ДОРОГА ДОМОЙ

Кангелан – Маленький Колокольчик

В каждой деревеньке, на каждой речке есть легкие открытые люди – хранители имен, хранители земли

Об этих людях хотелось писать. Что-то общее, бедовое жило в них, пьяницы ли они были горькие или просто бессребреники, добрые, с открытыми душами люди. Никаких у них не было планов на будущее, на хозяйство особенно крепкое, а прожить бы – с людьми.

Рисунок за стеклом серванта

Я тогда только что приехал на экспедиционном катере из Верхнеимбатска и сидел на угоре на лавочке. В Бахте, да и вообще на Енисее я никого не знал. Неподалеку молодой мужик громким густым голосом рассказывал двум приятелям о концерте в клубе. Упоминались баян, рубаха с петухами и песня “Усидишь ли дома в восемнадцать лет”, вместо которой были спеты куплеты про какого-то деда Трофима. Приятели хохотали. Он закончил рассказ словами: “Вот такая рубрика вышла” – и, проходя мимо меня, сказал: “А ты что сидишь? Пойдем с нами обедать”. У Павлика были голубые глаза навыкате, темные длинные брови, кольцо волос на затылке. После бани он походил на селезня в весеннем пере. В детстве его ударил конь копытом в лицо и на всю жизнь сплющил нос.
Павлик обладал исключительным даром гостеприимства. Приглашал он к себе так убедительно и так выкатывал глаза, что отказываться не приходилось. “Мужики, пойдем ко мне. Кто? Ирина? О-о-о... Сядь – неудобно, че попало собират. Старуха у меня золото” или: “Завтра у Ирины день рожденья. О-о-о, что ты, парень, – настоящие сибирские шаньги. Парень, я крупно обижусь...” Павлик был душой деревни, не любить его было нельзя. Работал он бакенщиком.
Однажды, мне надо было уехать. Павлик посадил меня на теплоход, и я хорошо помню эту последнюю ночь, проведенную с Ириной и Павликом. Дети спали. Маленькая лампочка от батареи “бакен” освещала беленые стены. Павлик с Ириной тихие сидели на лавке, на табуретке стояла гармошка.
– Ирина, достань-ка нам что-нибудь.
Ирина достала из буфета бутылку водки, три стопки, слазила за рыбой. Павлик налил, сказал:
– Так-так... Попрешь, значит. Ладно – давай. Чтоб все, как говорится...
Посидели, Павлик взял гармошку, спел “Надену валенки, снежком побелены”, еще что-то. Выпили, добавили, потом Павлик подсел ко мне, обнял и сказал:
– Не могу, Михайло, привык я к тебе.
В деревне Пашу любили за доброту, приветливость, за настоящую незлобивость. Еще Паша очень гордился тайгой, Енисеем, даже как бы представлял здешние места перед приезжими.
За жизнь свою трястись он не умел. И все говорил: “Кому положено сгореть, тот не утонет...”

В лето, когда он умер, его сына посадили за драку буквально через месяц после похорон. Ирина, Пашина жена, еле выдержав такой двойной удар, осталась без мужиков с хозяйством и внуками. Потом сельсовет построил ей новый дом, а старый, где так долго и счастливо жили они с Пашей, так и стоит над Енисеем, постепенно оседая и разваливаясь. Окна заколочены, кто-то доски отодрал – там зияет пустота, сруб оседает – мертвый дом. Должен прийти, освободиться Серега и разобрать его, распилить на дрова – что можно. Что нельзя – скинут под угор, весной водой унесет.
Однажды в Красноярске один известный критик случайно привел меня к известному художнику. Художник когда-то был в здешних краях, у него оказалось три эскиза Бахты – на всех на них был почему-то Пашин дом, еще крепкий, ухоженный. Я выпросил рисунки, привез в Бахту и один из них отдал Ирине. Она долго смотрела на него, удивлялась, мол, ну да, точно, вот лодка Пашина, вот лавочка, а потом сказала про дом: “Нынче Серега вернется, разбирать его будем. – И, пристраивая рисунок за стекло серванта, добавила: Спасибо, теперь хоть память останется”.

Колунчик

Однажды я гостил у друзей на подмосковной даче и каждый день колол дрова для камина. У хозяев было штук пять топоров, и мне особенно приглянулся один – небольшой колунчик, из тех, что особенно хороши в тайге своей универсальностью, таким можно и рубить, и колоть, вообще делать все что угодно. Видя, как нравится топорик, хозяева мне его подарили, и я увез его на Енисей.
Уже давно прошел лед, уже падала вода и вылез комар, когда к берегу пристал дедок-эвенок – маленький седенький человек на серенькой казанке без мотора, с веслами той особенной пепельности, какая бывает только у осины. Он, кажется, попросил хлеба, и я пригласил его к себе, напоил чаем, накормил. Эвенка звали Василием. Он много лет стоял в очереди на операцию на сердце в крае, потом операции стали платные и стоили столько, сколько он не зарабатывал и за десять лет, правда, край финансировал такие операции по нескольку штук в год, и Василий в конце концов дождался, на что ушло еще несколько лет. Он добрался до края и лег в больницу, а “там посмотрел и видит: как кого прооперируют – в холодильник: врачи-то молодые все”, посмотрел он на это дело и ушел: “Я кого выдержу? Если раньше бы!” И пошел себе пешком из города берегом Енисея, шел-шел, дошел до бакенщика – тот дал лодку, которую сам недавно поймал, дыроватая, но ничего, зато чайник в ней, весла.
– Ну а водку-то пьешь? – спросил я.
– Пью, когда есть, – просто ответил Василий, – сейчас-то нельзя пить мне, утону, засну, лодка бежит – черпать надо.
У Василия был густой седой ежик, аккуратные ногти. Он говорил, что по сравнению с югом здесь, на Севере, народ лучше, не дадут пропасть, накормят, обогреют. Жил Василий в Тутончанах (на Нижней Тунгуске), жена давно умерла. Сын уехал давным-давно, почему-то на Украину. Василий все надеялся, ждал письма от сына уже лет десять, сын не писал и не ехал. “У Руськи хозяйство, наверно, большое – хозяйство не бросишь”, – все обманывал себя Василий. А где этот Руська, один Бог знает, может, давно сгинул или бичует где-нибудь на вокзале. Про этого Руську он говорил без конца, и я хорошо понимал его ожидание, представлял, как тот тоже таскается на почту, если она еще осталась в поселке, ходит к вертолету или к катеру и как придумывает все новые утешения.
Держался Василий с достоинством, говорил спокойно, никуда не спешил, закинул даже удочку, нельзя ли здесь остаться, порыбачить, а потом и ягода начнется, а “до охоты далеко” еще. Когда я посадил его к столу, захотел чаю и хлеба. Ел не жадно. Я спросил, правда ли по-эвенкийски вошь – “комко”, он понимающе захихикал, показал по столу рукой, как она ползет. Одет он был во фланелевую рубашку, пиджак, штаны, короткие обрезанные сапоги. На ремне висел большой нож в кожаных ножнах, когда ходил по Красноярску, он все прятал его: “А как без ножа?”
На моем охотничьем участке много речек, ручьев с эвенкийскими названиями, но я не знал ничего, кроме того, что Майгунна – это Ленковая, и устроил Василию целый допрос. Оказалось, что Юкта – это Холодный Ключ, Гаинда (певучее, похожее на лебединый крик название) – Лебединая, Чиринда – Пахнущая, Аяхта – Хорошая, корень “хури” или “сури” – сиг и все эти бесконечные Хуринды, Суринды и Суриндаконы означают Сиговая.
Вся местность ожила, заговорила понятным, близким и необыкновенно поэтичным языком: Дигали переводилось как Тундрочку Обходили, Хигами – Мокрый Снег, Пульванондра – Язевая, Тынеп – “место, где когда-то было хорошо пасти оленей”, а скачущий по камням ручей Кангелан означал Маленький Колокольчик.
У Василия не было топора, и я отдал ему колунчик, выхода не было: двумя другими я работал, остальные были в тайге. Я вывез Василия на буксире на проползавшую мимо плотоматку – все быстрее и надежнее будет, чем так грести. Потом поехал на рыбалку, и, когда висел на самолове, мимо метрах в четырехстах медленно проходила плотоматка. Было тихое летнее утро с зеркальной водой и необыкновенной слышимостью. С плота раздавались мерные удары, кто-то забивал скобу расчетливыми ударами своего колунчика. Ударял он бесшумно, а позже, через упругую ватную паузу, секундную подушку, до меня доходил далекий удар. Я отпустился от самолова и некоторое время слушал посреди бескрайней воды как зачарованный этот запаздывающий звук, и необыкновенно плотно сжимались в уже включившейся памяти и этот пропитанный далью старый человек, и дачный колунчик, тоже получивший теперь словно путевку в бесконечность, и этот волшебный зазор между ударом и звуком – непостижимое чудо жизни.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"