МОНТАЖ

“Идет суд. Я обязан выступить на нем”

Факультет Юрия Домбровского

“Эта книга по плану 2000 года”, – писал Юрий Домбровский о своем романе “Факультет ненужных вещей”. Роман был закончен в 1975 году. Впервые опубликован в Париже в 1978-м. Три экземпляра романа, тайком привезенные из Франции, счастливый автор показывал друзьям в апреле этого года, а в мае писателя уже не стало.
Он провел в сталинских лагерях в общей сложности четверть века и почему он написал “Факультет”, объяснял так: “Я стал одним из сейчас уже не больно частых свидетелей величайшей трагедии нашей христианской эры. Как же я могу отойти в сторону и скрыть то, что видел, что знаю, то, что передумал? Идет суд. Я обязан выступить на нем. А об ответственности, будьте уверены, я давно уже предупрежден”.
Этими словами заканчивается послесловие к роману, оставшееся в рукописях писателя и впервые увидевшее свет лишь в 1991 году. Оно называется “К историку”. Сегодня, когда только что в майском номере журнала “Звезда” опубликована переписка Домбровского с замечательным историком Яковом Соломоновичем Лурье, может показаться, что Я.С.Лурье – один из прототипов адресата этого обращения. Фигура историка для Домбровского очень близкая и личная. Он различает ее силуэт, ее задачи и темы, ее ответственность в эпохи предстоящие. В потоках времени сам Домбровский ощущал себя необычайно вольно не потому только, что невероятно много знал, но потому, что его художественной натуре была свойственна способность видеть сквозные сюжеты человеческой истории в их пластике и динамике. Он был первозданно артистичен и в любой эпохе ощущал себя своим, не допуская ни своеволия, ни фамильярности, а прозревая суть – в этом его артистизм, ответственность и кругозор.
В “Факультете”, как и в “Хранителе древностей” (опубликован в “Новом мире” Твардовского в 1964 году), Домбровский не пишет ни о тюрьме, ни о лагере. “После Шаламова здесь делать нечего”, – говорил он не раз. В 1977 году, уже закончив роман, он пишет Лурье: «Продолжать дальше бессмысленно, ибо “сход в ад” вряд ли сейчас актуален и интересен. Во-первых, она (так в письме. – И.Б.) разработана достаточно и достоверно и без меня, во-вторых, в ней нет принципиального начала. …Важно и принципиально – сила сопротивления человека государственной лжи – а это мною показано, важна потеря государственной совести, ибо время от времени она повторяется, господствует в истории. А победа над этой темной, аморфной, неразумной и, в конце концов, трусливой силой возможна даже для отдельного человека. Вот тут уже готовность к смерти оправданна, разумна и, в конце концов, рациональна. На саблях солдат Французской революции было выгравировано из “Ферсалии” – “единственное спасение погибающих – не надеяться ни на какое спасение”. В этом суть романа, и что я к нему мог бы прибавить?»
Переписка Домбровского и Лурье (интервал времени – 1971–1977) – это и, по словам Лурье, «комментарий к “Факультету ненужных вещей”», но одновременно это и репортаж о процессе творчества в пору интенсивного развертывания художественного замысла (публикатор и комментатор Борис Рогинский). На наших глазах совершается работа человеческой мысли, постигающей природу диктатуры и таким путем противостоящей и сопротивляющейся ей. И писатель, и ученый поглощены исследованием этой природы, когда она откристаллизовывается и выходит на свет из недр человеческой души и недр общества.
Так, Домбровский пишет о Нечаеве, организаторе тайного общества “Народная расправа”, авторе “Катехизиса революционера”: “Нет имени в нашей истории более интересного, притягательного, странного и отвратительного, чем сей адепт любого тоталитаризма – метода загнанья в рай дубиной”. Лурье ему отвечает: “Что касается предтечи тоталитаризма, то, конечно, диктатор из него получился бы серьезный. Но так ли это специфично? Опыт истории, по-моему, доказывает, что в диктаторы годятся люди самых различных темпераментов, образов мыслей, религий (надеюсь все-таки, что не все люди). Вы же сами рассказывали мне о любопытном свидетельстве, что Дракула был вовсе не волевым, а часто нерешительным человеком. Бывали холерики, как Гитлер, и сангвиники, как Муссолини, бывали и флегматики. Бывали христианские фанатики, бывали атеисты... Даже дурачок, сын “папы дока” Дювалье сгодился. Была бы диктатура, а диктатор найдется”. И чуть выше – именно о Нечаеве: “Суметь, будучи закованным в одиночке секретнейшей из секретных тюрем (тюрьма в тюрьме – даже имен не было, только №№), распропагандировать через глазок всех сторожей, сделать их своими помощниками, связаться с “Народной волей” и при этом согласиться на отсрочку собственного побега ради более важного дела – казни Александра II, для этого надо было быть личностью. <…> Когда судили тюремщиков – соучастников Нечаева <…>, один из них сказал, что “№ 5” пугал их, что если они проговорятся, то его люди на воле проведут им рукой по рту – и они онемеют”.
Спустя год, уже закончив “Факультет” и снова мучаясь природой диктаторства, Домбровский дополнит этот список лично выстраданным портретом (“К историку”): “Кстати, вещь почти невероятная. Три моих следствия из четырех проходили в Алма-Ате, в Казахстане, а Ежов долго был секретарем одного из казахстанских обкомов (Семипалатинского). Многие из моих сокамерников, особенно партийцев, с ним сталкивались по работе или лично. Так вот не было ни одного, который сказал бы о нем плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек. (А ведь годы-то в Казахстане были страшные – голод, банды, бескормица, откочевка в Китай целых аулов). Любое неприятное личное дело он обязательно стремился решить келейно, спустить на тормозах.
Повторяю – это общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения “кровавого карлика”. Многие его так и называли: “кровавый карлик”. И действительно, вряд ли был в истории человек кровавее его. Сравнения античные, средневековые, Нового времени просто тут не подходят. Не было в ту пору столько людей.
Ой какая сильная вещь – система бесправия. И еще одно – беда, когда слабый и непоследовательный человек начинает проявлять силу воли. Он такого наломает вокруг! И сам рухнет, высунув язык. Помню это по своему детству, когда бессилие взялось воспитывать во мне силу воли”.
Он уже закончил роман. Он успел сказать все. Первые строки обращения “К историку”: “Вот и все. 10 декабря 1964 – 5 марта 1975. И одиннадцати лет как не было”. Он ожидает отклика (рукопись переправлена в Париж) и ждет расплаты (о чем свидетельствует рассказ “Ручка, ножка, огуречик…”), но неукротимый вал живой мысли, устремленный к познанию диктатуры и рабства, вновь нарастает в нем, и он бросает в будущее свои бессмертные формулировки: “Спешить на плаху – дело, по-моему, не только героическое и дурацкое, но и изрядно трусливое. Рабское начало, идущее за пределы жизни, – это дисциплина и благородство хама. Надо знать, за что следует и за что нельзя умирать”.
Переписка эта бесценна как фрагмент истории человеческой мысли в живой яви ее непосредственного опыта.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"