски разделил со мной этот путь”. Следующий гроссмановский роман имел еще более трагическую судьбу, его рукописи выискивались и изымались пресловутыми органами. Но Липкин не только уберег доверенный ему экземпляр, но и самоотверженно способствовал его публикации за рубежом.
Вспоминая войну, поэт писал: “Я не могу сказать о себе, что рвался в бой, – я просто подчинялся приказам”.
Наверное, и в этом случае он просто, консервативно исполнял свой долг перед старым другом, литературой и, не побоюсь громких слов, народом, историей.

Все, что сделал хорошего, стал
вспоминать я,
Оказалось, хорошего мало, –
сказано в стихах поэта.
Какая прекрасная ошибка!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"