Проселочная дорога к любви

Если кратко сформулировать то, что я хочу сказать по поводу учительской любви к детям, получится следующее: “Я люблю!”, “Ты любишь?”, “Он, она любят?” Потом: “Мы любим!”, “Вы любите?” Заметьте, я начинаю первая. Я не говорю: если ты, то тогда я... Я бесстрашно, без всяких условий, без оценивания того, что в ребенке хорошо и плохо, говорю: “Я люблю!” И однажды чувствую: “Они любят!!!” На то, чтобы этого дождаться, уходит жизнь.
Всякая любовь материальна, для ее осуществления необходимы пространство и время. Учительская любовь осуществляется в пространстве детства. “В пространство детства я вписался, но едва ль смогу себя признать без самозванства творящим это самое пространство, как Корчак, например, или Коваль”, – написал в своей недавно вышедшей книге “Предчувствие” поэт и педагог Семен Богуславский.
Учитель, любящий детей, как правило, помнит собственное детство, жалеет, прощает и принимает себя – ребенка, а это нелегко для взрослого человека, ибо “если в первый раз детство дается нам природой, то есть даром, то во второй раз оно берется силой”, как говорит Инна Кабыш. Имя этой силе – творчество. Именно оно помогает учителю понять, что есть детство, и прежде всего школьное детство.
Школьные годы – время интенсивного развития детей. Однако без педагогической поддержки невозможно реализовать в это время важнейшие потребности ребенка: потребность в самореализации и социализации. Есть, впрочем, еще одна потребность, без реализации которой жизнь ребенка в школьные годы становится мучением – я говорю о потребности ребенка в принятии себя педагогами. Принятие ребенка, в сущности, и есть педагогическая любовь.
О проблеме учительской любви к детям можно говорить научным языком – я сделала это в своей докторской диссертации “Воспитательная деятельность педагога как фактор гуманизации пространства детства”. Но сегодня я хочу поговорить об этом другим языком – языком рассказов, героями которых являются дети и учителя. Все они о любви учителя к своим ученикам, о том, как непросто учителю полюбить тех, кто плохо учится или плохо себя ведет, не умеет строить отношения друг с другом и со взрослыми и вообще далек от совершенства. Также я хотела рассказать и о том, что только любовь помогает учителю увидеть все самое лучшее, что есть в его учениках, простить, поверить, принять их такими, какие они есть. В основе рассказов – истинные происшествия, которые происходили в течение многих лет со мной и ребятами. Имена, естественно, изменены...

Мои удивления

– Слушай, – раздается насмешливый голос, – ну неужели тебе не надоело с ними возиться? Каждый год одно и то же!
Вопрос задел меня, рассердил, и я хочу доказать насмешливому голосу, а может быть, самой себе, что это не так.
– Как одно и то же? – горячусь я. – Каждый день работы с детьми таит столько удивительного!
– Ну, это из области эмоций! – говорит насмешливый голос. – «Удивление» не аргумент в споре.
«Как благодатно удивленье! Как оно безумно! Как оно благотворно! Способность удивляться – это дар». Это стихи Евгения Винокурова. Я думаю, что оттого, что некоторые разучились удивляться новой звезде и солнечному утру, успеху друга и человеческой доброте, мир многое потерял. И в своем учительском труде больше всего боюсь я в суете будней растерять умение удивляться. Именно оно помогает учителю в том главном, что он должен сделать: открыть каждого себе, затем ему самому, всем. «Слава Богу, нет, слава Богу, я еще способен удивляться. Я удивляюсь – значит, я жив».
И учитель должен не только научить детей склонять и спрягать, но, главное, научить удивляться жизни, ее красоте, людям.
«Удивление» не аргумент в споре, – повторяет насмешливый голос, – вот бы что-нибудь вещественное...» Я достаю старые ребячьи тетради, сочинения с яркими картинками на обложках. Какие могут быть «вещественные» доказательства у учителя? Сколько было классов! Разных. Я склонна думать, что у каждого своя душа, свои удивления... Хочу рассказать об одном «обыкновенном», как однажды охарактеризовали его, классе. Когда я познакомилась с ними, они были маленькие, а в этом году они ушли из школы, оставив о себе добрую память.
Я помню, как впервые пришла к ним на урок и прочитала стихи. Не помню сейчас, какие именно, но помню, как они слушали. И так было каждый день. Стихи и новое имя поэта.
– Надо же, сколько поэтов на свете! – Это было их первое удивление.
А потом они сами в начале каждого урока литературы читали стихи. Поэзия входила в их жизнь. Появились тоненькие книжечки стихов. Появились первые споры: «Неужели тебе нравятся такие плохие стихи?» Как все честно в детстве – «плохие» и все тут!
Появились любимые поэты, и те, у кого их не было, придумывали, что они есть, чтобы не остаться в стороне.
И школа увидела, что у класса есть увлечение, т.е. свое лицо. Урок поэзии. Открытый. Приходите все! В подготовке элемент «насилия»: стихи распределены по моему усмотрению.
– Кто начинает? – спрашивает мой коллега.
– Галя Новикова.
– ? – Он весь в этом вопросительном знаке. Еще бы! Галя тонет в двойках по математике, и ее собираются обсуждать на педсовете. Но я надеюсь, что этот педсовет не состоится, и не потому, что все узнают, какая Галя способная и умная, а потому, что сама Галя узнает это. Она сегодня совершает невозможное – удивляет сама себя. Я верю – это прекрасное чувство станет целебным.
– Я прочту вам стихи Самуила Яковлевича Маршака, – говорит Галя. – Стихи, написанные в конце его жизни. Это стихи о том, что жизнь коротка, времени меньше, чем мы думаем, надо спешить, надо очень торопиться.
– Хорошо бы, она сама помнила об этом, – шепчет мой коллега.
Читает Галя прекрасно.
– Удивительно! – восклицает мой коллега.
«Вот и тебя удивили», – думаю я.
Саша Терентьев не терпит насилия.
– Я считаю, – говорит он, – надо было разрешить нам самим подыскать стихи по вкусу. Странно, что нам не доверяют, – добавляет он специально для меня. – Мне было «выдано» стихотворение Булата Окуджавы «О малярах». Сначала оно мне совсем не понравилось. Потом я стал вчитываться в него, и оно мне уже показалось получше, а когда я выучил его, то совсем в него влюбился.
– Вот ведь как бывает, – говорит мой коллега.
– Вроде бы со мной ничего не произошло, – говорит Саша, – но в то же время во мне появилось что-то новое. Что? Я пока и сам не знаю, но чувствую, что оно во мне есть.
– А я думал, что он «математик», – говорит мой коллега.
– А он и есть «математик».
«О, мои удивления! Я копил вас, как скряга, я собирал вас...»
«Неужели тебе не надоело возиться с ними? Ведь каждый год одно и то же!»
Я ищу «вещественные» доказательства, перечитываю старые записи, вспоминаю...
Зал поэзии на улице Горького. Нам читают стихи Межелайтиса, Вознесенского, Смелякова, Мартынова... Вот все мои ребята переглянулись: это звучат стихи, которые они знают. Вот снова переглянулись, и снова, и снова...
Ах, как трудно учителю понять, все ли получилось, что он хотел...
«Ну, – слышу я насмешливый голос, – да ведь у тебя все из области эмоций!»
Эмоции... Однажды нам всем было грустно. Была зима. За окном нашего класса завывал ветер. А у нас горели свечи, и мы читали стихи о войне. И «далекая провинция, война» царствовала над всем, и мы думали о ней, о тех, кто не вернулся и вернулся, и о себе. И пели песни тех лет, и знали, что сегодня, 23 февраля, эти песни поют во всех домах, и мы чувствовали себя частицей всех. Это был грустный вечер, но разве человеку должно быть всегда весело? Именно в тот вечер я почувствовала, что необходимо, чтобы все увидели, какие стали мои ребята. Мы должны поделиться тем, что приобрели. «Все твое твоим не будет. То, что отдал, то твое».
Я никогда не забуду этого дня. И мои ученики его тоже не забудут. В этот майский яркий день мы показали спектакль о поэтах, погибших на войне. А в зале с нашими ребятами сидели пожилые люди с орденами и медалями. Они встретились после долгой разлуки и теперь радовались встрече, плакали и смеялись. Они вместе воевали в ополчении, куда пошли добровольно в первые дни войны. Как мало осталось в живых! И вот теперь они встретились в нашей школе, потому что наши ребята разыскали их. Наш спектакль называется «Строки, добытые в боях». Мы посвятили его нашим гостям. Как тихо в зале! И на сцене мальчики и девочки играют спектакль о своих ровесниках.
И Володя Лобанов, который сегодня Семен Гудзенко, и Гриша Ведерников, который сегодня Михаил Кульчицкий, и Сережа Чутаев, который сегодня Павел Коган, и все остальные уже никогда не забудут, что им поверили, что они могли бы!
– Это настоящее, ребята, это настоящее, – говорит комиссар дивизии ополчения.
«Неужели тебе не надоело возиться с ними?» – спрашивает меня насмешливый голос, но я его не слышу.
Я смотрю в зал и вижу множество детей. И думаю о них как об источнике прекрасного и животворного чувства – удивления, и снова вспоминаю стихи Евгения Винокурова: «Кто знает, может, мы живем для некоего Великого Удивления?»

Перевод из латыни

Синее небо, чуть видные звезды, высокий белый месяц – так начиналась новая жизнь моего 9 класса «А» в маленьком геологическом поселке на высоком волжском берегу. Я смотрела на своих учеников, и их счастливые лица вселяли уверенность, что все будет хорошо. Как давно хотелось мне увидеть их вот такими: добрыми, спокойными, понимающими меня с полуслова.
Днем геологи помогли поставить нам две большие добела выгоревшие палатки на единственной улице поселка. Палатки касались заборов домов местных жителей, с которыми предстояло нам теперь работать вместе в безводных астраханских степях.
И во время ужина, и потом, когда ребята негромко пели, я перебирала страницы своего первого учительского года. Сколько надежд связывала я с этой экспедицией!
Мой первый класс... Он слушал меня, он спорил со мной. Странное дело: с каждым в отдельности были у меня хорошие отношения, но вместе ребята становились другими – непонятными и неподвластными мне. Почему? Я делала все, чтобы мы стали ближе друг другу. Классный вокальный ансамбль, театр миниатюр, вечера, праздники, посещения театров, музеев. Это увлекало ребят, как увлекает всякая новизна. И порой мне даже казалось, что наступило полное взаимопонимание. Но к концу года ребята устали от всего этого, как-то незаметно жизнь наша померкла...
– Вы зарабатываете дешевый авторитет! – резала мне правду в глаза Анна Алексеевна, для меня просто Анна, которая учила моих детей биологии.
Она работала в школе четвертый год, и ребята боялись ее как огня. На ее уроках было слышно, как скрипят перья, и когда она объясняла, все сидели прямо, руки складывали перед собой на парте. И так было во всех классах, с 5-го по 10-й.
– Конечно, им нравится, что вы поете, на гитаре играете – это сейчас так модно! Но истинного уважения этим не купишь! Песни песнями, а коллектива у вас нет. Детям нужно не то...
Что нужно детям, она не говорила.
Эх, подумала я, как бы там ни было, а это мы плыли сегодня ранним утром на маленьком пароходе, и это нас угостили на берегу вяленой рыбой, и это мы через день едем с топографами в степь, будем жить в палатках, искать воду, петь песни около костра, в котором будет гореть полынь желтым неярким огнем. Все будет хорошо! И я увидела то же предчувствие радости в глазах моих ребят.
Я пела ребятам песню про вереск и каменную речку, про то, что если человеку не верить, он может превратиться в камень. Я любила эту песню. Я мечтала после экспедиции показать ребятам город, в котором прошло мое детство, но они еще об этом не знали.
«Надо еще доказать, – продолжала я мысленно свой вечный спор со строгой Анной Алексеевной, – что детям нужно не то. Мы еще посмотрим, что им нужно, моим детям», – сказала я ей и уснула.
Разбудил меня оглушительный хохот – соседняя палатка, где спали мальчики, ходила ходуном. Вот что-то крикнул Андрей Быков, и взрыв смеха потряс ночную тишину. «Знают же, что рядом спят люди, – ворчала я, – послезавтра в степи кричите сколько хотите – никому не помешаете». Я надеялась, что они сами успокоятся и не придется вставать. Но они не успокаивались. Я оделась и вышла.
Начинался новый день. Звезды таяли в высоком небе, а со стороны степи медленно поднималось огромное оранжевое солнце. Я вошла в палатку мальчиков. Горели фонарики. Мальчики с явным удовольствием наблюдали спектакль, который разыгрывал перед ними Быков. В руках у него была бутылка вина, и он манипулировал ею, подражая клоуну. Но вот увидел меня, вздрогнул, уронил бутылку...
Когда мы собирались в экспедицию, я даже постеснялась говорить о таких вещах. Да что постеснялась! Мне даже в голову не пришло, что мои дети, мой 9 «А» может быть способен на такое. Я смотрела на Андрея как на человека, который меня предал...
– Собирайся, поедешь домой, – сказала я ему и вышла из палатки.
Слова Анны Алексеевны об авторитете, о коллективе прозвучали в утренней тишине поселка. Я знала, что у нее такого бы не случилось.
В семь утра ребята построились у палаток. Андрей стоял отдельно с огромным рюкзаком за плечами.
– Я тот Быков, который учился без троек, – балагурил Андрей. И это была правда. Учился он с трудом и временами просто утопал в двойках. Но в классе его любили: он был добрый и отзывчивый мальчишка, остроумный и веселый. Я и сама любила его, но какое это имело значение теперь!
– Ты хотел с самого начала все развалить, – сказала я ему громко и внятно, как на уроке. – Ты думал, что тебе здесь раздолье будет: что хочу, то и ворочу – добренькая учительница все равно простит. А вот и нет! Хватит!
Я была довольна собой: так решительно я еще никогда с ними не разговаривала.
– Я не хотел разваливать, – сказал Андрей и побледнел так, что все веснушки проступили на его покрасневшем от солнца лице.
– Не испытываю ни малейшего желания слушать тебя, – сказала я и передала ему деньги на билет до Москвы.
Ребята молчали. Только потом я вспомнила, как пыталась сказать что-то Галя Данилова. Что-то буркнул под нос вечно недовольный Женя Граев, но я не желала их слушать. Довольно! Отныне все буду решать сама!
Мне вспомнились слова, которые часто повторяла Анна Алексеевна. Это был перевод из латыни: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». «И правда, – подумала я, – пусть боятся! Пусть...»
На следующий день мы готовились к отъезду. Грузили продукты, оборудование. Я услышала, как кто-то из девочек сказал:
– А я жалею, что поехала...
Кто-то другой, мне показалось, что Зина Гутаева, возразила:
– Что ты! Только два дня, а уже столько интересного!
– Интересного! – сказал Женя Граев очень громко. Он всегда громко говорил. – Особенно с Андрюшкой все очень интересно получилось.
– А ты что хотел?! – Зина тоже повысила голос. – Сами виноваты, если хочешь знать! Должны были предвидеть последствия...
– Предвидеть! – обозлился Женя. – Много ты понимаешь! У него наследственность знаешь какая? Ты его отца хоть раз видела?
– Ну и что, – возразила Зина, – мало ли у кого какая наследственность, человек сам за себя отвечать должен!
– Теперь подождем да поглядим, кто следующим домой покатит. – Это произнес наш классный молчун Слава Козырев. – Она, видимо, решила за весь год отыграться. Я всегда не доверял, когда учителя в демократию играют.
Я отошла от машины. Ну вот тебе и любовь всего коллектива, ради которой ты сюда приехала...
«Пусть ненавидят, лишь бы боялись», – снова прозвучали слова Анны, я увидела ее красивое яркое лицо, белокурые волосы и характерный поворот головы, когда она обращалась к собеседнику. «Пусть ненавидят», – повторила я и вдруг ужаснулась, внезапно поняв жестокость этих слов и неприемлемость их для себя.
«Как – ненавидят? Ведь ты целый год мечтаешь, чтобы они любили тебя, ведь твой педагогический принцип – уважение и доверие детей! А за что они могут уважать тебя? Что уж такого ты для них сделала?»
Теперь все, что я сделала за этот год, что еще вчера казалось мне значимым, стало мелким, не заслуживающим внимания.
Пыльная дорога вела далеко в степь. Солнце медленно катилось к краю неба, пунцовое, тяжелое. Я шла и думала об Андрее. Вспомнила скромную обстановку их деревянного дома, его вечно пьяного отца... Куда же я его отправила?
В институте во время практики я давала уроки на пятерки. Но только сейчас поняла: самый прекрасный урок не сделает тебя настоящим учителем, если тебя не хватает на каждого ученика в минуту, «злую для него».
Меня не хватило. Теперь мне предстояло расплатиться за это. Я стояла у большого придорожного камня. Эх, если бы, как в сказке, на нем было написано: направо пойдешь – правду найдешь, налево пойдешь... И вдруг я повернулась и пошла назад, к своим ребятам, к тому месту, где утром совершила непростительную ошибку, которую нужно было исправлять.
«Наверное, это будет не то, что, по-вашему, должен сделать учитель, – сказала я мысленно Анне Алексеевне, – но я не могу иначе».
А они уже шли мне навстречу, и впереди всех Андрей все с тем же огромным рюкзаком за плечами.
– Хоть убейте, – сказал он, – хоть убейте, только я не смог уехать...
Он повернулся и стал похож на подсолнух: тоненькая шея, рыжая голова и поворот к солнцу.
– Ладно, – сказала я, – оставайся.
И тут все, что могло двигаться, сдвинулось, все, что могло кричать, закричало, и я чуть не упала от их объятий. Их руки обхватили меня, их щеки, носы, губы прижались ко мне... И я поняла, что всю жизнь буду жить ради таких минут и что, наверное, именно в такие минуты учитель и становится учителем.
Однажды мне, тогда маленькой девочке, пришла телеграмма. Я не все поняла в этой телеграмме, но слова были красивые, и я их запомнила. Потом человек, который написал эти слова, умер. А слова остались в наследство. «Дорогая, люби сама больше, глубже. Все вокруг затрепещет любовью». И я старалась делиться теплом с людьми, которых встречала в жизни, и учила этому своих детей. Потому что стала учительницей, как моя мама и как тот человек. Мне могли достаться другие ученики, но достались эти. Я многого ждала от них, часто рассказывая им об этом. И очень верила в них. Верила до тех пор, пока они не начинали верить в себя сами...

Две незатейливые истории, которые могут найти в копилке собственного опыта многие учителя. Два урока подлинной любви к детям, два способа продемонстрировать им эту любовь. Два пути избавления взрослых от удобных в повседневном применении стереотипов человеческих отношений. Может быть, в них и есть настоящий ответ на вопрос Януша Корчака “Как любить ребенка?”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"