Евгений Миронов:
«Я не люблю мечтать.
Мне интересно шаг за шагом идти в неведомое»

Евгений МИРОНОВ окончил Школу-студию Московского Художественного театра (курс Олега Павловича Табакова) и еще студентом вышел на сцену. О том, что было
до и после этого, о своей профессии, а значит, и о себе Е.Миронов рассказывает корреспонденту “ПС” Павлу ПОДКЛАДОВУ.

– Готовясь к встрече с вами, я выяснил, что вы не только актер, но режиссер и даже драматург…
– ?
– В вашем досье есть свидетельство вашей мамы Тамары Петровны, что Женя в 10 лет писал пьесы и ставил их в школе.
– Тогда я еще и поэт, и композитор (смеется). Дело было так: я учился в музыкальной школе по классу аккордеона и очень не любил этот предмет. Всегда хотел играть на фортепиано. А мама говорила: “Учись, может, придется когда-нибудь на свадьбе играть”. (Аккордеон-то в этом смысле больше подходит.) Я смирился, но стал придумывать музыкальные спектакли. Например, был спектакль “Красная Шапочка” на музыку оперы Верди “Аида”. Моя сестра Оксанка играла главную роль, а я выступал в роли человека-оркестра, играя на фортепиано, аккордеоне и бубне. Помнится, был успех.
– Это можно считать началом вашей театральной биографии?
– Да, наверное. У меня ведь никогда не было никаких других мыслей по поводу будущего. Всегда хотел быть артистом. Может быть, оттого, что был очень стеснительным и даже зажатым. Особенно в школе. И, наверное, для того чтобы избавиться от этого комплекса, пошел в театр.
– В одной из статей о вас прочитал, что в Татищеве, маленьком городке под Саратовом, где вы жили, была “убогая и корявая советская жизнь”. Но, судя по вашему рассказу, это было не так?
– Ну что вы, какая “убогая и корявая”?! Это же детство, а в детстве все прекрасно. И до сих пор оно вспоминается с радостью. Ведь люди – везде люди. Вот упрекают Петра Ефимовича Тодоровского за фильм “Анкор, еще анкор!” за то, что он снял все однобоко: сплошное пьянство и разврат. Но там есть и то и другое. И в Татищеве тоже было всякое – и хорошее, и плохое.
– Раз уж мы заговорили о географии, не могу не упомянуть Саратов. Этот город стал в какой-то степени кузницей актерских кадров для московских театров. Чем это объяснить?
– Да, прямо-таки мафия саратовская (смех). Я не знаю, в чем дело. Действительно, саратовская земля очень плодородная на таланты. Недавно мне удалось побывать в Саратове на экзамене на актерском курсе моего педагога Валентины Александровны Ермаковой. Мне очень понравились ее ребята. Здесь, в столице, все как-то успокоились: Москва, все “в шоколаде”, много театров, а там надо добиваться всего с нуля.
– Вы как-то сказали, что у вас провинциальный характер, а с ним легче добиваться успеха. Почему легче?
– Мне кажется, что провинция… более настоящая, что ли. В Москве много пены. С позиций своего опыта я бы посоветовал молодым (пауза, смех) лучше разбираться, где настоящее, а где пена. Там, в провинции, другая человеческая закваска. Там, если человек врет, это сразу видно, а здесь иногда не понимаешь, попадаешься. Раньше я часто попадался, теперь все реже и реже.
– Мне кажется, что за годы жизни в Москве вы так и не приобрели столичного лоска…
– Знаете, когда надо, я в лоске, когда не надо – без него.
– Итак, вы приехали в Москву, поступили в Школу-студию МХАТ и сразу вышли на площадку. Помните ли свою первую реплику в профессиональном театре?
– Ну, играл-то я еще и в Саратове. Помню, выбегал на сцену и кричал: “Ма, а ма!” Это было в спектакле “Член правительства”, где главную роль играла мой педагог В.А.Ермакова. Я играл ее сына. Однажды выбежал, закричал, но оказалось, что стою спиной к залу и кричу в задник. Перепутал от волнения. И отлично помню свои первые роли во МХАТе. Их было сразу три в спектакле “Так победим!”, в котором роль Ленина играл Александр Калягин. А я играл крестьянина с бородой, солдата с ружьем и матроса. Проезжал по кругу каждый раз в разных обличьях. Это было счастье неописуемое. Студенты старших курсов страдали, что участвуют в массовке, а я готов был “ездить” бесконечно.
– Как вы думаете, почему актеры, рассказывая о своей судьбе, называют своих учителей? Физики или экономисты делают это гораздо реже. Может быть, у актеров педагог – визитная карточка?
– Это даже не визитная карточка, а группа крови, по которой можно определить, кто ты. Вот и Олег Павлович Табаков дал мне немного своей крови. Я ему по гроб жизни буду благодарен и за это, и за то, что он помог всей моей семье. Работая в первые годы в его театре, я сильно заболел. Приехали родители, он их устроил без всякой прописки. Он никогда не афиширует свою помощь, а просто делает дело.
– В Школе-студии МХАТ он, по вашим же словам, с вас “кожу сдирал”. В чем это выражалось?
– Он был очень строгим учителем, отсекал, как Роден, все ненужное, все наши фальшивые представления о театре. Прежде всего МХАТ отличается от других школ правдой существования на сцене. Мы немного забыли об этом, но весь мир помнит и использует основы этой школы. И Голливуд построен на этом.
– Говорят, что Миронов в Школе-студии все четыре года пропахал как вол. В этом причина вашего профессионального успеха?
– Я уверен, что успех никому не дается легко. В Школе-студии все вкалывали, борясь за свое место. Был жуткий отбор – триста человек на место. Меня взяли сразу на второй курс с двухнедельным испытательным сроком, в течение которого я должен был доказать, что имею право учиться у Табакова.
В свое время, работая над спектаклем “Еще Ван Гог”, я прочитал письмо Ван Гога к брату Тео, в котором он писал: “Долгая, медленная работа. Все остальное – честолюбие и ложь”. И меня эти слова часто останавливают, когда я начинаю суетиться, спешить, волноваться, боясь чего-то не успеть. Нет, успею!
– Вы были премьером в “Табакерке” и сейчас, кажется, становитесь таковым во МХАТе. Не было ли ревности со стороны коллег?
– Если она и есть, то я ее не замечаю. У нас в театре все очень много работают, вкалывают. Это хитрость и мудрость Олега Павловича. Потому что в театре, где нет работы, начинаются гадости. А у нас все заняты, труппа небольшая – тридцать человек. И театр всегда полон на всех спектаклях, в том числе на тех, в которых я не занят.
– В “Табакерке” вы сейчас играете всего три роли. Не жалко ролей, которые ушли в прошлое?
– Нет, не жалко! Как говорит Олег Табаков: “Роль умерла”. Так он сказал в свое время об Адуеве-младшем из гончаровской “Обыкновенной истории”, играя ее до этого лет пятнадцать. Я это запомнил. И у меня так бывает – если чувствую, что-то умирает в роли, тотчас отказываюсь.
– Герой этого спектакля превращается из юного восторженного юноши в пресыщенного прагматика и циника. По сути дела, на сцене фигурируют два разных человека. Какая из ипостасей Адуева вас привлекает больше?
– Когда я только пришел в спектакль, мне было легче играть юного влюбленного Адуева, во второй части мне не хватало “веса” и опыта. Сейчас (о ужас!) мне легче играть вторую часть. А в первой уже появляется тяжесть. И я даже предложил Олегу Павловичу ввести на эту роль другого артиста. Пока он сопротивляется, но я считаю, что всему свое время. У нас есть молодые ребята, и они “дышат в затылок”. И это естественно. Я с удовольствием отдам эту роль талантливому артисту и помогу ему во всем.

...Бумбараша пока поиграю.
Мне хочется еще поплясать.

– И Бумбараша тоже отдадите?
– Отдам, но пока поиграю. Мне хочется еще поплясать.
– Ваша выразительная пластика: тот же танец в Бумбараше или изломанный рисунок роли Ивана Карамазова – это благоприобретенное или от Бога?
– Это от папы с мамой. Папа в молодости был в каком-то танцевальном коллективе русской песни. Так что коленца в “Бумбараше” – от него. Я очень люблю танцевать и хотел бы еще раз сыграть в мюзикле.
– А петь любите?
– Люблю, но настолько, насколько мне бывает не стыдно за это. Дома в ванной – пожалуйста (смеется). И в Бумбараше немного.
– Случается ли, что мировоззрение персонажей соответствует вашему?
– Скажу больше, роли порой формируют мировоззрение. Мне не просто везет, но архивезет с тем материалом, который на меня сваливается при соприкосновении с такими ролями, как Гамлет, Иван Карамазов, Отрепьев. И я очень люблю копаться в этом материале. Мне, безусловно, везет и с режиссерами, которые помогают в этих раскопках. Конечно, роли воздействуют на меня, но и я, смею надеяться, оказываю на них какое-то влияние. Меняюсь ли я под их влиянием? Иногда да, и даже в худшую сторону: становлюсь раздражительным, нетерпеливым, но стараюсь не поддаваться.
– Вы хотите сказать, что черты персонажа могут “переползти” в вас?
– Несмотря на то, что материал обычно привносится извне, все равно черпаешь все из себя: и хорошее, и плохое. Но определенную грань во взаимоотношениях с персонажами переходить нельзя. Бывает, что судьба за это мстит. Такие случаи известны.
– А случается, что отношения с ролью не складываются, несмотря на все усилия?
– Взаимоотношения актера с ролью – это сложный процесс. Это, наверное, похоже на вынашивание ребенка. Не всегда все начинается с любви. Когда Валерий Фокин позвал меня на роль Ивана Карамазова, все удивились, и я в том числе. По моей данности я должен был играть Алешу. Иван был для меня новым, неизведанным пластом. Все было не так просто. Во время работы у меня стали возникать какие-то провалы в сознании, а порой даже шоковое состояние. Но за день до премьеры что-то случилось, все кусочки и ниточки объединились, и я почувствовал эту роль. Или, например, Хлестаков. Казалось бы, это по эмоциональной природе моя роль, но я, приехав в Прагу на съемки, не знал, как ее играть вообще. Не представлял себе даже грима и искал его мучительно. Искал и черты героя, которые мимолетны, которых практически нет. Мне помог Олег Меньшиков, сказав, что Хлестаков, наверное, всегда разный. И даже прическа у него в разных сценах разная.
– По словам Валерия Фокина, вы актер старой закваски, долго накапливаете, и только потом количество переходит в качество…
– Знаете, у Валеры я старой закваски, у другого – новой (смеется). Я мобильный человек. Не знаю, хорошо это или плохо.
– А правда, что, работая с Фокиным над ролью Ивана Карамазова, вы недели две дневали и ночевали в психиатрической больнице?
– Было дело. Правда, ходил я туда обманом, под видом молодого врача: надевал халат и шел в палату. Обман удался, правда, один пациент меня “проколол”. Увидев, он подошел и спросил: “Анкор, еще анкор!”? А если серьезно, то видеть этих несчастных людей было очень тяжело. На самом деле грань, которая отделяет нас от них, еле видна…
– Когда видишь вас на сцене или на экране, возникает впечатление, что вы избегаете определенного амплуа и бросаетесь в крайности. Это так?
– Да, стараюсь избегать, да, бросаюсь в крайности, потому что мне интересно все! И когда-то мне даже казалось, что я могу все. Я попробовал многое и, по правде сказать, сейчас не знаю, куда идти дальше. Я в раздумьях, и мне самому интересно, чем это все закончится.
– Такая неуемность и заставила вас “ходить на сторону”, отчасти изменив родной “Табакерке”?
– Заставило прежде всего любопытство. Излазив все углы в нашем “подвале”, я понял, что хочу большого пространства. Понимал, что это своего рода эгоизм и что это будет не очень приятно коллегам. Но все же стал совмещать. Первым опытом стала “Орестея” Петера Штайна. Я не смог отказаться. Ведь такой шанс выпадает раз в жизни: поработать с великим режиссером, да еще сыграть древнегреческую трагедию. Это уникальный случай. Сами посудите: мы, русские артисты, играли Орестею в Эпидавросе при десяти тысячах зрителей. Начинали в девять вечера на закате и заканчивали в пять утра на рассвете. И когда Лена Майорова (царство ей небесное), игравшая Афину, спускалась сверху в каком-то золотом платье при восходящем солнце, у нас всех были слезы на глазах. Мог ли я от этого отказаться?! Я благодарен судьбе за этот шанс и за то, что Олег Павлович меня отпустил.
– Значит, “Орестея” стоила двух лет жизни, потраченных на работу?
– Конечно, стоила! Думаю, что мы, актеры, не были готовы не только к работе со Штайном, но и к работе над Эсхилом. И этот опыт стал очень ценным. Он теперь аукается в других работах. Мы за четыре месяца сделали практически три спектакля (играли ведь семь с половиной часов). Но критики поначалу на нас очень ополчились, и мы были этим очень расстроены. Может быть, они были в чем-то правы, чего-то мы не успели, но через полгода в Париже мы сыграли потрясающий спектакль. Это отмечали все. Мы чему-то научились. Есть что вспомнить.
– Критики атаковали не только “Орестею”, но и штайновского “Гамлета”. Вы с ними тоже отчасти согласны?
– Штайн выпускает спектакли, которые рождаются не сразу, через полгода. И наш Гамлет очень изменился со временем. После Гамлета у меня произошла какая-то переоценка самого себя и вообще работы в театре. Эта роль очень серьезно подействовала на меня. Я понял, почему ее называют королевской ролью.
– Что имел в виду Валерий Фокин, сказав: “Миронов – нелегкий парень”.
– Наверное, надо прежде всего спросить об этом у него, но мне кажется, что я нелегкий артист потому, что спорю. Я не пластилиновый и не восковой. Не люблю, когда артист становится материалом для лепки. Я могу участвовать в процессе создания спектакля только полноценно, вместе с режиссером. Если этого нет, я либо прекращаю сотрудничество, либо хитрю, но свою линию гну.
– Но ведь тот же Фокин – режиссер жесткий и, наверное, вряд ли любит соавторов?
– Я благодарен ему и за жесткость, и за возможность высказаться. Хотя у него с самого начала работы всегда есть концепция, но я рад, что иногда могу на нее влиять. В работе над Карамазовым он отвергал все мои придумки и заготовки. Я потом понял, почему он так поступал. Надо было найти что-то в себе: не внешние красочки, а внутренние качества. И я надеюсь, что нашел что-то новое.

...Педагог – это даже не визитная карточка актера, а группа крови, по которой можно определить, кто ты.

С Олегом Павловичем Табаковым в спектакле “Обыкновенная история”

– Все в один голос говорят о вашей потрясающей актерской технике. Какое место она занимает в работе над ролью?
– Может быть, я и техничный артист, но при этом стараюсь не врать. Думаю, что ремесло – не самое главное. (И тут мы расходимся с Олегом Павловичем Табаковым.) Ремесло на каком-то этапе должно остаться где-то втуне. Оно как ключик от шкатулки: он есть и его можно выбросить в море. А дальше должны открываться неизвестные тебе самому силы. В этом прелесть профессии артиста. Можно прийти от двухсотого к трехсотому штампу, но больше все равно не найдешь. И потом, это так скучно!
– А если это неведомое занесет туда, куда ходить нельзя?
– Нет, в любой роли есть стержень. Я же не сумасшедший. Как говорила Фаина Раневская: “Если бы я забывалась, то упала бы в оркестровую яму”.
– Кто-то сказал, что участие Евгения Миронова в том или ином проекте – гарантия успеха. Вы с этим согласны?
– Я отвечу так: пока что мне не стыдно ни за одну из своих работ.
– У вас есть строгие критерии в выборе материала?
– Выбор для меня – всегда трудный момент. Надо ждать, когда что-то откликнется изнутри. Делаю ту или иную работу, когда интуиция подскажет.
– А что интуиция подсказала вам, когда вы согласились на роль в фильме Владимира Хотиненко “Мусульманин”?
– Там была замечательная история. Сценарист Валерий Золотуха писал ее специально на меня. Поэтому я в работе оказался изначально. А когда работа начинается с нуля, это всегда интереснее. Мы все оказываемся тогда студентами в самом хорошем смысле этого слова. Мы начинаем заново. Хотиненко всегда так работает: сам начинает с нуля. Мне многие говорили: “Ты с ума сошел, ты ведь православный человек, тебе это аукнется потом…” Но, работая над этой ролью, я многое понял о религии, о Боге. Намного больше, чем я знал до этого.
– Сравнивая вашего героя с вами, кто-то сказал, что вы так же фанатичны, как и он. Имелось в виду, конечно, ваше отношение к профессии. Вы с этим согласны?
– В связи с этим я вспоминаю когда-то услышанную историю о любимом мною Олеге Борисове. Он репетировал “Кроткую” во МХАТе, а его партнер, торопясь на съемку, этак по-хамски говорит: “Кинь мне репло!” (Имелась в виду реплика.) Олег Иванович тогда закричал: “Вон со сцены! Чтобы духу твоего здесь не было!” И этот артист больше не появился ни в этом спектакле, ни на этой сцене. Люди ради этой профессии кладут жизни свои. Они верят в нее. Иногда фанатично. Это прежде всего требовательность к себе. Олег Иванович имел право сказать так. И я в этом смысле стараюсь быть фанатичным.
– У вас немало наград, вы народный артист России. Эта сторона жизни важна для вас?
– Это важно, думаю, прежде всего для родителей. Звание – это, наверное, приятно, но не важно. Важнее всего – имя. Мне хочется, чтобы зрители верили, что если я в чем-то участвую, то это не пустышка, не дерьмо. И что я все пытаюсь делать честно.
– Премию “Чайка” вы получили за Григория Отрепьева в спектакле Деклана Доннеллана. Мне думается, что в этой роли сконцентрировалось все то, что вы сделали до этого…
– Мне кажется, что в Отрепьеве мне пригодилось все. Не штампы, конечно, а ощущения от всех моих прежних ролей. Там ведь есть все – и характерность, и любовная история, и стремление к власти. Поэтому эту роль трудно играть, хотя роль-то на самом деле маленькая. А кажется, что громадная, потому что человек меняется на глазах: то он нищий, то Иван-царевич, то любовник. Там нужно каждый раз прыгать на 12-й этаж и обратно. Жалко, что редко играем, но каждый раз не устаю поражаться гению Пушкина.
– Недавно вы закончили работу с Марленом Хуциевым над радиосериалом о Пушкине, не так ли?
– Да, это правда. Марлен Мартынович Хуциев как-то на приеме в Кремле предложил мне совместную работу, но не сказал, какую. Прошел год, и он сообщил, что это будет роль Пушкина в радиосериале. Я был очень занят, но он меня ждал полгода. Это случай уникальный, потому что были выделены деньги и сформирована группа. Я очень благодарен Хуциеву, хотя работать с ним было тяжело. Он работает для вечности. Я прибегал на запись с каких-то съемок, думал, сейчас скажу несколько слов “на одной ноге” и побегу дальше. Он говорил: “Женя, ты ведь играешь Пушкина! Это, может быть, останется в веках, вся твоя беготня этого не стоит”.
– Вы сейчас много заняты во МХАТе им. Чехова. Сыграли премьеру – спектакль “№ 13”, репетируете Треплева в “Чайке”. Как чувствуете себя в новой обстановке?
– Чувствую себя, как в любом деле: что-то сложно, что-то легко. Трепет от того, что работаю на этой сцене, конечно, остается. Это лучшая сцена из тех, на которых я работал. Абсолютное чудо по атмосфере и уюту. При том, что и сцена, и зал достаточно большие. Сейчас я репетирую в старом спектакле “Чайка”. Хотелось бы туда привнести что-то новое, с одной стороны, а с другой – не разрушить то хорошее, что в нем было.
– Появились новые партнеры и, наверное, новые проблемы. Не возникает трений?
– В спектакле “№ 13” у меня партнеры старые, а в “Чайке” действительно новые. Но школа-то у нас одна, поэтому новостей особых там для меня нет. Что касается трений, то без них невозможно. Кто-то сказал: “Если в театре нет конфликта, то его надо выдумать”. Конфликт (в хорошем смысле) у нас возникает на уровне придумок и новых предложений. Конечно, при полном уважении к рисунку, созданному Олегом Николаевичем Ефремовым.
– В спектакле Владимира Машкова “№ 13” вы впервые столкнулись с “комедией положений”. Легко ли вам дался этот жанр?
– Я человек мобильный. Мне очень интересно пробовать все. После всех моих “трагедий” очень захотелось чего-то легкого и искрометного. И обязательно со зрительским откликом. Я соскучился по этому, потому что ни “Гамлет”, ни “Орестея”, ни “Карамазовы” не предполагали прямого зрительского участия. Я имею в виду эмоции. И я очень благодарен Володе Машкову за то, что он меня позвал.
– Может быть, критики ополчились на этот спектакль потому, что для вас и Авангарда Леонтьева роли оказались необычными?
– А я ничего не знаю. Ничего не читал.
– Вы только что вернулись с Авиньонского фестиваля. Какое впечатление он на вас произвел и как принимали “Бориса Годунова”?
– Разочаровал меня Авиньон. Наверное, потому, что я о нем много надумал. Эта театральная столица Европы (а может, и не только Европы) достаточно провинциальна. И уровень фестиваля был невысок. Может быть, мне не повезло и так случилось только в этом году. Хотя мне очень понравилась поездка в Арль – места Ван Гога. Может быть, сам я туда никогда бы не выбрался, а благодаря фестивалю попал. Что касается “Бориса Годунова”, то, по-моему, наши спектакли прошли неплохо. Принимали очень хорошо, и пресса была неплохая. После Авиньона нас пригласили на многие другие фестивали.
– Чем берет этот спектакль зрителя, тем более иностранного?
– Думаю, что на этом спектакле зрители впервые сталкиваются с нашей историей в таком глубоком пушкинском осмыслении. Правда, во время фестиваля появились статьи о том, что наш спектакль не дает достаточно глубокие ответы на вопросы, поставленные Пушкиным. Но, с другой стороны, успех спектакля у зрителя я ассоциирую с легким отношением Доннеллана к истории, а не с копанием в глубину. Эта легкость и как бы поверхностный взгляд англичанина на эту историю придает ей изящество, и в этом, как ни странно, залог успеха спектакля.
– Вы по-прежнему открываете что-то новое для себя в Самозванце?
– Стараюсь. Насколько позволяет погода (смеется). В Авиньоне была дикая жара. Мы играли в зале без кондиционера, где температура доходила до 40 градусов. Бедные зрители! Единственно счастливой парой были Ирина Гринева (Марина Мнишек. – П.П.) и я: в знаменитой сцене у фонтана мы плюхались в бассейн. В какой-то момент я стал из этого бассейна брызгать на зрителей, за что они мне были очень благодарны.
– Не могу не спросить о последней работе в кино – о фильме “В августе сорок четвертого”. Стал ли этот фильм этапом для вас?
– Безусловно! Потому что очень редко приходится сталкиваться с великой современной литературой. Мне опять повезло! Я работал с удовольствием, хотя это было трудно. Потому что “рельсы” очень скользкие: тема СМЕРШа непростая. Мы старались придерживаться романа, хотя у нас не всегда это получалось. Кино – это все-таки обман, а в романе нет и капли неправды.
– Один из ваших педагогов – Авангард Леонтьев – говорил, что у вас прирожденный педагогический дар. Нет ли желания заняться преподаванием?
– Желание-то есть. Меня к этому очень тянет, но нет времени. Как-то раз я репетировал со студентами в Школе-студии МХАТ и обнаружил, что у меня пошла из носа кровь. И я понял, что у меня не хватит сил заниматься своей профессией, а я хочу еще побыть артистом.
– Есть ли у вас какие-то мечты, планы?
– Я не люблю мечтать и загадывать. Мне интересно шаг за шагом идти в неведомое.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"