Дядя Андрей

О режиссере, в каждом фильме которого есть бегущая вода и огонь

В последнее время частенько даю интервью и каждый раз отвечаю на вопрос об известном кинорежиссере Андрее Тарковском, который приходится мне родным дядей. Вопрос этот стал настолько дежурным, что я решил раз и навсегда разобраться с ним, тем более встречами со знаменитым родственником, по крайней мере в зрелом возрасте, похвастаться не могу.

Прошлое – всегда словно вчера

В детстве жил я с бабушкой Марией Ивановной Вишняковой, матерью режиссера, она постоянно о нем говорила, особенно о тех временах, когда он был ребенком и имя его было рядом со мной, в отличие от самого дяди, который жил отдельно, был предельно загружен своими делами, а после и вовсе оказался за границей.
Бабушка рассказывала о своей жизни, своем детстве, о детстве своих детей, и мне казалось все это безнадежно далеким – каким-то временем с другой планеты, и только потом я понял, что прошлое – всегда словно вчера. Она все время вспоминала Андрея. По ее словам, дядя был очень способным, например необыкновенно музыкальным: классическую мелодию точнейшим образом насвистывал, услышав один раз краем уха.
Бабушка наша была старой закваски и считала, что детей надо обязательно водить в консерваторию. Меня это тоже коснулось. Помню первое посещение этого заведения. Играли самую знаменитую симфонию Моцарта, и хотя, конечно, я запомнил ее на всю жизнь и каждый раз при ее звуках вспоминаю бабушку, но тогда сидел с трудом, изо всех сил пытаясь уследить за мелодией, но чуть что забываясь и думая о постороннем, так что запомнил тот первый поход в консерваторию как величайшее испытание. Андрей же, по рассказам бабушки, с первых нот весь вытянулся вперед, все забыл, просидел так до конца и вышел потрясенный. Еще у него в мальчишестве был очень хороший голос, ему даже пророчили карьеру, которую, по словам бабушки, сгубила незадачливая преподавательница, заставившая его в период, когда ломался голос, петь на каком-то конкурсе. Голос он сорвал.
Дядя в юности много писал маслом. Жили мы в доме, где и он жил до женитьбы, и я разбирал его краски, этюды, казавшиеся чем-то загадочным и непостижимым.
Считался он в юности боевым парнем, дрался, была у него какая-то девушка и какие-то враги, с которыми он воевал. До сих пор лежит свинчатка, которую он таскал в ту пору в кармане, – округлый брусок свинца, помещавшийся в ладони. У меня когда-то была мысль пустить ее на грузила, но я вовремя сдержался. Была шапка-ушанка, коричневая, с рыжей овчиной, со скроенным из долек-треугольников куполом. Носил я ее много зим с гордостью. Так же как и зеленый дядин свитер.
Нравился мне “дядя Андрей” чрезвычайно. Даже в имени звучала тайна, и в нем была какая-то притягательная сила, что-то необыкновенное помимо режиссерства, которое только тогда зарождалось и меня слабо волновало.
Нравилось, как дядя двигался, как ходил по комнате, что-то рассказывая и жестикулируя, говоря резким, почти театральным голосом. Плохо выговаривал букву “л”, у него выходило какое-то “уэ”, и была в подмогу задействована одна щека, точнее, угол рта, который он оттягивал и отпускал, так что получалось некое хлопающее движение. Тон его разговора был авторитетный, говорил он громко, эффектно, будто перед аудиторией. По любому поводу имел свое необычное мнение, и в тоне его всегда звучал определенный холодок, что мне особенно нравилось.
Внешние черты дяди я потом углядывал в других людях и невольно наблюдал за ними, относясь к ним с особенным чувством. Лицо он имел резкое, будто выточенное из крепкого и сухого дерева. Был невысокого роста, ходил размашисто, выбрасывая ноги носками врозь, садясь в кресло, одну ногу закидывал на колено другой, так что голень оказывалась параллельно полу, и держал ее за ступню. В его позах всегда была вольность, желание предельно разметаться локтями, коленями, раскрепоститься, будто все время было тесно или его что-то давило, может быть, даже сама земная атмосфера. Носил он усы. И всегда прическу. Стригся длинно, длинный чуб, прядь налезала на глаза, он ее время от времени откидывал. Сам я при дяде деревенел, глупел, когда он приходил, вытаскивал какое-нибудь лесное снаряжение, говорил глупости, краснел, и мне казалось, он видит меня насквозь.
Недалеко от Игнатьева, где снималось “Зеркало”, на станции Полушкино была карстовая пещера, куда мы поехали с моими товарищами, увлекавшимися спелеологией. Дело было классе в девятом. После пещеры мы пошли гулять по окрестностям и зашли к месту съемок. К тому самому хутору, где теперь стоял макет дома, давно уже не существующего. Там колготились киношники, горели осветительные приборы и бегал разъяренный дядюшка. Ему все не нравилось. Он кричал на какую-то женщину. Очень удивился, увидев меня, мы с ним поздоровались за руку. Я был в чем-то рваном выцветше-зеленом и с топориком за поясом.
Дело было осенью, а летом перед этим мы жили с бабушкой у берегов Волги в Ярославской области. Там было множество черных гадюк по низинам и сосновые боры с белыми грибами. Вдруг к нам приехал гонец от дяди из Игнатьева. Для “Зеркала” ему понадобилась бабушка. Меня не с кем было оставить, и бабушка взяла меня с собой.
Мне когда-то купили куртку. Обычная молодежная синтетическая куртка, коричневая, на молнии и с блестящими пуговицами. Потом, когда куртка подызносилась, сделалась мягкой и тусклой от стирок, ее стала иногда носить бабушка. Было странно: казалось, какая-то сдача позиций есть в том, что русская женщина из той, прежней жизни носит современную синтетическую куртку. Есть что-то грустное, когда от нищеты пожилые русские женщины носят такую одежду. В этой же куртке дядя и снял бабушку в “Зеркале”, в ней она идет по полю, держа за руки “своих” детей. Когда я смотрел фильм, то про себя гордился, что моя куртка попала в кино, что я тоже тайно участвую. И еще мне казалось и во время съемок, и позже, когда смотрел фильм, что зря он это сделал, привлек бабушку в свой душераздирающий фильм, что это жестоко, несдержанно, что бабушке играть себя, идти по гречишному полю (которое специально для фильма засеяли) со “своими” детьми и не замечать, как разрывается сердце от тоски по прошлому, по всему тому клубку, в который увязано и материнство, и юность, и ушедший муж, и просто пронесшаяся жизнь, и еще и сын-режиссер с измученной совестью – это все невозможно, недопустимо, невыносимо. А теперь кажется, что именно так и надо жить, срезая все углы и условности, проламываясь к правде и прощению сквозь стыд и слезы, рука об руку со своими близкими.

“Это себя жалко”

Из его высказываний помню несколько, и то я думаю, что говорил он больше для эффекта, чтобы поразить, чтобы все увидели его самостоятельность, хотя я и могу ошибаться. Помнится, кто-то, кажется бабушка, упомянул Цветаеву, и дядя сказал своим протяжным резким голосом и с улыбочкой: “Н-да, претенциозная была дамочка!” А потом был разговор про Маяковского, и он очень сердился и говорил, что предательства не прощают, имея в виду предательство себя в плане наступания на горло собственной песне.
Вообще в детстве мы виделись относительно часто. Потом реже. Первая встреча в более или менее зрелом возрасте была, когда умерла бабушка, мы сидели на кухне, мама плакала, а дядя сказал, что “это себя жалко”. Потом встретились году в восьмидесятом у него на дне рождения. Больше я его не видел.
Тот день рождения я хорошо помню. Дядя был очень приветлив, весел и разговорчив, мне даже показалось, что он проявляет ко мне какие-то зачатки интереса. Мы вошли в прихожую, тут же стояла собака, большой кобель, забыл масть. Я, все продолжая “удивлять” дядю своей независимостью, таежностью (у меня было уже пять сибирских экспедиций – в Туву, в Бодайбо и на Енисей), спросил небрежно, мол, кобеля-то вязали уже? Вопрос услышал его сын от второго брака Андрей и вопросительно посмотрел на отца: мол, что это значит. Тот объяснил, с улыбочкой, что собаки тоже, как дяди и тети, женятся и так далее. И добавил, что эта собака вообще-то спокойно относится к женщинам – “как настоящий мужчина”. Потом подвалили еще гости, ему передали завернутую в бумагу бутылку, и он возмутился: вот, мол, люди – что за мода – с бутылками на день рождения приходить. Мол, у доброго хозяина все и так приготовлено. Все сели за стол, и я удивился, что они с женой говорят друг другу “вы”. “Вы, Андрей Арсенич”, “Вы, Лариса Павловна”. Тост был, помню, сначала за него, потом за нее, “за ее трудную роль”.
Еще один день рождения происходил, когда он находился уже за границей. Я тогда впервые увидел видеомагнитофон. Мы смотрели “Ностальгию”. В гостях был певец Градский. Мама потом сказала что-то вроде: “Где-то я этого мужика уже видела”. Градский тоже смотрел фильм и даже сказал по поводу одного места, что оно “очень важное”. Потом звонили дяде за границу и всех по очереди звали поговорить. Меня тоже позвали. Я не знал, о чем говорить, стеснялся, но был очень рад. Спросил, кажется:
– Дядя Андрей, ну как ты?
Он поинтересовался, чем я занимаюсь:
– Ты все ездишь в экспедиции?
– Я живу на Енисее.
– Это очень хорошо, – сказал дядя, – там надо жить.
Когда говорили, что дядя серьезно болен, я не верил и не хотел верить, думал, что сгущают, драматизируют. Зимой перед Новым годом, когда я выехал с промысла в Бахту, ко мне (я жил тогда в старой промхозной конторе) зашел мой друг Павел Хохлов, бакенщик и охотник, и протянул телеграмму, сказав торопливо и потупясь: “На, Михайло, вот... тут... тебе”. Я прочитал, что умер дядя.
Был Андрей и на Енисее. Бабушка его отправила туда после школы, потому что он “попал в дурную компанию”. По бабушкиным же словам, он вернулся оттуда с накачанным торсом (шурфы бил) и “нажранной комарами мордой”. Всю эту историю она рассказывала, сопровождая комментариями, вроде “подрастешь, поедешь в экспедицию” или “подрастешь – спальный мешок у тебя будет” и так далее.
С дядиных слов она рассказывала о Енисее. О мухе в куске янтаря, которую дядя там нашел, и мне до сих пор непонятно, откуда на Енисее янтарь, скорее всего это был просто кусок смолы. О “страшных штормах” на Енисее, причина которых в очень крутых берегах: волна, отходя от одного берега, ударяется в другой, набирает силу, бьется в другой и так гуляет туда-сюда, вырастая до огромных размеров и топя все подряд – сама о том не зная, бабушка изобрела вечный двигатель. И вот в эту волну якобы попала баржа, которую пер буксир и на которой находилось экспедиционное барахло и дядя, и все, включая муху в смоле, утонуло. (На самом деле волна на Енисее просто от ветра, особенно от северного, он дует снизу, разгоняясь на многокилометровых плесах, и действительно не на всякой лодке можно его переехать.) Слова Курейка, Игарка звучали как заклинания, как призраки далекого и чудного мира; представляю, что они значили для бабушки, никогда так и не повидавшей Енисея. В общем-то выходит, если б ни бабушка, Енисея в моей жизни не было, а значит, и меня бы не было. Я читал про Енисей, а потом в девятом классе был в противочумной экспедиции на Саянах, в Туве. Там меня поразили елки и пихты своей точеной остроконечностью, и, вернувшись, я потребовал фотографии Андрея на Курейке – проверить, такие же ли там елки.
Однажды, я был в классе шестом, мы сидели в лесу у костра. Дымно горели прошлогодние березовые листья, и Андрей, сморщив еще молодое лицо так, что пролегли морщины, знакомые по его поздним фотографиям, сказал: “Так ведь все сгорит”. Как-то горько, с силой сказал и с беспомощностью перед этим огнем. Мне тогда показалось это высказывание слабостью, чем-то претенциозным, а теперь думается, что не было здесь никакой игры, а просто говорил он, как чувствовал, как жил. Еще думаю о его фильмах, что в каждом из них, кроме, пожалуй, “Сталкера”, есть огонь: горят русские города и храмы в “Рублеве”, горит сарай в “Зеркале”, горит костер в “Солярисе”, горит Крис, отправив Харри прочь со станции, горит книга стихов в “Ностальгии”, и там же человек обливает себя бензином и сгорает, и горит дом героя последнего фильма. И всегда сгорает самое дорогое, так что, может быть, он и прав был? И действительно, все сгорит?

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"