Встреча, без которой все было бы совсем иначе

Обстоятельства жизни и времени

Думаю, каким образом один человек появляется в жизни другого и сколь велика роль случайности в этой истории? Потом-то мы уж, конечно, все задним числом записываем на счет судьбы, ну, как говаривали в детстве, а по правде?
Кажется мне сейчас, что первый момент такого явления, первые детали и импульсы притяжения, эпизоды завязывания отношений и вехи их развития по большей части памятью упущены, если разве только речь не идет о юношеской влюбленности. Да и тут память скорее всего играет роль художника и сочинителя. А так, точно большой ручей перепрыгнул, смотришь – уже на другом берегу, но как это случилось – не вспомнить.
И тем не менее я пытаюсь вспомнить, как Симон Львович Соловейчик появился в моей жизни и в жизни моих друзей. Возможно, из этого ничего и не получится, но хочется попробовать. А также понять, чем был он для каждого из нас и в чем, так сказать, сохранился. Ведь человек как целое явление известен, может быть, только Богу. Мы же помним какие-то слова и тексты, выражение лица и тембр голоса, какую-нибудь остроумность или же, что значительно реже бывает, поступок. В общем, то, что отозвалось в душе или существенным образом повлияло на нее. Потому, собственно, и запомнилось. Память ведь чисто человеческая функция, то есть тоже эгоистична и избирательна.
Но – обо всем по порядку, если порядок в этом деле вообще возможен.

В начале 60-х от одного из руководителей ленинградской Фрунзенской коммуны, Фаины Яковлевны Шапиро, мы услышали, что опытом коммуны заинтересовался журналист из “Комсомолки” – некий Соловейчик и что он хочет приехать к нам на сбор. В коммуне к тому времени среди старших друзей были уже не только многочисленные журналисты, но и знаменитые режиссеры, писатели, художники, психологи, музыканты, артисты... Поэтому информация эта не просто никого не удивила, но прошла бы и вовсе мимо, если бы не фамилия. Она казалась уменьшительно-ласкательной формой от слова соловей – соловейчик. Многие из нас с такой фамилией встретились впервые. Было забавно.
Такая же история произошла незадолго до этого с фамилией Окуджава. Казалось, что это женский вариант не существующей в действительности фамилии Окуджав. Трудно было привыкнуть. Булат Шалвович и сам не раз со смехом рассказывал, что вначале многие при упоминании его фамилии ожидали увидеть женщину.
С таких вот анекдотов и ошибок восприятия нередко начинаются серьезные истории, так же как из встречи с абсурдом рождаются порой небывалые открытия. Мы ведь все особенно чутки и внимательны к ненорме.
Появился Симон Львович в коммуне как-то незаметно, никаких по-журналистски притворно-доверительных бесед с нами не вел (мы уже хорошо были знакомы с этой манерой), ничем специально не интересовался, ни от чего особенно не приходил в восторг. Жил с нами и жил.
Но вот дальше – первый прыжок через ручей. Мы, несколько старшеклассников из коммуны, идем и разговариваем с Симоном Львовичем как старые знакомые. Потому что разговор идет как бы с середины фразы, с отсылками к предшествующему: ты вот в прошлый раз сказал...
А время белых ночей в Ленинграде, и музыкальный фестиваль “Белые ночи”, писать о котором Сима и приехал (в коммуне старших называли по имени и на “вы”).
Разговор, конечно, и о белых ночах зашел. Я с юношеской гордостью, точно о собственном достоянии и превосходстве, сообщаю, что солнце у нас в разгар белых ночей практически не заходит. Сима улыбается и не верит. Я ссылаюсь на авторитет Паустовского. А еще говорю: только место надо правильно на Неве выбрать, откуда закат и восход видны одновременно. “А можете показать мне это сегодня ночью?” – вдруг спрашивает Симон Львович.
Нам-то что, мы на подъем легкие. Хотя экзамены как раз выпускные идут и надо бы в оставшиеся дни пройти наконец непройденное. Но ради такого дела... Однако он-то – пожилой ведь уже человек, за тридцать, наверное, и вот так, с ходу.
Кто-то заметил при этом, что у нашего собеседника брюки-клеш, как тогда было модно. Это ведь, вообще говоря, дело молодых и праздных людей. Каждый из нас, конечно, тоже втайне мечтал о таких. Однако коммунарская (плебейская или демократическая, как хотите) этика к погоне за модой относилась с осуждением. Поэтому расклешенные брюки у нашего заведомо уважаемого и многоумного спутника не могли не вызвать недоумения и даже легкого осуждения, как, допустим, серьга в ухе генерального секретаря. Взрослого мы воспринимали тогда функционально: по его отношению к нам, к делу, по его профессиональному и возрастному статусу.
А Соловейчик не был зациклен ни на фестивале “Белые ночи”, о котором ему предстояло передавать ежедневные отчеты в “Комсомолку”, ни на наших коммунарских проблемах. Он был зациклен на жизни.
В то время как журналист Симон Львович хотел посвятить себя музыке и поэтому (что рассказала нам Ф.Я.) стал в его-то годы учиться играть на фортепьяно. Чтобы почувствовать, видимо, музыку не только ушами, но и руками.
Никогда, кстати, не спрашивал его об учебе на фортепьяно и никогда не видел за инструментом. Вполне возможно, что это легенда, но очень все же на него похожая.
Он был не только человеком увлеченным, но предельно честным и во всем, за что брался, шел до конца. Так, спустя годы взялся за английский. Долгое время читал только английские книги, погружаясь в язык. Это было, когда он уже полностью посвятил себя педагогике и хотел знать все, что написано об этом не только у нас, но и на Западе. А еще через какое-то время решил проштудировать “Капитал” Маркса, чтобы знать все из первых рук. И влюбился в эту книгу, пока не обнаружил в Марксовой теории ошибку, которая сводила на нет все учение.
А той белой ночью мы гуляли до самого утра. И в “Комсомольской правде” на следующий день появилась маленькая заметка С.Соловейчика “Музы белых ночей”. Столько в ней было открытой, почти юношеской лиричности! Многие поздние читатели Соловейчика, страстного проповедника и философа, наверное, и не подозревают, что в нем жил поэт. Между тем именно поэты в душе, люди, влекущиеся к поэзии, только и могут стать настоящими педагогами, и вряд ли бывает иначе. Вот несколько фрагментов из этой заметки почти сорокалетней давности. Судите сами.

“Музыка города... Много раз приходилось слышать эти слова, и, честно говоря, они всегда казались просто красивой метафорой. Вчера мы с друзьями прошли через ночной Ленинград, и мы слышали музыку города, музыку Белой Ночи. Это было такой же реальностью, как многозвучие симфонического оркестра, как чистые аккорды фортепьяно, как пленительные изгибы скрипичной кантилены. К полуночи совсем светлые улицы внезапно окутали пылкие отблески зари. Они заиграли в окнах Строгановского дворца, разбудили это творение Растрелли, и здание стало живым... В арке Главного штаба медленно, в спокойном ритме, открывалась, надвигаясь на нас, Александровская колонна, пока она не поднялась вся, как вступление к торжеству благородной Дворцовой площади. Таинственный композитор тут же повторил этот прием. Вот высокой нотой прозвучал неожиданный просвет под аркой над Зимней канавкой, и сразу же, подхватив мелодию, выступило под одним полукружием второе. В обрамлении мягких линий открылась Нева...
В два часа ночи набережная была полна народу. ...Несколько старшеклассников спорят, где писал о белых ночах Паустовский. Коля Крыщук сердится:
– Да не в “Золотой розе”, в “Повести о лесах”. Помнишь, когда Леонтьев идет через Петроградскую сторону и видит сразу две зари – вечернюю и утреннюю.
На днях эти ребята провели ночь у касс Большого зала Ленинградской филармонии. Доставали билеты на концерт Вана Клиберна. Достали, ходят теперь гордые, живут в предвкушении счастья, которое их ожидает.
...Фестиваль “Белые ночи” открывается сегодня, 20 июня. “Речей не будет, – сказал сотрудник дирекции фестивалей, – будет музыка”. На акварельном небосклоне ленинградских белых ночей восходит яркая звезда одного из самых замечательных русских композиторов – Сергея Прокофьева. Город музыки готовится слушать...”

* * *

ХарактернаЯ деталь: автор гуляет по городу с неизвестными читателю друзьями и вместе с ними как бы наблюдает группу спорящих старшеклассников. Никому, конечно, не могло прийти в голову, что речь идет об одной и той же компании. И единственное упомянутое мое имя не могло ввести в заблуждение – тот же род безымянности. Но ведь и мы еще относились к Соловейчику почти как к чужому или, во всяком случае, далекому. Вот брюки-клеш с неудовольствием отметили, например.
И тут – еще один прыжок через ручей. Потому что в какой-то момент длившаяся несколько лет служебная командировка журналиста закончилась, задание было выполнено, и мы вдруг стали встречаться и общаться просто так, ни для чего.
При этом компанию Симон Львович назначал себе, конечно, сам. Как, например, когда приехал в Ленинград поговорить о том, что такое смысл жизни.
Это была одна из его сумасшедших затей, в основе которой лежала, я думаю, любовь к философствованию, вечно молодая готовность к открытию и надежда, что решение может вынырнуть самым неожиданным образом, например в разговоре с другим. А значит, вера в то, что другой несет в себе некую свою правду, которая не может быть вовсе бесполезной.
Но все-таки не любой другой. Поэтому-то список тех, кого он хотел бы видеть, был продиктован Фаине Яковлевне по телефону. При этом никакой журналистской сверхзадачи в этом приезде не было (мы это чувствовали, так оно и оказалось).
Несмотря на это человеческое сближение, относительное, конечно, в силу хотя бы возраста, не могло быть и речи о фамильярности. Не повысился и процент бытовых разговоров. Дело было не в нашем такте и умении держать дистанцию. Просто сам тон Симиного голоса и уровень бесед препятствовали этому.
Даже когда мы с Симоном Львовичем стали встречаться часто, беседовать подолгу и наедине, удельный вес разговоров о каких-то неурядицах и болезнях был минимален. Может быть, потому, что закрытый он был все же человек, может быть, из глубинной его потребности не отягощать собою другого, а возможно, просто по причине нелюбви к такого рода разговорам и сознания их бессмысленности.
Когда кто-то начинал жаловаться на жизнь, Симон Львович заметно скучнел, старался отозваться скорым советом или быстрым успокоением. Хотя в действительно драматических ситуациях был несомненным и безукоризненным другом. Сам жаловаться почти не умел.
Но при отсутствии бытовых разговоров не было и такого напряженного ощущения, что вот появился Соловейчик и сейчас непременно пойдет речь о высоком. Нет вообще более скучных людей, чем те, кто все время говорит о высоком. Говорили о разном, все имело отношение к жизни и потому было интересно и существенно. Угол зрения и мотивы, видимо, были какие-то иные, лишенные брюзжания, пусть даже и высокого.
В книге “Учение с увлечением” автор предлагал прикинуть, как распределяются мысли людей по содержанию, о чем люди думают: “Если не быть слишком строгим в подсчетах, то можно сказать, что приблизительно из каждых ста мыслей девяносто – о практических заботах сегодняшнего дня, о себе и окружающих людях; девять – о своей жизни и о всей стране; одна мысль – о вечности и человечестве”.
Так вот: у Соловейчика это соотношение было просто иным, чем у большинства людей, и это как-то поднимало разговор, не позволяя ему все же и отрываться от почвы. Скорее он опускал нас на землю в нашем еще безответственном парении.
Порой его короткая, почти смешливая реплика могла поколебать в твоем сознании устоявшуюся, казалось бы, картину мира. Дело было не только в его авторитете, но в ясном ощущении, что за репликой этой стоят годы личного опыта и раздумий.
Например: «Симон Львович, а ведь правда, что в библейской фразе: “Мне отмщение, и аз воздам” – речь не только Божьем суде? Это итог долгого человеческого опыта, то есть мысль вполне практическая. И того, кто совершает дурные поступки, возмездие настигает еще на земле. Такой закон нравственного равновесия, что ли». Сказавший доволен своей удачной и догадливой формулой. И вдруг он слышит в ответ: “Нет, миленький, нет никакого возмездия”.
Как-то мы, повзрослевшие, с коммунарским максимализмом стали зло критиковать всю коммунарскую идеологию и, стало быть, всю свою жизнь прошлых лет. Соловейчик ответил примерно так: человек, не прошедший через юношеский идеализм или романтизм, как хотите называйте, не полный человек; это очень полезный опыт – крепко верить в иллюзию; но также необходимо однажды от этих иллюзий отказаться, однако не изругав свой юношеский идеализм, а навсегда сохранив в себе его драгоценные свойства.
Мысль эта была, видимо, еще не для наших мозгов. Как диалектический пассаж понять это было, в общем, не так уж трудно, но мы нуждались в руководстве к действию. Нас интересовала технология, психологический механизм такой метаморфозы. А вот этого я не знаю, сказал Сима. Это, наверное, смог бы объяснить Достоевский. Я – не Достоевский.
И все это с улыбкой, легко. Мы остались поумневшие, но пока еще в дураках.

* * *

Написанное Симоном ЛьвовиЧем Соловейчиком мы в ту пору почти не читали. Зачем? Ведь всегда при необходимости можно было поговорить с ним самим. Потом только сообразили или узнали, что главную часть жизни писатель проживает в своих текстах.
Но что-то все же попадало и к нам в руки, то, что не прочитать было уже никак нельзя, потому что все вокруг про это говорили. Например, статья “Пианистка” в “Комсомольской правде” – о драматической судьбе замечательной и незаслуженно забытой пианистке Лотар-Шевченко (об этой истории подробно рассказал Артем Соловейчик в “ПС” № 94, 2000 год), сенсационная статья с названием “Балованные дети” в газете “Неделя” или потрясающий по силе и дерзости вызова рутинной, укоренившейся по всей стране педагогике памфлет “Воспитание по команде” в “Юности”.
Все это были не просто тексты, не та смирная словесность, когда писатель пописывает, читатель почитывает. Они не только взывали к действию, но и сами были поступком.
После статьи в “Комсомолке” музыкальный мир вдруг “вспомнил” о Лотар-Шевченко. Она стала гастролировать по стране, для нее открылись самые престижные залы столиц. Через несколько месяцев и мы пришли на ее выступление в Малый зал филармонии.
Статья “Балованные дети” – как она запоздала, горевали мы. Ее бы прочитать нашим родителям лет пятнадцать назад. Но прошли годы, мы сами стали родителями, и оказалось, что все это время она жила в нас и делала свое дело, и кто знает, возможно, спасла от каких-то особенно опасных ошибок.
Статья “Воспитание по команде” была объявлением войны всей академической педагогической науке, и длилась эта война всю его жизнь, принося то административные поражения, то великолепные победы.
Так у Соловейчика было всегда. Он не повторял вслед за другими литераторами, что слово и есть его дело, он настаивал, требовал, чтобы слово действительно претворилось в реальное дело. Его Клуб юных коммунаров в “Комсомольской правде” явился инициатором и организатором всесоюзного коммунарского движения. Статьи о педагогах-новаторах положили начало движению педагогики сотрудничества.
Со статьи Соловейчика в матвеевской “Учительской газете” началась, по существу, перестройка в области педагогики. Тогда еще (как, впрочем, и во все предшествующие десятилетия) дело рисковое. Симон Львович не мог всего этого не понимать.
Но насколько силен был в нем пафос как в публицисте, настолько он отсутствовал в нем как в личности. В письме от 15 апреля 1986 года он писал мне: «С перепугу, сдуру, сглупу стал делать в “Учит. газете” заметки “Другое мнение” за подписью “Читатель”. Уже было 8-го, 12-го и завтра будет, 15-го, – в каждом номере. Если где увидишь, посмотри, это забавно, хотя отнимает все время. Называется – свобода слова. Матвеев гордится, что ни одного слова не вычеркивает. Это – ругань, брань и издевательство по поводу вчерашнего номера газеты. Мировой аттракцион, такого не было. Все спрашивают: “Как вы придумали?»
Это все с тоски”.
Между прочим, незаметно для себя я еще раз перепрыгнул ручей. Мы с Симой уже часто встречаемся, ездим друг к другу в гости, а между встречами переписываемся. Но вот когда это началось и как случилось?
Не знаю. Не помню. Как-то само собой. И длился наш диалог много лет.

* * *

Книгу “УЧение с увлеЧением” я прочитал, когда не только школа, но и университет уже были позади. И очень пожалел, что она так поздно попала мне в руки, о чем и написал тогда же в рецензии для детского журнала “Искорка”. Был в этом сожалении, конечно, и момент литературной игры, с помощью которой я хотел привлечь внимание читателей к книге. Но любопытно, что, перечитав книгу сегодня, я снова испытал то же чувство.
Не то чтобы в этой книге содержалась некая технология, овладев которой можно стать отличником, не то чтобы она представляла собой набор полезных рекомендаций и описание приемов. То есть так точно оно и есть, и некоторые приемы, при всей их внешней незамысловатости, я помню до сих пор. Например, если не хочется учить урок, но очень надо, попробуй сделать движение, которое делаешь, испытывая от чего-нибудь удовольствие: ну там азартно потереть руки. Невероятно, но действительно срабатывает иногда.
Однако главное: эта книга духоподъемна, она ставит тебя в ряд с остальным человечеством и в то же время призывает к личному рекорду. Она не понуждает, а манит, затягивает, как роман.
Автор и начинает с того, что написанная им книга не что иное, как роман: “Потому что о любви, потому что в книге десятки героев, а действие ее происходит по всему миру. Чем не роман?
Это роман о любви к учению, такой же драматичной, как и всякая любовь: здесь страдания, страсти, томления, надежды и разочарования, через которые проходит каждый человек”.
Рассуждения о романе, конечно, такая литературная наживка. Но уже на этой странице встречаем совершенно другую интонацию, по которой понимаем, что разговор предстоит серьезный: “Все советы в этой книге еще нуждаются в дополнительной проверке, потому что главная наша цель – не советы, а исследование, опыты на себе”.
Не всякий читатель сразу догадается, где игра, а где разговор по существу. Надо признать, что эту грань трудно было порой уловить и в поведении Симона Соловейчика, и я был среди тех, кто не сразу этому научился.
Автор “Учения с увлечением” признается, что написал несколько глав на тему “ученье – свет, а неученье – тьма”, собрал мнения многих мыслителей, подобрал примеры из жизни великих людей – “даже предельно невежественный человек дрогнул бы душой”. Но не дрогнет ничья душа, потому автор эти главы выкинул.
Ну, думает читатель, тут такая же примерно уловка, как игра в роман. С чего бы выкидывать уже написанные главы? Это он к чему-то такой ход затеял. Посмотрим, к чему?
Конечно, ход, и, конечно, игра, и, разумеется, не без смысла. Но только главы-то эти действительно были написаны, пережиты и отвергнуты. А это уже не игра – очень серьезно.
Я не читал этих глав, не знаю, как проходила работа над книгой “Учение с увлечением”. Но зато помню, как Соловейчик долгие годы работал над главной, может быть, своей книгой “Педагогика для всех” и какая это была мучительная работа. Некоторые отголоски этого нахожу в его письмах.
Как-то после многолетней уже работы над рукописью Сима грустно сказал, что, построив здание, вдруг обнаружил ошибку в проекте, а значит, и все здание должно рано или поздно рухнуть (совсем то же ощущение, что было у него когда-то с “Капиталом” Маркса). Надо было переписывать заново. И вот...

6.XI.85.
“У меня до смешного все по-старому. Сижу в Мичуринце один, тоскую и каждый день пишу свою педагогику. Первую главу уже напечатали (на машинке), оказалось, я, того не зная, девять новых листов написал – совсем с ума сошел под старость. Теперь застрял на второй главе – воспитание сердца. Хочется что-то открыть, а не открывается пока. Вижу, что никто в этом ничего не понимает, но и я тоже. Одно только понял, что для воспитания способности любить нужно давать детям радость, что радость и в самом деле воспитательное средство. Это знали все, кроме меня.
Что со мной будет – не знаю. ...Но ведь когда-то я кончу “Педагогику”, как ты думаешь? Она у меня теперь называется “Воспитание без воспитания”. Иногда мне даже самому страшно, какое здание выстроено. Я тут Андрею рассказывал Лекманову, он только ахал.
А вдруг кончу, а вдруг поеду в Ленинград?
Даже зажмурился”.

2 декабря 1985 г.
“Я – рыцарь в той же позиции. 1-ю главу перепечатал, 2-я застряла. Открытия толпятся, наскакивают одно на другое, и “Педагогика для всех” становится постепенно “Педагогикой для одного”, для меня, но что делать? Что делать, Коля? Ведь не каждый день нашей жизни подхватывает нас чужая сила, к тому же литературная – надо сдаваться и лететь, но к черту ли? к богу ли?
Впрочем, у всякого человека, который подхвачен чужой силой, первый вопрос: с кем он имеет дело – с богом или с дьяволом? Это мучило даже Татьяну Ларину”.
24.03.86.
“С книгой так: одна глава с машинки пришла (ужас!), другая, труднейшая, целиком на машинку сдана, третья собрана. Метод работы такой: все, что было написано и всем нравилось, теперь кажется скучным, в текст не попадает, и придумывается новое. Процесс увлекательный, но бесконечный.
...Словом, что сказать? Каждый день с утра до вечера сижу над “Педагогикой для всех” и стараюсь не унывать. В один день не сделаешь. Листов много получается, вот беда”.

9.VII.86.
“Пишу в четыре утра – не спится.
Все вокруг разболелось. ...Мне надо передохнуть, прочиститься, прийти в себя. Никто и представить себе не может, что значит этот десятилетний труд с “Педагогикой” при самом блестящем, я уверен, результате понимания, при самом тусклом результате стиля и строя и при самом плачевном пока издательском результате – хотя “Семья и школа”, не печатавшая меня пятнадцать лет, прочитав первую главу (8 листов), поздравила официально и будет печатать ее весь 87-й год, 12 кусков по 12 стр., больше не могут, тонки. А “Новый мир” мои измышления о правде и совести печатать отказался”.

* * *

Однажды приЯтель позвонил и сказал, не приветствуя: “Ты знаешь, что Соловейчик написал книгу про тебя?” Я молчал, обомлев от неожиданности и глупости сказанного. Он, к счастью, быстро понял смысл моего молчания: «Да не про тебя, а книгу “Про тебя”».
С этой книги, может быть, и появился для нас писатель Симон Соловейчик. Так, как в этой книге, с нами о нас никто не разговаривал: без припадочных восклицаний и присаживания на корточки, чтобы быть в один рост, – просто, честно, умно, с каким-то удивительным пониманием внутреннего расклада всего, что творилось у тебя в душе. Эта книга действительно оказалась книгой про меня.
А еще была повесть “Мокрые под дождем” – первая в нашей литературе книга о подростке-интеллектуале и сильной личности. “Великий переучет” – эпистолярная исповедь современного юного Петрарки, которую, несмотря на все Симины и мои старания, ни московский, ни ленинградский “Детгиз” так и не напечатали.
Я мечтаю о Собрании сочинений С.Соловейчика. В него должны войти все повести и пьесы, книги о педагогике, книги, обращенные к детям и подросткам. Автобиографическая “Последняя книга”. А еще статьи в “Комсомольской правде”, “Неделе”, “Учительской газете”. Все редакторские колонки и статьи из “Первого сентября”, в частности “Пушкинские проповеди”. Статьи, эссе и интервью из журналов “Клуб и самодеятельность”, “Семья и школа”, “Юность”, “Новый мир”, “Аврора”, “Новое время”... Собранная им книга “Фрунзенская коммуна”, письма... Думаю, получилось бы томов пять-шесть.
Но зачем вообще нужны собрания сочинений? Раньше их раздавали писателям в качестве награды за верную и многолетнюю службу. Классикам полагалось по рангу. А так – для чего? Ведь туда попадут вещи заведомо неравноценные.
В каждый период жизни, работая над тем или иным текстом, писатель, как и любой человек, находится в зависимости от обстоятельств своей жизни и времени. В этот момент что-то представляется ему особенно важным, а может быть, даже самым главным.
Но течет время, наступают другие обстоятельства, приходят другие влечения, и акценты меняются, как изменяется и сам человек. К тому же повесть и философское эссе, газетная статья и пьеса строятся по разным законам. Попробуй вычленить из них одну долгую мысль автора.
Между тем разнообразные тексты, когда поставлена смертью точка, всегда претворяются в единый текст, который писался всю жизнь. И в этом большом тексте главной становится как раз та самая долгая мысль, о которой автор, конечно, знал, но сформулировать которую не мог, просто потому что она больше любой формулы, а равна только всему тексту. В каком-то смысле она даже больше текста, больше слова, она возвращает нас снова в жизнь.
Тут-то даже у тех читателей, которые с автором не были знакомы, и появляется возможность не перепрыгнуть через ручей, а перейти через него на другую сторону. К нему. К Автору. Живому.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"