Радостная встреча
конца света у горы Белуха

Окончание. Начало в № 60

Рерихнутые

ПЕРВЫЕ РЕРИХОВЦЫ появились в Усть-Коксе в конце семидесятых. Прижились нормально. Один из них, вспоминают, работал в райисполкоме и читал в клубе лекции, тогда многие вообще первый раз услышали о Николае Рерихе, что был такой в этих краях...
Среди последователей учения попадались разные люди. У одних служение идее выражалось в конкретном деле: открывали библиотеку, музей. Другие болтались в рериховских местах, как до этого в других. Третьи нуждались в психиатрической помощи. Местные запомнили одного миссионера, который работал в школе учителем иностранного языка, пел бардовские песни под гитару и нещадно лупил учеников по лбу линейкой. Разный был народ: голодал, ел травы, купался в проруби в сорок градусов мороза, ходил на Белуху набираться таинственной жизненной энергии, и местные тоже увлекались, но прошло. Да и смотря где, говорят, это происходило: одно дело в Верхнем Уймоне или Катанде и другое – в Уиндене, где человеческий котел, много пришлых, и рериховцы среди них.
Всякие случались превращения. В селе Мульта я познакомился с женщиной по фамилии Ленская, которая поначалу вызвала смутную ассоциацию с Пушкиным, но тут же ее развеяла, сказав мне: «Но Ленский, мой муж, – он не Владимир, а я не Татьяна». Она была театральная актриса, увлеклась рериховским учением, все бросила, приехала, тут от него отошла и приняла старообрядчество «московского белокриницкого течения». В Барнауле ее венчали с мужем, бывшим архитектором и потомком митрополита Филарета. Надежда Ивановна в длинном платье и повязанном по-бабьи, набожно, платке, с очень живым и светским выражением лица подошла ко мне в школе, где ведет театральный кружок, и сказала, что очень смущена своим занятием лицедейством, хотела бы учить детей духовным стихам, но ей не разрешают.
В селе сложные отношения между местными «старыми староверами» и приезжими – «новыми». Те и другие – истинные староверы, но одни – беспоповцы, ходят в молельный дом, а другие построили церковь и переманивают молодежь. В связи с этим происходят стычки. Как сказала мне завуч школы Наталья Максимовна, родители не боятся, что ребенок закурит, запьет, а боятся, что уйдет в другую веру.
Хотя нельзя сказать, чтобы молодежь была сильно верующей. Ну, в воскресенье никто ничего делать не будет (но это и в других деревнях, да бывает и целую неделю). Дом новый построят – позовут освящать бабушек. Поста не соблюдают, но пьяниц хоронят немного в сторонке, рядом со старым кладбищем растет новое. Традиция сохраняется не столько благодаря опыту подготовки к жизни, сколько к смерти: у кого время подходит, уходят к старушкам, они молятся и отпевают.
В жизни кое-где сохранились имена: Финоген Амосович. А в родословных – Виний, Меркурий (его в свое время забрали в НКВД), Физа, Февруся, Лампея... В Верхнем Уймоне староверы появились на сто лет раньше, и тут набралось три музея. Один тридцать лет собирала местная учительница Раиса Павловна Кучуганова; из того, что она мне рассказывала, нарядившись в старинную одежду и сидя у печки, так что получилось вроде спектакля, запомнилось, как в доме старовера поддерживали санитарно-гигиенические условия: вставали в четыре утра и чистили, драили стены к празднику до тех пор, пока хозяйка не скажет: «Однако, бабы, хватит, уже деревом пахнет». У собирательницы музея был разговор с одним местным дедом, он спросил: «Кого Бог не любит?» «Злого», – ответила она. «Нет, девка, Бог не любит унылого и ленивого. А потому, – добавил дед, – и бедного...»
Бедные расплодились тут в советские времена в массовом количестве. Но характерно, что Николай Рерих с женой и сыном останавливались в 1926 году у человека состоятельного. Сохранился его портрет: сказочный такой дед с голубыми глазами и букетиком цветов. Его звали Вахрамей Атаманов, старовер, прекрасно знал травы, знал несколько иностранных языков, у него имелась библиотека, и он был проводником Рериха в этой местности. В горах, в Уймонской долине, о которой Рерих говорил, что она звенит.
Рериховская экспедиция прошла двадцать девять перевалов. Рерих звал Вахрамея в Гималаи, тот не поехал, в тридцатые годы попал в Нарым, там погиб. Семью разметало: одного сына расстреляли, другой убежал в Китай, откуда уехал в Америку. Сам Николай Рерих незадолго до смерти подал в советское консульство прошение о гражданстве, собираясь вернуться в СССР; слава богу, пришел отказ, уже после смерти. Обо всем этом мне рассказали ребята из Новосибирского рериховского общества, которые в Верхнем Уймоне восстанавливают дом крестьянина Атаманова – проводника Рериха. Дом строят добровольцы, приезжающие отовсюду. Вообще-то, сказал мне один из них, нормальные люди не делятся на рериховцев и не рериховцев.
Но волна «рерихнутых» (так окрестили здесь иных представителей учения) оставила след: к приезжим отношение настороженное.
В Нижнем Уймоне, чуть поодаль от деревни, на хуторе, поселились несколько молодых пар, хотят открыть свою школу. Ребята все с высшим образованием. Рашид Зануитдинов из Новосибирска – даже с двумя. Разработал свой курс математики для малышей с комплектом из тысячи кубиков, вырезанных из кедра, на каждом выжжена цифра – можно выкладывать всякие закономерности. Ездит за семь километров на велосипеде под дождем и снегом в другую деревню, учит детей рисованию. Учителей не хватает, но школы приезжим не дают. «А кто они такие? Откуда? Учить нас приехали?» – возмущалась местный руководитель образования, когда я попробовал было вступиться за ребят.
Сама Надежда Семеновна тоже когда-то была приезжей, но это забылось. Теперь она говорила о переселенцах: «Они как будто идут в народ искусственно, а у нас от корней. Вот я вам покажу...» И везла меня в село Тихонькое показывать фольклорный ансамбль, к слову, замечательный, дети пели проникновенно: «Расстанемся на время, а встретимся навечно...» А у вас, интересовался я, тут действительно тихонько? Ну это как когда, отвечали мне.
Режиссер Наталья Бондарчук поставила тут часовню – ее сожгли. Бог знает зачем. «Почему мы так плохо живем?» – спрашивали здешнего деда-старовера. «Да на коне едем черном». – «А раньше как?» – «Сначала белый конь был, потом красный...» – «А почему так плохо едем?» – «Да конь без узды». – «А дальше что будет?» – «Да видно, конец света».
Жизнь наша чудная. В Чимальском районе на горных склонах траву косят в «кошках». В селе Беш-Бельтир домашние роды по-деревенски: пока, говорят мне, достанешь машину, бензин – вот тебе и «домашние»... А в Аносе сказочный магазин: на прилавках пусто, и все в похоронных венках: «Дорогому мужу», «Дорогому брату» – на любой случай. «Ветераны попросили, – объяснили мне, – чтобы никуда не ехать». И помолчав, добавили: «Это, конечно, прекрасно, но еще бы что-то для жизни...»
А местное народное образование тоже можно понять: один требует распространить листовки, чтобы не путали истинных рериховцев и ложных, другой дизайну учить хочет, а сам грязный ходит. Да, нехорошо, говорю я, пытаясь одновременно на примерах убедить Надежду Семеновну в общественной пользе чудиков. «Да я не против людей, у каждого, конечно, свой образ жизни», – как будто бы соглашается она. Но не до конца.

НА ТОЙ СТОРОНЕ Коксы обнаружился любопытный экземпляр. «Теософ-философ», – представился он с усмешкой, добавив что-то из Шукшина. Зовут Борис. Ироничный, симпатичный, с бородкой. В горных американских ботинках, в которых ходил по горам все лето, ночуя у подножия таинственной Белухи. Спустившись с гор, теософ-философ, как и я, проживал на турбазе, надо сказать, холодной, дрянной, неухоженной, где страшно несло из туалета, крюки на дверях были оторваны, но в корпусе подороже имелась комната отдыха с камином, ковром и телевизором, который теософ из своего дешевого номера приходил смотреть и в вечернем разговоре за чаем просвещал меня об устройстве мира.
Оказывается, была-таки эпоха рая на земле. Семь тысяч лет назад, как сообщается во «всеясвятной грамоте» – банке информации со дня сотворения мира. Алфавит другой: сто сорок семь букв для непосвященных, а для посвященных – тысяча. Теософ два месяца ходил по горам, набираясь жизненной энергии. Мне говорил о синтезе цветов, букв, звуков. Чтобы понять социум, говорил он, надо выйти из него...
Этот гостиничный сосед, мой сверстник, не в пример мне был в отличной спортивной форме. Я подумал, что его подъемы на Белуху – это продолжение походов молодости, из которой я выпал, а он вот худой как палка, все ходит и ходит. И глаза блестят как у маньяка.
...И вот, говорит он, когда один выходит, другой на иной уровень информации, тогда все пути сходятся. Снисхождение духа и восхождение человека. Дух соединяется с материей, синтез форм ведет к гармонии развития. А если нет, тогда...
Это он прав, думаю, последнее время никакой тебе гармонии. Сидишь как приклеенный к письменному столу, экология, сами понимаете, от московской воды – осадок, давление скачет, дороговизна, нервотрепка, рожи разные по телевизору и вокруг – если сам не выйдешь из социума, вынесут ногами вперед. Поэтому я и удираю из дорогой моей столицы, золотой моей Москвы куда-нибудь подальше, на вечные снега Алтая, а вовсе не из-за сбора жизненного писательского материала, как сам себя уговариваю, – это ерунда, соцреализм, писателю необязательно и даже не надо знать жизнь, не нужно слишком хорошо знать предмет, о котором пишешь, как сказал Габриель Гарсия Маркес.
«...Цвет, число и вся изотерика, – нагружает меня тайными знаниями теософ, – андреевский флаг – на белом фоне голубой крест – это структура микросоциума, и фиолетовое пламя...» «Что за пламя?» – не понял я. «Учение космическое, – отхлебнул чая теософ, – из Америки...»
Тут я ему сообщил, что меня в его теории немного смущает: в Америке, несмотря на пламя, нормально, а здесь без конца андреевские флаги, а сидим, сами знаете, где. Он засмеялся. «Но пока ты не нашел свое место в природе, – сказал он мне, – ничего не выйдет».
Поговорили о корнях. Москва, по церковно-славянскому словарю двенадцатого века, – «мутная вода». Кремль – крепкий град, кремень. Путин? Путь или путы, пока неизвестно. Но благодаря тому, что заводы в России не работают, перебои с теплом и светом, – озоновая дыра затянулась. Голодовка тоже не случайна – освобождение людей от шлаков. Все идет по сценарию: влияние Атлантиды через Россию, софийский символ, все в символах предвидится...
«А жизни нормальной тут не предвидится?» – поинтересовался я.
Он погрыз сухарь и с сомнением покачал головой.
Сын теософа-философа женат на француженке и живет в городе Амстердаме, среди каналов, неподалеку от дома Боруха Спинозы и квартала красных фонарей. Теософ туда время от времени наезжает, но жить там ему скучно. Обитает в Бийске, на хлеб зарабатывает, помогая друзьям ставить бани. А с голландцами, говорит он, можно и на Алтае поговорить, в горах кого только не встретишь. Свой день рождения Борис отметил у подножия Белухи, альпинисты натянули канат, предложили поднять... Тут он посмотрел на меня и предложил купить у него американские горные ботинки, возьмет недорого, на обратную дорогу деньжат надо. Он был на Саянах, у Байкала, все облазил. Общая ситуация такова: пока не восполним обрезанную информацию до полной и не уберем искажения, будем работать на уничтожение. Раньше держалось на дисциплине, железном занавесе, а сейчас все действует: слово, символ. Время безвременья, по тайному христианству, – когда возможно все, даже невозможное...
В то время как мы с ним сидим на турбазе, философствуем и пьем чай с сухариками, командование по телевизору сообщает, что затонувшая подводная лодка считается воинским захоронением. И концы в воду... Вот суки. «А чего от них ждать? – замечает теософ. – Глупо ждать от них разумного, доброго, вечного». И переходит в другую систему.
Я раньше, говорит, брал в горы рюкзак килограммов двадцать пять. Потом вижу: продукты портятся, палатка не нужна. Кругом льет дождь, я ставлю палатку – а надо мной солнышко! Другой идет, птица – ф-р-р-р! – спугнул, а я прохожу – она не взлетает. И когда это единство осознаешь, это слияние с природой – такую испытываешь радость... «Белый цвет свободы труда, число семь как тайна бытия, тайна вечной жизни и слово сво-бо-да...» – бормотал теософ-философ той ночью на турбазе, бормотал что-то, рассказывал, а я как дурак записывал, такая у меня привычка, диктофоном не пользуюсь, персонального нет – все дедовским способом. Тут вот я не успел записать, о чем он говорил. Кажется, о том, что человек человеку может помочь четырьмя способами: деньгами, вещами, физически и духовно. И эта помощь находится в какой-то связи с гармонией: хочешь гармонию, ты должен что-то отдать (уж не о ботинках ли он?).
В общем, достал меня своей философией, и я подбросил ему немного на дорогу. Но американские горные ботинки покупать не стал. На кой черт мне они. Я не собираюсь лезть на вершину Белухи. И соединять фиолетовое пламя с андреевским флагом тоже не стану.
Но все-таки что-то соединить надо? Страшненьким подвесным мостом, на одной стороне которого веселая охотничья турбаза, а на другой – грустный Тюнгур, свадьба и похороны, новые староверы и старые, истинные рериховцы и ложные, все вместе, в одной-единственной звенящей Уймонской долине, окаймленной хребтами.
Всегда остается несколько возможностей. Послать подальше. Бороться за соединение и присоединение. А может, попробовать посмотреть на происходящее с какой-то другой позиции? Может быть, нужен один прекрасный кадр – с точки зрения вечных снегов Алтая?

* * *

Прошлым летом – в соответствии с предсказаниями о конце света – у подножия Белухи собрались тысячи паломников. Для местных из Тюнгура, Кучерлы это была не трагедия, не печаль ожидания конца, а радость, большая радость, потому что цена лошади с проводником поднялась до небес, за литр молока давали сто рублей, за хлеб – двадцать...
Народ расположился у горы, поставил палатки и стал ждать. Небо, как назло, было безоблачным. Прождав конца света дней десять, публика, к великому огорчению местных, рассосалась...

Фото автора

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"