Кто стряхнет со школы паутину страха?

Заметки о педагогических воззрениях Джона Холта

В педагогическом мире Америки Джон Холт (1923–1985) – фигура довольно примечательная. Один из разработчиков реформы образования, он сам много лет проработал школьным учителем. Точность его наблюдений ценили профессиональные психологи. Его труды переиздаются с неизменным успехом; совокупный тираж самой знаменитой его книги “How children fail” (“Почему дети плохо учатся”) зашкаливает уже за миллион.

Холт принадлежал к тому довольно многочисленному ряду педагогов, которые главным грехом традиционной школы считают страх. Сам этот факт еще мало о чем говорит. Учитель ведь работает на атмосфере, на нюансах настроения. Как делать в данном случае важнее, чем что. Не так давно я писал о другом замечательном американском педагоге – Палмере. Это единомышленник Холта и в то же время его противоположность. Неприятие страха у Палмера выливается в стоический культ бесстрашия – нечто в духе Сенеки и Марка Аврелия. Холт по-хорошему сентиментален. Ключевая эмоция у него – жалость к маленькому существу, задавленному страхом перед взрослыми.

Шок

Возможно, первым моментом озарения для Холта стал следующий эпизод. Однажды (он вел тогда младшие классы) ему пришло в голову спросить своих учеников:
– А что вы, собственно, чувствуете, когда учитель задает вопрос, а вы не можете на него ответить?
На минуту в классе повисла прямо-таки гробовая тишина. Потом один из учеников, самый смелый, наверно, выдавил:
– Страх и стыд.
И тут детей словно прорвало. Ответы посыпались градом:
– Я боюсь, что меня будут ругать.
– Я боюсь оказаться хуже других.
– Я боюсь, что меня будут считать дураком.
Ну и так далее.
Холт признается, что испытал самый настоящий шок. Дело в том, что школа эта славилась своими либеральными традициями. В младших классах не ставили оценок. Принципиально отсутствовали наказания, унижающие человеческое достоинство. Во время урока можно было переговариваться, если учитель не подавал специальный знак “тихо”. Детям объясняли, что не знать чего-то – не стыдно, задать вопрос – можно и должно. И вдруг обнаружилось, что всю эту игру взрослых в либерализм ученики всерьез не принимают. И сами себя судят с позиций учителя, разгуливающего по классу с плеткой. Дух свободы или несвободы, выходит, обретается не в распорядке школьной жизни, а где-то глубже. В каких-то таких вещах, которые не осознаются. Где?

Портос, выше ножку!

Здесь нам придется сделать небольшое отступление. В конце XVIII – начале XIX в. европейская культура пережила то, что век спустя исследователи определили термином “пенитенциарная революция”. То было время бурного развития промышленности. Огромные массы людей из деревень хлынули в города, на фабрики. Но люди эти не имели городских понятий о точности, аккуратности, дисциплине. Они не понимали, что если деталь имеет диаметр три дюйма – это значит три дюйма ровно. Ее нельзя чуточку пообтесать топором. Если в цех надо явиться к шести, то это не “на зорьке” и не “чем свет” – цехи подключаются к работе по графику. Короче говоря, прежде чем ставить крестьянского юношу или подростка к станку, его требовалось обломать, вымуштровать на промышленного рабочего. Под эту задачу и стали создаваться школы, ремесленные училища с жестким казарменным порядком. Там был один закон: делай в точности то, что от тебя требуется. Инициатива исключалась, ибо проявление индивидуальности (в данном случае крестьянской) как раз и требовалось обломать.
Примечательно, что сходные процессы шли в то время и в армии. Грань веков XVIII и XIX – расцвет муштры и шагистики, “золотой век” прусской казармы. Представьте себе такую картину: Атос, Портос и Арамис маршируют на плацу. А лейтенант д’Артаньян на них покрикивает: “Грохнули! Портос, выше ножку!” Абсурд, правда? Зачем муштровать рыцаря, если воинскую культуру он усваивает чуть не с пеленок. А сто лет спустя, когда на место рыцаря пришел рекрут, на строевых учениях в кавалерии падали в обморок даже лошади. Мир не знал ничего подобного этому эксперименту по превращению живого существа в автомат. Так вот, из этой культурной тенденции – из понимания обучения как дисциплинарной процедуры – произрастают почти все особенности современной традиционной школы. Тут и форма, и фиксированная продолжительность урока, и балльная система оценок, и наперед расписанная программа занятий, и однотипные задания. И самое главное – способ преподавания, при котором учитель не столько удовлетворяет любопытство ученика, сколько заставляет его вписаться в определенные требования. Безусловно, школа – это инструмент социализации, совсем без этого она не может. Но делать это, обламывая индивидуальность, нелепо. Перед современной школой давно уже не стоит задача перекроить культурные стереотипы ученика. Ученик это интуитивно понимает (хотя и не формулирует). И задает себе естественный вопрос: зачем меня заставляют ломать эту комедию? (В точности тот же вопрос, заметим, задает себе солдат, которого гоняют на плацу: если это не нужно, то зачем?)

Цель, прогресс и любопытство

Насколько остро стоит эта проблема, Холт понял, обучая первоклашек счету. И попутно сделал немаловажное методическое открытие. Оказывается, можно до посинения объяснять, что 2 + 3 = 5, можно пользоваться для наглядности яблоками или счетными палочками – все равно материал будет усваиваться туго. Ученики не понимают, зачем от них это требуют. Тот же урок усваивается мгновенно, если его преподать в обратном порядке: сложить в кучу 5 яблок и 2 отодвинуть в сторону. Почему? Да потому, что внимание ученика сосредоточено уже не на самой операции сложения, которой он по прихоти учителя должен овладеть, а на свойстве числа 5 разбиваться на двойку и тройку. Свойство – вещь объективная. Она принадлежит не школе, а миру. Тебя ни к чему не принуждают – тебе просто показывают и предлагают разделить радость открытия.
Человеку, воспитанному в культуре целеустремленности, вообще-то трудно переварить ту мысль, что бескорыстная радость познания оказывается несравнимо более мощным мотивом, чем привычные нам пряник (хорошая оценка, похвала учителя) и кнут (плохая оценка и появляющееся из-за нее чувство стыда). Во всех прочих областях человеческой деятельности – спорт, бизнес, служебная карьера – главным стимулом ведь является успех, достижение конкретного результата. Однако обучение (не только ребенка, но и взрослого) и творчество в это золотое правило почему-то не вписываются. Почему?
Причина – в особенностях нашего мышления. Как минимум с 70-х годов появляется целый шлейф экспериментальных психологических работ, утверждающих примерно одно и то же: процесс мышления идет несравнимо эффективнее, если в нем превалирует не результативный мотив (желание решить задачу), а процессуальный – удовольствие от самого процесса думания. Выяснилось, что интеллект вовсе не холоден, как мы привыкли считать, а насквозь эмоционален. В блестящих опытах О.К.Тихомирова испытуемых сажали за “детектор лжи” и давали решать шахматные задачи. В момент озарения стрелка прибора зашкаливала. Если же ставилось условие удерживать ее на месте, испытуемый вообще не мог думать.
Один испытуемый даже воскликнул: “Уберите этот прибор, я не могу думать без эмоций!”
Так вот, педагоги-практики нащупали те же закономерности, пожалуй, даже раньше представителей академической науки. Конечно, они не были столь доказательны, но этого и не требовалось. Холту было достаточно его учительской интуиции, чтобы угадать, на какие эмоции учеников нужно опираться. И вот тут он сделал еще одно открытие, довольно-таки грустное. Оказывается, у многих детей эти самые интеллектуальные эмоции (т.е. бескорыстная радость познания) заблокированы. Заблокированы по вине взрослых.

Сильные и слабые

Сам он пишет по этому поводу примерно следующее. Педагоги привыкли делить детей на способных и неспособных. Одни полагают, что способности – дело врожденное. Другие – они ближе к истине – убеждены, что их можно развить. Но и те и другие сходятся в том, что неспособность – это просто отсутствие способностей. Вот это-то и есть самое роковое заблуждение. Способные и неспособные дети (сохраним этот некорректный термин) различаются качественно. У них разный характер, разная стратегия поведения. То, что мы называем способностями, в действительности есть отсутствие страха перед жизнью. Способный ученик как бы открыт миру, не боится ошибок и риска, его не обескураживают неудачи. Неспособный, напротив, держит перманентную круговую оборону – против взрослых, школы, жизни как таковой. И при этом нуждается в постоянной эмоциональной подпитке. Он не возьмется за задачу, если не уверен на все сто процентов, что ее решит. Он работает, только если его все время хвалить – сам себя он хвалить не умеет.
То есть “неспособность” в понимании Холта – это примерно то же самое, что Жане, один из основоположников психоанализа, называл “страх действия”. И связывал, между прочим, с расстроенным чувством триумфа. Правда, мудрец из Сальпетриера так и не докопался до первопричин этой “жизнебоязни”. Раскусил этот орешек тридцать лет спустя великий шотландский психолог Нил. Он установил, что страх перед жизнью развивается у детей, недополучивших безоценочной любви.
Холт никогда не пытался ни создать идеальную школу-утопию, ни “скрестить” педагогику с психоанализом. Его мир – это нормальный, обычный класс. Но его мысль течет в том же направлении. Вот кусочек из его дневника, датированный 3 мая 1959 года:
“Меня очень беспокоит Джейн (одна из учениц, известная своими дерзкими выходками. – А.К.). Чем больше я думаю о ней, тем яснее становится, что ей нужно почувствовать себя любимой. Но когда тебя любят за то, что ты хорошая, милая, вежливая, – это не в счет... Поэтому она, подобно Сирано де Бержераку, считает ниже своего достоинства делать то, что полагается. А на следующий день был разыгран этюд, достойный хрестоматии по детской психологии. Она (Джейн) подошла ко мне во время обеда и сказала: “Ненавижу учителей!” И при этом на долю секунды улыбнулась очаровательной улыбкой. Я подумал тогда: “Насколько проще была бы ее жизнь, если бы мы не заставляли ее выбирать между самоуважением и одобрением взрослых”.
Да что, черт возьми, происходит? Дети панически боятся, когда их ругают, но иногда делают все от них зависящее, чтобы их не похвалили. Холт не был бы собой, если бы не проверил это свое наблюдение. И однажды на уроке спросил учеников:
– Какое слово вы больше всего ненавидите? Как к вам нельзя обращаться?
И в ответ посыпалось:
– Хороший мой!
– Милый мальчик!
– Золотко мое!
Ну и так далее. Причем все это – с придыханием и совершенно обезьяньими гримасами. (Заметим в скобках: большой либерал был мистер Холт. Попробовали бы мы в наши школьные годы так вести себя на уроке.)
Таким образом, ключевой вопрос, который Холт вынес в заглавие своей книги – почему дети плохо учатся? – имеет, по мысли автора, простой ответ. Многие дети в семье недополучают безоценочной любви, любви “за просто так”. Это формирует у них страх перед жизнью. С этим страхом они идут в школу. И обнаруживают, что школа в отличие от семьи оценочна вся – вдоль, поперек и насквозь. Дело не в том, что там ставят оценки (можно и не ставить), а в том, что ученик все время балансирует между “хорошо” и “плохо”, между одобрением и осуждением. Одобрение учителя – это та твердая валюта, которой платят за соответствие определенным требованиям. И “за так” ее не дают – точно так же как в мире взрослых “за так” не дают деньги. Вот эта оценочность школы и вызывает у детей лютую ненависть – потому что ассоциируется с жизнебоязнью. И она же блокирует познавательную активность, ибо интеллект, как мы знаем, из-под палки не работает.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"