Сцена, на которую выходит твой характер

Как изжить vendetto

Только нахальная уверенность в себе и полное отсутствие реального представления о сущности деятельности, именуемой театральной, могли сдвинуть мою жизнь в сторону сценической площадки. Да, собственно, и площадки никакой не было. А была самая обыкновенная школа в спальном районе советской столицы. И в эту школу пришла работать учителем литературы вчерашняя студентка филфака. Внешне ее можно было принять за старшеклассницу. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, ученики очень быстро установили с ней доверительные и достаточно теплые отношения. Разумеется, старшие коллеги отнеслись к этому весьма ревностно. Аргументируя свою правоту в дискуссиях с молодым специалистом, директриса весьма тонко замечала: «Вы еще слишком молоды». Долгими зимними вечерами молодая учительница делилась своими впечатлениями о школе, работе, детях и коллегах со своим мужем.
Муж, измученный ночными дежурствами в реанимациях, сочувственно кивал головой, но более всего на свете хотел спать. Мужем был я.
Постепенно и неизбежно проблемы школьной жизни заполнили наше домашнее пространство. Я уже знал всех учеников не просто внешне, но даже как-то сроднился с ними, с их чувствами и интересами. Выходные проходили в школьных экскурсиях и походах, вечера – в обсуждении конфликтов и педагогических проблем. Как-то незаметно для себя я начал активно участвовать во всем происходящем и совсем уж незаметно стал с удовольствием вникать в него. Наступил момент, когда моя основная работа (которую я, кстати, очень любил и за которую получал зарплату) стала временем ожидания той, другой, совершенно бесплатной и добровольной деятельности. Очень возможно, что таким образом мне хотелось изжить свои детские обиды на школу.
Очень возможно, что я и сам не так далеко ушел от тех ребят, что составляли этот класс. Но если бы кто-нибудь в моем собственном ученическом детстве сказал мне, что я свяжу свою судьбу со школой, с детьми и школьными проблемами, я бы принял такого человека за сумасшедшего.
Иногда мне приходится заходить в то школьное здание, где я учился до 8 класса. Интересно, какие основы культуры или образования закладывала в нас учительница литературы, женщина неопределенного возраста, в толстых очках и с «учительским» пучком на голове, заставляла каждого (а это 36 человек – класс) прочесть вслух в течение одного урока стихотворение «Пророк». Как же дружно мы ненавидели после этого урока Александра Сергеевича, как изощренно и талантливо издевались над текстом. Учитель пения, очень крупный мужчина, увенчанный круглой потеющей лысиной, громко играл нам на баяне «И мой сурок со мной...». Он так любил Бетховена и свой предмет, что за малейшее неповиновение хватал учеников за серые форменные штаны и в прямом смысле слова выбрасывал провинившегося школьника из класса в коридор. Это были самые общие черты школьного быта. Возможно, поэтому все, чем делились со мной школьники, было до боли знакомо и много раз прожито мною самим. Иногда казалось, что я вижу класс глазами того или иного ребенка, который сидит теперь напротив меня в кресле и рассказывает о своих ученических злоключениях. Наверное, я не слишком далеко ушел от собственных детских впечатлений или сама школа не слишком изменилась за то время, которое я провел за ее стенами. Вероятно, внутренне я так и не покинул ее, потому что все, что я видел, и все, что рассказывали мне ребята, я ощущал почти физически.
А война на школьном фронте продолжалась с переменным успехом. И однажды я услышал давно ожидаемое: «Все, я не знаю, что делать!» – я точно так же не знал, что делать. В отличие от знаменитого риторического вопроса в нашем случае ответ на него требовался, и чем быстрее, тем лучше. Нет хуже работы, чем пытаться переделывать мир. И нет труднее работы, чем пытаться изменить себя. Первое было объективно недоступно, второе еще субъективно не познано. Но если собственные амбиции сталкиваются с чужой непогрешимостью, конфликт грозит стать принципиально неразрешимым. Тогда мы еще не знали об этом и наивно полагали, будто возникшее непонимание – результат «нашей хорошей работы и их совковой серости». Были долгие кухонные разговоры, но они только бередили раны. Все это разрушающе действовало как на нас, так и на детей. Молчаливые сговоры учителей и закулисные переговоры родителей давно перевели конфликт из области профессионального в область коммунального. Все это становилось действительно невыносимо. «Они не видят детей», – говорили мы. «Вы не умеете работать», – отвечали они. «Умеем! – кричали мы, раздуваясь от гордости. – Вон сколько знают наши дети в нашем классе!..» «Это все не по программе, где программа?» – сердились они и топали ногами.

Как выбрать песню

«Надо, чтобы они увидели, что ты очень хорошо работаешь, не в отчетах, а в жизни. Что тебя любят не потому, что не любят их, а потому, что ты это заслуживаешь своим отношением. Нужно какое-то дело, где бы все это увидели» – примерно такую тираду произнес я однажды на школьно-семейном совете. Приближалась весна. Это было время итогов работы и праздников, долженствующих показать «величие, могущество и глубокое удовлетворение». Все классы готовили выступления к “Музыкальной весне”. В основном это были инсценированные песни и пляски на «патриотические или миролюбивые темы». Сам праздник тоже имел свои традиции. Например, нельзя было не прийти. Или выйти из зала до окончания проводимого мероприятия. Чтобы этого не произошло, в дверях вставали самые серьезные педагоги. Те же, кто ухитрялся не прийти или сбежать, наказывались вызовом родителей и снижением оценки по поведению.
И вот когда горячо любимая классная руководительница заявила своим горячо любимым детям, что им все же придется готовиться к предстоящему празднику, глаза школьников сразу стали отрешенными. И лишь одна девочка из всего класса нерешительно спросила: «А вы уже выбрали песню?» Учительница выдержала паузу и ответила: «Это будет не песня. Это будет спектакль. Небольшой, но самый настоящий, и все, кто хочет, могут в этом участвовать».
Мысль о спектакле, в котором участвует весь класс и который следует показать всей школе, пришла мне в голову как подарок. Как привет из собственного подросткового мира. Такой «сценический опыт» был не только у меня. Каждый из нас вспоминал о детском актерстве и участии в театрализованных действиях как о некоем кусочке счастья, как о лучике света в школьном царстве. Честолюбие и театральная неискушенность создавали иллюзию больших сценических перспектив. Но мы менее всего думали о театре как о форме искусства, подчиняющейся определенным законам. Мы почему-то были уверены, что именно такая совместная работа нужна и нам, и нашим ребятам. Что в ней есть все необходимые элементы образования и воспитания. Что именно этот вид деятельности несет в себе позитивный заряд достаточной силы, чтобы разрушить выросшую стену непонимания и взаимной неприязни. Разумеется, рассуждения подобного рода я могу приводить лишь теперь, спустя много лет, а тогда мы попросту ощутили это. Поняли это сразу, не оправляя свое решение в слова. Сразу же почувствовали это и дети.
Для будущего спектакля был выбран сюжет рассказа писателя Севера Гансовского «Полигон». Это история некоего фантастического, почти разумного оружия, реагирующего на агрессивные мысли в отношении себя. Оно уничтожало всех, кто собирался уничтожить его, всех, кто его боялся. И невольно защищает любого, кто не знает, что с ним надо воевать. Традиционная «демоническая история» злого духа, питающегося злой волей людей и порождающего смерть. Место действия – современный полигон на каком-то далеком острове. Военные, испытывающие оружие, разумеется, погибают все до одного. Оружие убивает даже своего изобретателя, который и создал его, чтобы отомстить военным за гибель сына. Гибнет и корабль, пришедший за экспертами, так как он собирался уничтожить остров, где, очевидно, прошли неудачные испытания. В живых остаются лишь местные жители – дикари, которые не знают, что «эту штуку» надо бояться, а потому не воюющие с ней, считающие ее частью ландшафта. И это странное оружие становится их невольным защитником от всякого внешнего зла. Навсегда. Прежде всего следовало создать инсценировку. Раньше мне не приходилось заниматься подобными вещами, а потому я даже не понимал, с какой стороны взяться. По сути, следовало написать пьесу. Я перелистывал классику, пытаясь понять структуру пьес, изучал какие-то филологические учебники. Такой наукообразный подход к делу породил графоманский текст, невозможный для запоминания, амбициозный, перегруженный «умными» идеями и отягощенный нравственными потугами. Попытки растолковать глубинные смыслы монологов подействовали на детей парализующе. На репетиции приходили неохотно, много отвлекались, и любая перемена деятельности была для наших актеров радостна и желанна. Все рушилось на глазах, даже не начавшись.

Лучик света в школьном царстве

Но как же так? Почему? Я же помню, как это было со мной. Конечно, трудно было собраться на репетиции какого-то там школьного спектакля, когда по телеку шел хороший фильм. Но это смутное воспоминание, потому что после был полный зал. И был обожаемый учитель, придумавший все это. И были поиски костюмов, и изготовление декораций неизвестно из чего, и каждый человек оказался нужным. И все были вместе, и Маяковский стал любимым поэтом, а главное, что все это осталось внутри как непередаваемое ощущение счастья. А разве можно забыть детские лица взрослых зрителей? Все те, кто в обычной жизни вызывает тебя к доске, ставит оценки, воспитывает, ругает, – все они теперь сидят там, в зале, смеются и плачут, ловят каждое слово и наконец-то видят тебя настоящим. И луч самодельного прожектора – как мостик от тебя к ним. Над всеми условностями школьной жизни, как мостик от глаз к глазам. Так условность театрального действа приоткрывает реальность живой жизни, связывающей всех людей воедино, отстраняя любые условности… Придуманные от страха или для удобства.
Я перечитывал свою инсценировку, силясь свести ее с воображаемым спектаклем. Но это никак не получалось – то слова не укладывались в действие, то действие не желало пристраиваться к тексту. Пытаясь вспомнить свой давний школьный спектакль, в котором я участвовал в качестве актера в весьма незначительной роли, я никак не мог воссоздать тот чудесный момент, когда репетиции вдруг перестали быть обузой, а текст (многосложная сценическая композиция, собранная из стихов, пьес и дневников Маяковского) – непреодолимым препятствием. Помню, что всем хотелось скорее на сцену, скорее играть. А текст… Ну что же, текст как-нибудь сложится. Но ведь это был текст классика, где каждое слово давно стало достоянием культуры и его не изменить, и его придется учить. У меня же несколько иная ситуация. Инсценировка моя, ну уж в ней-то я волен! В выборе слов, сокращений, вообще в любых изменениях. Значит, мы можем начинать играть, не опираясь на слова, – только нужно понять, что и в какой последовательности следует делать. Именно делать, а не говорить слова. Пусть говорят слова, и пишут слова, и анализируют слова на уроках литературы, в классе. А на сцене пусть играют. Сюжет есть. Разобьем его на действия. Действия разобьем на сцены. А слов оставим ровно столько, сколько не сумеем выразить действием. Нужна фонограмма. Она должна создать общий ритм, поддержать нужную атмосферу в зале и на сцене.
Школьный зал, устроенный для проведения пионерских линеек, и скорее мини-плац, чем игровая площадка. Но мы попробуем закрыть окна старыми обоями, а на обоях что-нибудь нарисовать. Теперь с освещением. Парочка диапроекторов вместо световых пушек из первого ряда. Вспышки самодельной электрогирлянды будут имитировать всполохи стрельбы и разрывов. А звуки запишем на магнитофон. Нам придется, вероятно, заново создавать целый мир, да когда же мы все это успеем, ведь осталось меньше двух недель! А мы тут дурака валяем, текстом детей тираним! Дел оказалось так много, что хватило каждому, особенно много работы оказалось у тех, кому на сцену выходить не предстояло. Те же, кто должен был выходить на сцену, часами играли в «Полигон», придумывая все новые и новые нюансы, доигрывая ситуации, сочиняя на ходу диалоги.
Много лет спустя, уже будучи студентом режиссерского отделения Щукинского училища, я узнаю, что такой метод работы над спектаклем называется этюдным и что в обучении актеров есть целый раздел, именуемый «этюды к образу». Я также узнаю, что лишь вера в предлагаемые обстоятельства и точность раскрытия характера героя могут помочь актеру в поиске сценического образа своего персонажа. Я узнаю все это и многое другое, но это будет потом. А пока мальчик, которому предстояло играть генерала, подглядывает за людьми в форме, смотрит, как они ходят, разговаривают, чем вообще отличаются от всех остальных. И прибегая на репетиции, он с порога кричит: «Я видел вот такого полковника! Он пытался влезть в набитый автобус – сейчас покажу». Он показывает. И все смеются, смеются до колик. И ни мальчик, ни присутствующие взрослые и дети не знают, что это сложнейший элемент актерской технологии, именуемый наблюдением.
Я вообще не задумывался, правильно или неправильно то, что у меня получается. Я только ловил в глазах ребят удивление и искренний интерес к происходящему. Атмосфера репетиций наполнялась молниями мыслей, внезапных решений. «Жизнь интересна. Я лучше, чем хочу казаться даже самому себе. И еще я могу не бояться, и теперь я это знаю» – подобно вольтовой дуге, эти мысли и эти чувства вспыхивали в нас с электрической яркостью. Время уплотнилось. Пространство сжалось до размеров сцены. Спектакль рос на глазах. Он формировался в звуках, костюмах, самодельной бутафории. Дикари с острова, ученые, военные, солдаты, робот-оружие, играющие на песке дети дикарей – все эти персонажи жили уже независимой жизнью, а дети-актеры наполняли их существование все новыми подробностями. Действие разрасталось во времени, изначальный текст был забыт. События заменили нравоучения, а характеры все меньше нуждались в литературном комментарии. Только спустя некоторое время после премьеры мы осознали, что всю эту колоссальную работу ребята выполняли добровольно, с удовольствием и без всякого принуждения со стороны взрослых.

Опыт свободного дыхания

Не помню, как мне удалось уложить всю эту громаду придумок, звуков, танцев, боев в 25 минут действия, отведенных нам на выступление. Точно помню, что выступление наше не заняло никакого места и было объявлено «вне конкурса» за то, что среди персонажей спектакля не было ни одного образа «советского человека». Но я очень хорошо помню, как уже после праздника мы сидели в директорском кабинете и пили чай.
– Да-да, интересно, – говорила директор, – хотя не по теме. – Помолчав, она добавляла: – Впрочем, это можно было бы отнести к антивоенной тематике. – И на лице ее вдруг проступала какая-то неначальственная застенчивость и печаль. – Но как же вот этот мальчик, он так упал! Я думала, точно расшибется…
– Это еще ничего, – добавляла молодая классная руководительница, отпивая директорского чая из представительской кружки, – а вы видели, как его дикари уносили?
– Как?
– За ноги. Носом по полу, через всю сцену по диагонали.
– Да-да, а он вытерпел и не пошевелился!
– Он же был убитый!
– Но вот девочки. Ну эти. Которые дикарки… Как бы это сказать? Уж очень открытые у них костюмы, а в зале были родители. Я, конечно, не ханжа, но это же неудобно…
– Так им ведь сами родители костюмы шить помогали, в основном мамы.
– Да?! Ну конечно. Это же, так сказать, художественный образ!»
Когда же мы разговаривали с ребятами о проделанной работе, то самым удивительным и неожиданным для меня оказалось то, что почти никто не говорил о себе. Живо вспоминали реакцию сверстников в зале, безумную суматоху последних приготовлений, говорили друг другу «спасибо». Всем хотелось продолжить жизнь внутри действия, расширить его до размеров собственной жизни, в разговорах ребят продолжали жить диалоги персонажей, переписывали себе фонограмму, строили «творческие планы».
Парадоксальное состояние радости и одновременно печали наполняло всех каким-то новым ощущением жизни. Наверное, более всего это походило на переживания первой любви – невозможное для описания и остающееся в памяти навсегда. Так ребенок, только-только появившийся на свет, делает свой первый вдох, и этот первый глоток воздуха расправляет его легкие, приучая к самостоятельному дыханию. Этот вдох останется с человеком навсегда, вместе с умением дышать. Этот вдох неопытные родители принимают за плач. Но любой врач скажет, что это самый верный признак жизни.

Или... или

С тех пор прошло нескончаемое количество лет. Подробности забылись. Дети сами стали родителями. Когда-то неопытная учительница – серьезным педагогом, которому уже не надо никому ничего доказывать. А мое увлечение стало профессией. В нашей жизни изменилось практически все, но театр остался. Внешне он конечно же стал другим. Изменился масштаб спектаклей и диапазон авторов. Среди наших выпускников уже есть профессиональные актеры, мы сыграли более десятка премьер, создали бесконечное количество театрализованных праздников и игр, ездили на гастроли, играли водевили и трагедии. Теперь у нас удобная сцена и приличный театральный свет. Нам не надо закрывать обоями оконные проемы, потому что на окнах светозащитные жалюзи, но всякий раз, глядя на тех, кто пришел на свою первую репетицию, делая грозное лицо и произнося устрашающие тирады о значении дисциплины и выносливости, я с огромным трудом удерживаю внутри себя улыбку.

Я смотрю на сосредоточенные лица ребят и точно знаю, что им уже не избежать открытия самого себя и открытия друг друга. Что им уже не избежать счастливого открытия внутреннего единства всех людей друг с другом, какими бы разными эти люди ни казались. Потому что это опыт счастья, который останется с ними навсегда, как первый глоток воздуха, как первая любовь. Потому что у них есть возможность научиться зажигать собственный лучик от глаз к глазам, и не только в школьном царстве. Потому что права на воздух нет ни у кого, но право на собственное дыхание есть у каждого человека от рождения. Только мы не всегда помним об этом, или не имеем такого опыта, или не хотим об этом знать, или… Жизнь с радостью подсовывает нам эти «ИЛИ».
И тогда откуда-то издалека, наверное из детства, вырывается:
«Вдох…
Выдох…
НАЧАЛИ».

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"