Канатоходец, или Рай парадоксов

Существует загадка личности Василия Васильевича Налимова – загадка его силы и свободы.
Ведь он считал себя единственным оставшимся в живых рыцарем разгромленного ордена мистических анархистов

Похороны розенкрейцера

Второго апреля 1992 года я приехал к Василию Васильевичу Налимову показать подготовленное с ним интервью, опубликованное позднее в «Литгазете» (20.5.92). Чувствовал он себя после недавнего инфаркта плохо и даже после дневного сна выглядел в тот день устало. Тем не менее любезно пригласил в кабинет – квадратную комнату с большим окном, где всегда работал, – и мы принялись за дело: он стал читать, а я фотографировать, так как на полосе предполагался его портрет. Но прошло едва ли десять минут, как раздался громкий звонок в дверь. Приехала врач с утренней кардиограммой и сказала, что Василию Васильевичу необходимо срочно лечь в больницу и что она, по сути, приехала забрать его. Василия Васильевича это очень как-то выбило из настроения, он еще больше осунулся, но, размышляя вслух, произнес, что времени уже больше семи часов, и, значит, пока привезут, пока определят в палату, пока выдадут пижаму – будет уже ночь, причем ночь нервная, а за нею утро. Вот утра-то он и побаивается, так как после нервотрепки у него может подскочить давление. А если подскочит с утра, то он оправиться не сможет уже до вечера, и его обычно бьет сердечный приступ.
Проговорив все это, В.В. вдруг твердо заявил, что госпитализироваться не будет. Приняв такое решение и проводив врача, он сразу повеселел, стал рассказывать про свои любимые швейцарские часы – с каким они норовом, хоть и механические, то нормально идут, то вдруг остановятся, то опять идут по-прежнему... Еще рассказал, как в детстве, лет трех, вдруг заявил матери: «Все, не буду больше ходить». Лег и стал лежать. Вызвали врача. Врач осмотрел, поставил диагноз: туберкулез кости. Это значит полгода в гипсе лежать. В общем, беда. А отец Василия Васильевича по первому образованию был фельдшер, прекрасно ставил диагнозы. Сам осмотрел сына и говорит: «Вставай, а то выпорю». Тот встал и пошел.
Все это Василия Васильевича привело в прекрасное расположение духа, и я успел сделать несколько снимков, где он не выглядит не только больным, но даже и усталым, не говоря уже о том, что все это время Смерть стояла у него за левым плечом, раздумывая, то ли ей дотронуться до него, то ли дослушать эти рассказы, то ли взять с полки какую-нибудь интересную книжку и пролистать... «Chaos»... «The Voices of Time»... «An Illustrated Encyclopaedia of Traditional Symbols»... Да, все это были на редкость увлекательные книги. Может, она и вправду зачиталась или засмотрелась на свое собственное изображение в энциклопедии символов... Так или иначе, вернулась она только через пять лет.
Интервью В.В. понравилось. Я попросил разъяснений по поводу некоторых персоналий. Например, я не знал, кто такой упоминаемый Налимовым Граф Дюркхайм, по-видимому, ценимый им очень высоко.
В.В. стал рассказывать, что это легендарный человек – просидев 18 месяцев в японской тюрьме, он стал одним из настоящих мастеров дзен, оставаясь при этом философом. После Второй мировой войны Граф Дюркхайм вместе с Марией Гиппиус основал в Шварцвальде центр экзистенциальной психологии, чтобы помочь людям оправиться от страшных чувств унижения, позора, преступления и вины, которые сковывали тогда всякую жизнь, всякую надежду. Этот центр действует и сейчас, занимаясь по-прежнему людьми, переживающими серьезные личностные кризисы. Внезапно разговор перескочил на А.А.Карелина. В.В. сказал, что в истории встречаются фигуры, которые не оставили после себя много написанного, но тем не менее, обладая удивительной силой, способны были увлекать людей. Карелин был как раз из их числа...
Упоминание Карелина я воспринял как своеобразное приглашение к разговору о кружке анархистов-мистиков, к которому В.В. принадлежал в молодости. Карелин был известный в годы революции анархист кропоткинского толка. Входил во ВЦИК, пока в 1918 году этот орган не был почти на 100% обольшевичен, выступал сначала против смертной казни, потом против красного террора и, наконец, в 20-е годы, как и большинство левых социалистов, сумевших сохранить собственную позицию, выступал за самоуправление народа. Умер в 1926-м. Во время похорон на Новодевичьем кладбище кто-то в толпе уронил странную фразу: «Розенкрейцера хоронят...» Розенкрейцеры (один из тайных рыцарских духовных, а затем масонских орденов, возникших в Шотландии в начале XVI века на основе части ордена Тамплиеров), «Роза и крест...». Я не слишком-то разбирался во всем этом, написав полновесное исследование о махновщине, где анархисты являлись в иных, типологически более привычных образах... Карелин же открытых симпатий к махновскому движению не проявлял. В дореволюционных письмах к Кропоткину, которые я раскопал в тогдашнем ЦГАОРе, он вообще определяет себя как сторонник «самообразования»... Ничего «розенкрейцерского» в этом не было. Возможно, тайная сторона деятельности Карелина была связана именно с кружком, в который входил Василий Васильевич и который, по сути, был лишь поплавком, видимой частью широко разветвленной законспирированной организации, которая потом в делах НКВД фигурировала то как «Братство Параклета», то как «Орден Света»? У меня не было ответа. У меня были только вопросы. Однако В.В., как это не раз и потом бывало, бросив нужное слово как наживку, лишь наблюдал за реакцией собеседника, словно проверяя его готовность воспринимать сказанное. Видимо, предполагался следующий разговор. Но состоится ли он? И когда?
Очередной звонок в дверь возвестил о появлении жены В.В. – Жанны Александровны Дрогалиной. Узнав о происшествии с врачом, она мягко попросила меня уйти, чтобы дать В.В. отдохнуть. Как мучительно переживал я в тот вечер, что, завершив свое журналистское дело, я, как это часто бывало, так и не вернусь больше в этот дом, к этим книгам, сплошным зияющим вопросам, на которые, казалось, только Налимов и может дать ответ!

Неизвестный философ

А разве не ужасно, что я мог вообще не встретить, не узнать его? Ведь это случайность была, чистая случайность... Тогда вышел роман Анатолия Кима «Отец-лес», и я, прочитав, сильно впечатленный, стал разыскивать писателя, чтобы предложить ему участвовать в какой-то «нежурналистской» полосе в газете. Кима в Москве не оказалось, он уехал читать курс лекций в Южную Корею, но я разыскал его родную сестру, Арину Андреевну Шегай, и решил наперед с ней познакомиться, чтобы, когда Ким вернется, был уже человек, который бы свел нас. Помню промозглый зимний ветер, заледеневшую автобусную остановку, далекое Бусиново, куда я добирался, всегда успев промерзнуть до костей... Арина Андреевна угощала чаем, спеша отогреть дальнего гостя. Мы подружились. Я рассказал о своем замысле, она сказала, что тоже ищет какой-то гуманитарной пользы людям и уговорила мужа спонсировать издание удивительной книги никому еще не известного философа В.В.Налимова – «Спонтанность сознания». Я выпросил у нее эту книгу, прочитал и обалдел: видимо, мое внутреннее состояние было такое, что я с особенной остротой нуждался в советчике и старшем учителе... А книга... Безусловно, это была анархическая книга в высшем своем проявлении. Я в это время писал книгу о Махно и постоянно находился в поле анархической проблематики начала ХХ века, но никак не предполагал, что современный философский анархизм ушел так далеко вперед и может быть столь зрелым, виртуозным, убедительным и актуальным.
Отныне я жаждал встречи с автором. Арина Андреевна сообщила мне телефон. Через полгода ее не стало. Она разбилась в машине вместе с мужем Климом, руководителем кооператива «Зухра», благодаря которому лучшая, и с точки зрения самого Налимова, самая главная его книга появилась на свет...

Наука на обломках метафизики

А В.В., помню, долго не хотел меня принимать. Он сторонился журналистов, популяризаторов и интерпретаторов. Он сам мог проинтерпретировать все что угодно.
Тем не менее мне повезло. Я опубликовал свое интервью и с тех пор несколько лет был не другом, конечно, но по крайней мере постоянным собеседником этого удивительного человека. Вернее, двух людей – Василия Васильевича и его жены, Жанны Александровны Дрогалиной. В силу журналистской привычки я записывал эти разговоры на диктофон, и у меня скопился довольно большой архив, расшифровки этих разговоров. И постепенно, очень постепенно то, о чем говорил Налимов во время наших первых встреч и чего я решительно не понимал, начинало проясняться...
Рассказывать о В.В.Налимове трудно по двум причинам: во-первых, потому, что он сам прекрасно рассказал о себе в своих воспоминаниях («Канатоходец». М., 1994), а во-вторых, потому, что Налимова еще надо понять, прежде чем рассказывать о нем. Василий Васильевич ведь настоящий был мыслитель, т.е. он реально размышлял о смыслах бытия, но при этом совершенно неудивительно, что его работы никогда не интересовали, скажем, Институт философии РАН: ведь он не «изучал» философов прошлого и не пропагандировал философские догмы; он, грубо говоря, занимался тем, чего еще нет, как писатель, начинающий книгу: он создавал свою модель мира. Очень медленно, очень постепенно начинает она проявляться: сначала рождаются статьи, потом книги, потом целая система книг. Василий Васильевич строил свой философский подход, выводил принципиально новое знание из обломков вчерашней метафизики и некоторого более тонкого, интуитивного знания, или, как сам писал, «слабой логики», согласно которой любое суждение может быть приемлемым, если то, что обсуждается, поддается пониманию хотя бы с помощью фантазии... Это была «нефилософская философия», актуальность только что добытого наукой знания, живая мудрость, соединенная с очень древним традиционным знанием. (Отец В.В.Налимова, Василий Петрович, был этнографом, и именно он, по-видимому, первым опубликовал зырянскую максиму о всеединстве всего живого, которую Василий Васильевич любил повторять: согласно представлениям таежников-зырян, все крупные потрясения в человеческом мире отражаются и на лесе; а от тяжелых святотатств, ругани, драки, т.е. бурных выплесков дурных чувств, богатство тайги истощается, и красота природы меркнет.)
Но поскольку Василий Васильевич проявился как свободный мыслитель еще в 80-е годы, в эпоху партийной философии, не признающей никаких «слабых логик», естественно, что написанное им было заведомо неприемлемо. Даже не пытаясь втиснуться в ряды признанных философов, он невозмутимо продолжал заниматься проблемами, которыми озабочена серьезная наука и которые, несомненно, в наступившем столетии в очередной раз изменят картину мира для всего цивилизованного человечества. Причем изменят как на высоком научном уровне, так и на абсолютно прикладном, бытовом. Вся культура должна измениться, иначе человечество просто не выживет. Это также касается и философии: коль скоро речь идет о выживании рода человеческого, философствование не имеет права быть игрушкой высоколобых интеллектуалов. Философия должна быть насущна. Вот почему книги Налимова необыкновенно личностно ориентированы: каждый должен извлечь из них что-то для себя лично, о каких бы сложных вещах ни шла речь – о теории смыслов, философии числа или вероятностной модели языка. Поэтому у него много статей, носящих мировоззренческий характер: «На изломе культуры...», «Власть и противостояние ей», «Иррациональное в рациональном» и др.

Нужно вчитываться в Налимова: иначе узнать его невозможно. Все самое важное он вложил в свои тексты, хотя и был настоящей харизматической личностью. Тогда что «самое важное»? Что – главное? Есть несколько ключевых понятий, вокруг которых вращается мысль Налимова: смысл, язык, человек, спонтанность. Если все окружающее, весь мир рассматривать как своего рода текст, то это будет не что иное, как совокупность смыслов, связанных с помощью языка. Тексты же представляют собой структуры, порождаемые вероятностным взвешиванием смыслов. «Вероятностное взвешивание, – пишет в одной из своих статей Налимов, – это антиаристотелева логика. Она позволяет оперировать размытыми смыслами, раскрывающимися на глубинных уровнях сознания. Аристотелева логика вторична. Она редуцирует смысловой континуум к дискретам – словам, за которыми скрыто множество значений. Желая серьезно понять тексты (мир), мы обращаемся к скрытой размытости. Понимание становится личностным. Более того, оно всегда ситуационно. В течение двух последних тысячелетий религиозная мысль была занята реинтерпретацией одних и тех же исходных текстов, придавая им различные смыслы, различный вес...»
Сколько смысловых оттенков-взвесей у слова «свобода»? Спонтанность, достоинство, терпимость, отзывчивость, космичность, радость... Ну а человек – текст? Да, несомненно. Причем текст уникальный, способный (хотя бы отчасти) самостоятельно «взвешивать» смысловые предпочтения своего «эго». Но что будет происходить, если на человека будут воздействовать, скажем, страх? толпа? боль? алкоголь? галлюциногенные вещества? Смысловая карта его личности, очевидно, изменится. Как? Как становятся возможными трансперсональные переживания? Может ли отдельный человек сопротивляться тотальному давлению на него? Что мы знаем об измененных состояниях сознания? Могут ли подобные состояния дать личности нечто такое, что было бы жизненно ценно для нее? Почему большинство культур считали трансовые состояния необходимыми для культуры в целом и только наша цивилизация отвергает их? Можно ли самостоятельно изменять смысловую карту своей личности (например, в молитве или в медитации?).
Налимова интересуют нерешенные проблемы современной физики и религии, природа времени, книги Карлоса Кастанеды и результаты работ С.Грофа в области LSD-терапии и холотропного дыхания. Он изучает медитативные состояния и проводит сеансы медитации. Он один работает, как целый научный институт, развивая невиданную мощь. Большинство его философских книг написано в последние 10 лет жизни. После инфаркта он уже не ездил в университет, но ни разу, придя к нему домой, я не видел, чтобы он занимался чем-то иным, кроме работы.
Существует загадка личности Налимова: загадка его силы и терпимости, убежденности и свободы от догматов. Ведь он продолжал считать себя анархистом. Вернее, рыцарем – по чистой случайности единственным оставшимся в живых рыцарем разгромленного ордена, который в отличие от других не умер, а уцелел после колымских лагерей и ссылки в Казахстан. Он принял посвящение в рыцарское звание, когда организация была уже обезглавлена и ее руководители сидели на Лубянке. Он знал, на что шел. Более того, всех, достаточно глубоко погрузившихся в проблематику кружка, в какое-то время предупреждали, что они вступили в зону риска и дальнейшее их увлечение небезопасно для них, ибо может повлечь за собой арест, попытку вербовки и прочие неприятности.
Именно поэтому он не мог просто и незаметно уйти, не использовав знания, которым так щедро поделились с ним его учителя, не сделав жизнь неустанно творимой легендой, не высказав слова за тех, кто обречен на вечное молчание, не ответив на вопрос: во имя чего была принесена ими жертва? Он должен был хотя бы в одиночку попытаться воплотить тот высокий идеал человеческого служения, который все они, все те, кто приготовился противостоять чудовищно нарастающей машине сталинизма, усвоили еще в юности. Каждым своим поступком, каждым написанным словом он должен был дать ответ: во имя чего погибли его прекрасные друзья, его товарищи-соратники…
Все это необыкновенно пафосно звучит, но представим себе: семь лет лагерей, шесть лет высылки. Поражение в правах, безработица, работа на металлургическом заводе, потом – занятия матстатистикой… Инженерная работа в лабораториях и работа в научно-исследовательских институтах. Каждая работа по-своему увлекала его; он написал немало научных статей, далеких от философии, скажем, о применении статистических методов при анализе вещества... С момента его ареста в 1936-м до того, как академик Колмогоров в 1965-м позволил ему работать на биофаке МГУ, где много позже он стал руководителем лаборатории математической теории эксперимента, прошло 29 лет. Как на протяжении этих лет он сохранил потенциал для философского прорыва к вопросам, которые, несомненно, встали перед ним еще в юности? Почему не забыл их? Почему не превратился в «нормального», крепкого доктора технических наук (ведь был же он доктором технических наук?), не стал, так сказать, «простым советским человеком»? Тут главная загадка личности Налимова. Сознание миссии, которой наделен каждый человек, но которую он, как посвященный, в первую очередь обязан исполнить, делало его совершенно не подверженным порче. При этом он не был, конечно, ни сверхчеловеком, ни заговоренным от переживаний и боли. И душа, и тело его страдали, он глубоко переживающим был человеком, поэтому, думаю, сердце и «пробило» у него в первую очередь, он болел, он мог умереть. Но вот порче совковства, круговой поруке, коллективным страхам, научному «коллективизму» и унылому минимализму он ни в какой мере не был подвержен. Рыцарь – всегда максималист. От Налимова я уходил окрыленный, ибо никто еще не требовал от меня так ясно чистоты и подвига.

Как сделать революцию в науке

Помню, как был я ошеломлен, в первый раз попав в его комнату. Ничего как будто особенного: стол, бумага, карандаш. Компьютера тогда, разумеется, не было. Два кресла для двух собеседников, разделенные журнальным столиком, обычно заваленным книгами. Галогеновая лампочка. И книги. Книги!
Я так и не приучился цивилизованно сидеть в кресле напротив, все время усаживался на ковер, чтобы... чтобы, наверное, находиться в центре этой сокровищницы, которая переливалась всеми оттенками манящих меня смыслов. Казалось совершенно невероятным, что подобное собрание книг может существовать в Москве в 1992 году; оно опережало окружающее по крайней мере лет на десять, а может, и навсегда. Какие-то были фолианты совершенно невероятные: «Тhe Study of Time», «Die Gnosis», произведения Лилли, Грофа, история ордена тамплиеров, «тамиздат», довольно много литературы духовной и религиозной, словари, собрание сочинений Достоевского... Несколько книг было просто редких. Например, очерк анархистской теории познания Пола Фейерабенда, выпущенный издательством «Прогресс» в 1986 году тиражом в 7 тысяч экземпляров. Несомненно, анархистская методология Фейерабенда была созвучна философскому принципу Налимова, но сколько раз я ни брал в руки книгу американского ученого-бунтаря, я так и не смог представить себе, каким образом эта глубоко, принципиально анархистская книга могла появиться в советской еще стране да еще таким тиражом?
Колокола и маленький колокольчик Даниила Андреева на книжных полках дополняли интерьер сокровищницы, так же как космические панно индейцев племени уичоль, прославившегося культом галлюциногенного кактуса пейотля; пара бронзовых иконок, портрет Кришнамурти, старые, побледневшие фотографии. На одной из них, как я узнал потом, – Алексей Синягин, собрат Василия Васильевича по кружку анархо-мистиков. На другой – близкий друг Петя Лапшин. Он погиб на фронте, когда Налимов был на Колыме. Как о случае совершенно экстраординарном Василий Васильевич как-то рассказал, как там, в лагере, однажды совершенно ясно ощутил, что его друг погиб, что его нет больше с ним на одной земле. Потом это подтвердилось. Портрет дочери В.И.Вернадского Нины Владимировны Толль, которая стала писать Налимову в Россию после того, как в Америке вышли три его книги, будучи уверенной, что Василий Васильевич – академик. А он был доктором технических наук. Это ученое звание присвоили ему в миру, хотя он был и не доктор, и не академик, а рыцарь.

Вернемся, однако, на минутку к Фейерабенду: его яростные нападки на современную науку, развивающуюся по «производственному признаку» путем непрестанного «переманивания мозгов», достойны внимания. Так дело далеко не пойдет, утверждает фрондирующий ученый, так революцию в науке не сделаешь. Для этого нужны другие методы. Какие?
«Наука представляет собой, по сути, анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок... При более тщательном анализе мы обнаружим, что наука вообще не знает «голых фактов», а те «факты», которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом и, следовательно, концептуализированы...» (Фейерабенд, 1986, с. 147 –149, подчеркнуто Налимовым).
Далее: «Мы можем использовать гипотезы, противоречащие хорошо подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Ученый, желающий максимально увеличить эмпирическое содержание своих концепций... должен вводить другие концепции, т.е. применять плюралистическую методологию. Он должен сравнивать идеи с другими идеями, а не с «опытом» и пытаться улучшить те концепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не пытаться отбрасывать их (там же, с. 161, подчеркнуто Налимовым).
Похоже, с вышесказанным Василий Васильевич был абсолютно согласен. Больше того, он был мастером плюралистического метода. Его умение подбирать и сталкивать цитаты, чтобы их столкновением высекать тона необычного звучания, всегда завораживало меня. Однако Пол Фейерабенд, будучи научным фрондером, хочет все-таки оградить себя от тех неприятных ассоциаций, которые исторически несет на себе слово «анархизм». И в одном месте он тактично делает это, призывая считать себя скорее «дадаистом» – на французский манер.
Для В.В.Налимова вопрос так не стоит; «анархизм» для него – прежде всего вопрос традиции и наследства. Речь при этом идет не только о традициях кружка и личной верности его руководителям; но и традиции, ими завещанной и понимаемой гораздо более широко – как способ мышления, априорно признающий антиномию истины и ее заведомую неполноту, многогранность мира, ненасилие как принцип отношений между людьми, самоорганизацию мира. В этом смысле канонические и гностические Евангелия, дзенские коаны или знаменитый трактат Лао-цзы о Дао были Налимову, несомненно, ближе книг из классической «анархистской библиотеки». Помимо прочего, его интересовала не политэкономия и не философия науки, не конкретная политика, а личность, свободная личность. Он вырос в эпоху, когда, кроме личности, уже нельзя было ни на кого надеяться. Свобода могла жить только внутри отдельного человека. Поэтому и вся забота Налимова – это усилие направить человека на поиски Тайны (которая для него была главным смыслообразующим началом мира). Тайну нельзя «подарить», чувствовать загадку очень трудно научить. Для этого человек должен перестать быть бездумным потребителем и стать личностью. Только тогда он научится ценить свободу (Тайну) и будет бороться за нее во всех сферах бытия – личной, социальной, научной, духовной...

Копии в архиве КГБ

Суждения Василия Васильевича об анархизме и о ненасилии могут показаться идеалистическими, игнорирующими реальный исторический опыт. Однако единственная «анархическая» среда, с которой ему удалось познакомиться в молодости, состояла из людей на редкость интеллигентных и по-настоящему глубоких, которым вся историческая ситуация в России и в мире виделась в совершенно ином свете. «Полное безвластие остается для нас, конечно, только идеалом, – написал позднее Налимов в «Канатоходце». – Идеалом социальной святости. Идеалом истинного христианства и одновременно буддизма. В реальной жизни все устраивается так, как оно может устроиться. Но идеал, если он отчетливо разработан и достаточно осмыслен, помогает благоустройству жизни. Сейчас мы ждем не полного уничтожения власти, а скорее ее «укрощения».
А коль скоро идеал принадлежит пространству Великого Знания, все существо Налимова пронизывала убежденность, что в мире существуют сообщества, которые являются носителями Знания и хранителями Тайны. Только исторически сложилось так, что одни из них хранят знание Христа, а другие – опасное знание Великого Инквизитора.
Чтобы не запутывать читателя, историю кружка анархо-мистиков мне придется рассказать в виде притчи. Когда в начале прошлого века сын знаменитого в Нижнем Новгороде фотохудожника Аполлон Карелин эмигрировал во Францию, ситуация в мире была уже столь напряжена, что среди Хранителей стал обсуждаться вопрос о том, чтобы приоткрыть часть тайного знания. Пошла сознательная «утечка» информации, которой и объясняется вспышка эзотеризма начала века. Заняв во время Первой мировой войны пацифистскую позицию, Аполлон Карелин прошел негласное «испытание» и был приглашен в ученики орденом тамплиеров, официально разгромленном в 1314 году, но продолжавшем «подпольное» существование. Когда в России началась революция, тамплиеры предположили, что развитие ее будет чудовищно искажено горсткой людей, которой удастся захватить власть. Карелин был направлен в Россию с целью создать здесь «восточный отряд» ордена и по возможности влиять на ситуацию...
Что это? – вправе воскликнуть читатель – сказка? выдумка? Мы не имеем на руках ничего, кроме копий документов, от руки переписанных в архиве КГБ. Эти копии – даже не ксероксы – видимо, в любой момент можно назвать поддельными или выдуманными. Однако «восточный отряд» был создан. В него входило несколько сот человек. О них осталось кое-что посерьезнее копий документов: память. Когда же руководителей анархо-мистиков А.Солоновича и Ю.Проферансова арестовали, то на Лубянке им предложили выбор: или вы остаетесь в живых и переходите к нам, или – расстрел.
Помню, я еще уточнил вопрос – куда это «к нам», в ВКП(б), что ли?
Налимов отрицательно и недовольно – тем, что я не понимаю – покачал головой: нет, в орден. В другой орден…
– И что они выбрали?
– Расстрел.
Так что это, читатель, – сказка? Или выдумка, ставшая правдой?
По правде говоря, В.В. неохотно отвечал на прямые вопросы, касающиеся организации – ее структуры, взаимоотношений людей, условий и обстоятельств приема в «рыцари», обязанностей «посвященного», орденских легенд, подлежащих только устному рассказу. По-видимому, он ощущал себя связанным рыцарской клятвой хранить тайну обо всем, что касается ордена, до самой смерти, даже тогда, когда он оставался последним рыцарем «Ордена Параклета». Он не отреагировал и на то, что многие таинства братства были широко распубликованы А.Н.Никитиным сначала в журнале «Наука и религия», а затем в монографии, посвященной анархо-мистикам. По этому поводу он заметил: Солонович настаивал на том, что все орденские предания должны передаваться только изустно, от учителя к ученику. Но если вдруг знание окажется достоянием неподготовленных людей, не беда: каждый поймет только то, что способен понять…
В 1995 г. Василий Васильевич в последний раз побывал во Франции по случаю выхода там его книги «Реальность нереального», побывал на стрелке острова Ситэ, где был казнен великий магистр ордена тамплиеров Жак де Молле, съездил в принадлежавшее некогда тамплиерам Цистерианское аббатство в Брабанте. При взгляде на его фотографии верилось в возможность реинкарнации: на фоне готических руин он – несомненно, к старости все больше похожий на старика коми-народа – смотрелся совершенно «своим», как будто не раз уже бывал здесь или даже въезжал в ворота аббатства на коне, в сверкающих на солнце латах. Он утрачивал возраст и вновь превращался в неукротимого и непобедимого воина...
Когда-нибудь о Налимове можно будет рассказать гораздо больше того, что сказано, что он сам счел нужным рассказать о себе в книге воспоминаний и в своих статьях. Сейчас я хотел бы сказать два слова о его смерти, которая воистину была смертью философа: умирая, он пытался рассказать жене о переживаниях, которые предшествуют концу земного бытия. Агония длилась долго, почти месяц. Однажды, когда он чуть не «выскользнул» в смерть, нервы Жанны Александровны не выдержали. Она вскричала:
– Где же твои рыцари? Где твои рыцари?
– Они здесь... – тихо, спокойно и твердо, словно недоумевая, что жена не видит их, произнес Василий Васильевич.
Рыцари всегда рядом, если веришь в них, – вот в чем дело.
Он настаивал на том, что любое духовное завоевание требует огромных личных усилий. У него, колымского зека, в одиночку протащившего на себе свое небесное воинство через всю жизнь, мотив личного вообще необычайно важен. Его Христос казался необыкновенно ярким, живым образом, словно он Христа видел и только многое забыл или не может, не имеет права многое сказать о нем. О Боге он пишет как о своеобразном усилии: «Бог есть то, что непрерывно воссоздается нами. Точнее, теми из нас, кто к этому готов. Так мы устроены. Бог всегда индивидуален...»
В последние дни, предшествовавшие инсульту, В.В. делал выписки для новой работы. Выписки касались представлений человечества о рае, попыток определить, что это такое. Философ подбирался к теме, глубоко волновавшей его, но умер, так и не узнав ответа. Или узнав?
Если правда, что рай – это смысловое поле, создаваемое парадоксами, то Василий Васильевич Налимов, конечно, знавал, что это такое: он мыслил парадоксально, любил парадоксы, взламывающие границы сознания. Может быть, он таким образом творил рай, который другие ожидают получить «на небе»? Кто знает... Может быть, «райское блаженство» и было для него синонимом спонтанности сознания...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"