За вечер до ожидания

...И ему оставалось только пять лет, чтобы стать счастливым

Один живущий в далеких краях человек, будучи зимой в отпуске, встретил в городе женщину и так к ней привязался, что приехал к ней еще раз летом. В разлуке ему столько хотелось ей рассказать, а теперь было так хорошо и спокойно, что все рассказы казались ненужными. Правда, месяц пролетел как одна секунда, и уже близился день его отъезда.
Недалеко от ее дачного дома текла в заросших кустами и высокой травой берегах речка с зеленоватой водой. Берега буквально шевелились от лягушек, а вода была особенно теплой по вечерам, и он нырял с открытыми глазами к самому дну во тьму и потом медленно выплывал вверх навстречу бледно-зеленому отсвету догорающего неба, а когда выныривал, чувствуя на ноге щекочущее прикосновение нитки водорослей, видел ее напряженную голову с убранными назад волосами. Она гребла по-собачьи, с судорожным усилием пропуская тугую воду сквозь растопыренные пальцы. Он приближался к ней и плыл рядом на боку, поддерживал ее за холодный упругий живот, а она улыбалась и умоляла не забрызгать волосы. На берегу он накидывал на нее полотенце, и она стояла перед ним на бревнышке, будто одного с ним роста, и лицо оказывалось совсем напротив его лица, губы напротив губ, и поцелуй был прохладным и необыкновенно удобным. “Правда, хорошо так, – говорила она, улыбаясь, – а то очень смешно получается, когда задираешь голову, смотришь на тебя откуда-то совсем снизу”.
Последним вечером все тонуло в сизоватой пелене садящейся росы. Сумрачно отражаясь в озере, догорал край неба, все было абсолютно недвижным – кусты, поле, опоры высоковольтной линии, с которой, когда они под ней проходили, сыпался напряженный стрекот. И над всем этим тоже стоял стрекот: обложной стрекот кузнечиков, казалось, трясся в единой и мощной судороге воздух, и все вокруг на десятки верст замерло и пребывало в каком-то напряженном электрическом оцепенении. Он вернулся, выключив свет на веранде – в выключателе метнулся зеленый всполох, вошел к ней – она лежала в халате с книгой, освещенная огнем камина.
Ночью он выходил на улицу. Машина стояла матово-оловянная от росы. На земле под кустом ярко и неподвижно горел светляк – червячок с одной ярко горящей фосфорной долькой. Детская наивность этого огонька всколыхнула что-то далекое, тоже детское, и он взял его вместе со щепкой и показал ей, осторожно разбудив ее. Она пробормотала: “Красота какая…” – и заснула. В шесть зазвонил будильник, он встал, включил чайник. Туман подступал к окнам. Умывшись на дворе из ледяной бочки, он вернулся. Чувствуя его приближение, она потянулась, улыбнулась сонными губами: “Мне светлячок приснился”. Она сидела на кровати, как девочка, вытянув ноги, и трясла головой, пытаясь стрясти сон.
Хотелось быть необыкновенно осторожным этим до дрожи знакомым осенним мокрым утром, и он заводил холодную серебряную машину, будто нарушая какой-то негласный и священный договор о тишине, и, протирая боковое зеркало, вспоминал Наташины пушистые волосы, родное сонное дыхание и весь ее беспомощный вид, от которого разрывалось сердце. И сам его отъезд был настолько безвыходным, что никакие заверения вроде “я напишу” ничего не решали, и казалось, это утро обобщало, подводило итог всем его бесконечным прощаниям, и была бесконечным прощанием вся его дорожная жизнь, и прощание это становилось, чем ближе к концу, тем буквальнее. И если вначале и в середине были одиночные расставания с отдельными людьми, местами, временами, то дальше уже готовилось и приближалось прощание с самой жизнью, с каждой ее подробностью, от предчувствия которого душа, казалось, раньше времени выболит и отделится, выйдет из тела, как светлая заноза, потому что не останется на ней уже ни одного незалатанного места.
Он медленно поехал по краю поля, и в последний раз барабанили в поддон тугие и мокрые соцветия лисохвоста и тимофеевки. А дальше была трасса, со всех дорог и проселков наливающаяся воющим железом, и нарастал и приближался с тупой силой город, в котором не было уже места ни для раздумья, ни для осознания, а была только жестокая и механическая борьба за существование.
Он ехал на поезде до К., потом на двух судах с пересадкой в Е., где его поселили на ночь в отдельной каюте на пристани, – следующий рейс был наутро. Вечером оставалось время, и он пошел побродить по этому старинному купеческому городку, прохладному, чуть задумчивому, чуть смоченному осенним дождем. Книжная лавка была полна пустых одноразовых книжек в ярких обложках, а ему вдруг захотелось почитать Пушкина, и его не оказалось. На горе белел запущенный мертвый монастырь. Рядом маячила в горе угля будто вышедшая из-под обстрела котельная, окруженная несколькими бревенчатыми двухэтажными домами с выбитыми стеклами, тут же серел угольной пылью перекресток имени каких-то ничтожных людей. Правда, ребятишки играли во что-то веселое и кричали что-то совершенно такое же, что кричал когда-то и он, давным-давно, когда жизнь казалась идущей в гору и теряющейся в сверкающем тумане дорогой. Дальше от центра города было веселей, шевелилась какая-то жизнь, кто-то строился – стоял трактор, лежал штабель свежего кирпича.
Проходя обратно мимо котельной, он услыхал глухой кашель. Там, прислонясь к стене, сидел запредельной древности дед, с сединой в какую-то желтизну, с петушиным крылышком челки. Его лицо было так перетянуто морщинами, что казалось, на него накинули самый мелкий невод и стянули так, что каждая нитка врезалась в мясо до кости. Пережившие не одну войну и революцию глаза были голубыми и слезились. Сколько надежд и ожиданий горело в них когда-то! А они были по края полны влагой и из-за этих толстых и теплых водяных линз казались особенно живыми и выражали бесконечную измученность отслужившей плотью и бесконечное и последнее ожидание прощания с ней.
Бредя на пристань, он думал о тех, кто когда-то строил этот монастырь и кто потом строил котельную, успокаивая себя: мол, вот еще чуть-чуть – и заживем по-человечьи, и о том, как время уравняло их, помирило, сделало кровными братьями по разрушению и забвению.
Невыносимо вдруг захотелось услышать голос той женщины, и, не доходя до пристани, он вернулся и пошел на переговорный пункт, но тот уже закрылся. Идя обратно, он вспоминал ее беспомощный вид, когда она сидела, вытянув ноги, на кровати и трясла головой, будто пытаясь стрясти сон и усталость, и только сейчас до него стал доходить истинный смысл ее последних слов: “Я люблю тебя, но в ближайшие пять лет, пока не определю детей учиться, не смогу никак изменить свою жизнь”.
Никогда он не чувствовал себя таким готовым к теплу, к счастью, к близости, как теперь. Он был, как самолет, пролетевший нечеловеческое расстояние и уже зашедший на посадку, когда ему с земли ответил знакомый и далекий голос: “Э-э-э-э, брат”, и в посадке отказали, заправили в воздухе и отрядили в очередной рейс за тридевять земель. И снова поплыли внизу тундра, корабли, аэродромы, и впереди ничего не было, кроме ветреного неба и бесконечной, беспосадочной дали.
Пристань чуть покачивалась на волнах, за ней в опаловой дали мерцали огни проходящего танкера. Он открыл свою небольшую каюту с белыми ситцевыми занавесками и остатками сухих летних комаров на окнах, взял полотенце и пошел к шкиперше помыть руки. Там пахло жильем, вареной картошкой, везде висели пеленки, бегала кошка. Хозяин приехал с рыбалки, и в коридоре стоял таз с тугуном – мелкой и серебристой сиговой рыбешкой. Тугуны уже не бились, но глаза их еще горели зеленоватым перламутром, и, когда он проходил мимо, эти светящиеся оси перемигивались под разными углами и казались глазками в какие-то бездонные изумрудные дали.
А ветер раздувался с прежней и знакомой силой, и окна каюты глядели прямо в небо, и пристань покачивалась, а ветер все дул, и студенистой дрожью дрожали звезды, и казалось, сочились, текли во все щели его случайного дома, и никакие стены не могли загородить от этого ветра.
Ветер дул, выпукло сияло рыжее небо, и он стоял на палубе и, вспоминая разрушенную котельную, думал о людях, которые тоже когда-то жили, на что-то надеялись, ждали счастья, и вообще о том, сколько раз оно людям мерещилось, но уходило, отодвигалось, проваливалось, как гайка в снег, когда кажется – вот она, вот, вот синеет, просвечивает в сахарной ямке, но чем сильнее роешь – тем глубже валится, и только пальцы немеют от холода…
И качалась пристань, и тянуло от звезд нечеловеческим ледяным ветром, и стоял под ними маленький русский человек, которому оставалось подождать всего только пять лет, чтобы стать счастливым.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"