Легенда о несбывшемся билете

И быль о состоявшихся странствиях

Коль скоро, согласно Толковому словарю, понятие «вещь» толкуется весьма широко и за одно из значений признается «отдельный предмет, изделие», то билет, дающий право проезда на каком-либо транспортном средстве, вещью, безусловно, является. Кто-то же его изготовил и придал ему товарную форму. Но вот следующее значение уже путает карты в этой игре. Потому что, принадлежит ли билет к «личному движимому имуществу» или таковым имуществом служит в глазах определенного типа государства временный держатель картонажно-бумажного изделия, решить затруднительно. И Иван Карамазов намучился бы в эпоху монополии МПС досыта, пытаясь вернуть билет.
Да и кстати – где бы его достал? То-то!
Мне, например, труден сам выбор варианта. Что интереснее: способы доставания билета или путешествий без оного? Ибо отсутствие вещи в свободной продаже не означало и поныне не означает ее небытия, но лишь демонстрирует предел человеческих возможностей. В одну высокотемпературную республику я, помню, улетела, предъявив начальнику аэропорта подложно запротоколированные сведения о начале массового падежа овец в совхозе имени Курман-Газы. Почему это прискорбное обстоятельство требовало присутствия подателя сего на месте, в справке не уточнялось даже с точки зрения эпидемиологической. Бумага с печатью была самодостаточна. Что до отсутствия билета, символизированного в понятии автостоп, так охота к перемене мест бросала меня из тамбура на буфер, из ящика для угля – в купе проводницы, где лежачее место было усечено на половину моего роста встроенным шкафом для хранения чайных принадлежностей. Главный признак российской демократии – голосование на дороге – опускаем. Там добрая воля подсаживающего первична и не ведет ни к какой ответственности. Государственные транспортные монополии – дело другое. Они, нарушая правила игры, подрывают устои, посягают на нечто базисное. Однажды в районе дозаправки меня взяли «зайцем» на военно-транспортный «борт», летящий из района суперсекретного Байконура. Закатали в брезент, кишащий космическими блохами, которым члены экипажа, судя по тому, как они накинулись на новенького, смертельно надоели.
Пожалуй, из всех видов транспорта я не пользовалась только трубопроводным. Потому, что я не газ – это раз, и потому, что смертельно боюсь узких и замкнутых проходов. Просто водные перевозочные средства я тоже употребляла как исключение – и потому, что «куда ж нам плыть?!.», и, вопреки рождению под знаком Рыбы, по крестьянскому какому-то недоверию к воде. Но поездам имя было легион, и везли они по совокупности дальше всего, и в итоге привозили домой. А билеты при этом свободно фигурировали только в пригородном масштабе, некоторое время поступая в руки из никелированных автоматов. И в пору этого кратковременного отчуждения принципа «из рук в руки» я часто думала о том, что когда-нибудь соберусь ехать на обычной электричке, а кассирша тихо ответит, неуязвимая в своем дупле: «Билетов нет!»
…Я пыталась выбраться из районного центра Сампур, который, видимо по праву звукового сходства, претендовал на братание с японским городком Саппоро, взвалившим на свои плечи XI Олимпийские игры: поперек магистральной улицы был натянут транспарант «Сампурцы приветствуют олимпийское движение!». Я морально вливалась в незримые ряды приветствующих, но марафонский пробег до областного центра был мне не под силу, рейсовый автобус пятый месяц находился в ремонте, местное автопредприятие в полном составе брошено на уборку яровых, а железнодорожное сообщение с ойкуменой не налажено – за недосугом – с гражданской войны. Так что все уперлось в гражданскую, но авиацию. То есть в небо. По сорокаградусной жаре я доплелась до поросшего выжженной стерней поля, которое и Нестеров, завершая «мертвую» петлю, назвать летным не рискнул бы. Где-то на обочине стояло сооружение, надпись на коем – «Аэропорт» – была сомнительна, как побратимство с олимпийским Саппоро...
– Билетов нету! – иного дебюта диалога ожидать от кассирши мог только иноземец.
И это нетерпение ее одинокого сердца, с учетом незанятости всего окоема никаким посторонним предметом вроде самолета, было точной проекцией положения дел в стране: нету глобально, без изъятий. С детства чураясь подобных обобщений, я попыталась локализовать проблему:
– А самолет-то будет?
Причинно-следственная зависимость априорно выстраивалась на основании предыдущего опыта: был бы самолет, а посадочное место найдется. Но кассирша, верная нравственному закону внутри нее, отповедала:
– А хрен его знает!
Как человек умудренный, она не пошла по пути взятия всей ответственности лично на себя, вынеся верховное Знание вовне. Граница со смежной землей пролегала где-то за пределами взлетно-посадочной (по замыслу) полосы...
– Домой на чем добираетесь? – спросила я кассиршу, понимая, что проделывать каждый день пешком путь, только что проделанный мною, штатному работнику не в масть.
Как только тема вышла за рубеж билета, одинокая сиделица приобрела свойства почти дружелюбной собеседницы:
– А мужик зацепляет.
Не вдаваясь в подробности замысловатого глагола и стараясь не представлять его действие умозрительно, я задала следующий по логике вопрос:
– Где мужик-то?
– А вон – на тракторе пашет.
«Пахать» в смысле взрывания верхнего слоя земли по сезону было поздновато. Этот глагол служил общенародным синонимом труда.
– Чего ж мотора не слышно?
Кассирша посмотрела с выражением непередаваемым, заставившим меня смутиться незнамо отчего:
– Да спить, собака! – Здесь я услышала то ли смех, то ли всхлип. – Зенки-то с утра залил. Щас будить примусь. Шабашить пора.
Итак, третий глагол был употреблен нетрадиционно, если следовать букве словаря, а не духу народа-языкотворца: «шабашить», по моим книжным представлениям, означало окончание опять-таки трудового, а не сновидческого процесса. Щелкнув невидимым тумблером, кассирша включила динамик, который за отсутствием обстоятельств прямого назначения исполнял не оговоренные технической характеристикой функции. Насыщенный нежностью голос полился над полями да над чистыми:
– Пьянь беспробудная! Войну проспишь! Ехай быстро – тут человек мается! – Такой альтруистической точности хватило бы иному литератору на премиальный роман.
Моя ли маета, родной ли трубный зов пробудили совесть ударника хищений ГСМ, но где-то за межой взревело, застрочило, и минут через десять кудлатая голова выступила из кабины «Беларуси». Несмотря на недавнее и невольное пробуждение, голова одномоментно ухватила всю соль вопроса и сипнула:
– Залазь! До трассы доброшу.
Где была эта трасса и как совершался бросок… Да стоят ли самые лихие подробности душевного порыва к добру и свету? И стоит ли объяснять, почему Гоголь развел в своей бессмертной формуле русской беды два «д» по разные стороны? Почему дураки «и» дороги, а не дураки «на» дорогах? Так ведь дурак по русской дороге сам не проедет: его непременно должен везти умный, он же – пьяный. Иммануил Кант, никогда не покидавший Кенигсберга, диалектически прав: совсем не обязательно лететь в небо, чтобы чувствовать его над головой. Как совсем не обязательно иметь билет, чтобы ехать. Даже наоборот.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"