ЛУЧ ВОПРОСА

В семи поколениях от нас...

XVIII век станет ближе, если измерять расстояние во времени не календарными датами, а человеческой жизнью

В 1946 году, окончив десятый класс в небольшом южном городке Георгиевске, я поехала в Ленинград поступать в университет. Мне до сих пор трудно объяснить мотивы моего поступка. Все мои друзья уезжали в основном в Москву или в ближайшие южные города. Почему Ленинград? Наверное, это был внутренний вызов друзьям, наверное, магия самого имени “Ленинград” и мифов, связанных с ним. До сих пор помню детское впечатление: перед утренним сеансом в кино выступает моряк, приехавший в отпуск, и рассказывает о Ленинграде, восхищается красотой города и вежливостью ленинградцев.
У меня же были свои представления, которые потом радикально изменились. Невский вовсе не шел вдоль Невы, сама Нева в отличие от единственной речки, которую я видела, бурного Подкумка, текла так медленно, что я долго не понимала, куда же она течет. И очень скоро я почувствовала, как тяжело быть одной в незнакомом городе, как трудно привыкать к морскому северному климату и неделями не видеть солнца. Это чувствовалось даже в мелочах. Так, однажды я увидела на улице женщину, продающую стаканами бруснику. В памяти тотчас всплыли строчки из “Евгения Онегина”: “Боюсь, брусничная вода / Мне не наделала б вреда”. Я купила стаканчик, взяла горсточку в рот, пожевала и выплюнула. Боже, какая гадость! Жесткая, кисло-горькая. Нет, это не вишня и даже не алыча, которая беспризорно растет на улицах моего родного города. Прав был Онегин, когда боялся пить эту брусничную воду. И не знала я тогда, каким любимым и целебным напитком станет она для меня позднее.
На втором курсе русского отделения филфака появилась латынь. Преподавал ее Вячеслав Антонович Чулкевич. Латынь мы возненавидели дружно и сразу (и, разумеется, зря, что стало ясно много позднее), но Чулкевича просто обожали. Был он невысокого роста, полный, большеносый, некрасивый и, по нашим тогдашним меркам, старый: около шестидесяти лет. За что же любили? За какую-то внутреннюю благожелательность, снисходительность, в общем, за то необъяснимое, что называется обаянием.
Однажды поздней осенью я оказалась вместе с ним на трамвайной остановке напротив университета, и вдруг Вячеслав Антонович спросил: “Осецкая, у вас есть родственники в Ленинграде?” “Нет”, – не задумываясь, ответила я. Разговор этот не имел продолжения, но я его не забыла и, приехав на каникулы домой, рассказала о нем бабушке.
Надо сказать, что в нашей семье, как и в других семьях, тогда редко говорили о прошлом, особенно если оно не было пролетарским. Но бабушка была разговорчивая, и мы с сестрой еще в детстве слышали от нее рассказы о каком-то петербургском бароне, у которого она с дедушкой бывала в гостях. И о том, как наш отец (он был тогда мальчиком) помочился под украшенной елкой в доме барона, а вот тетя (тогда еще девочка), давясь, съела за столом тухлое яйцо, потому что постыдилась сказать об этом.
Когда я рассказала о разговоре с Чулкевичем, бабушка сразу же живо откликнулась: “А как же, у нас в Петербурге были очень богатые родственники. Они жили в собственном доме на Литейном, 50, у них была типография. В семье были две дочери – Зина и Зоя. Если бы они были живы, то приходились бы тебе тетями. Сейчас я тебе их покажу”. Бабушка порылась в своих вещах и достала фотографию двух прелестных девушек, одетых по моде начала ХХ века. “А что с ними стало?” – “Зоя вышла замуж за офицера и уехала после революции в Финляндию, а Зина умерла от дифтерита на пароходе по пути в Турцию и похоронена в море”.
Вернувшись в Ленинград, я передала этот разговор Чулкевичу. И тогда, грустно улыбнувшись, он сказал: “Я имел честь преподавать Зинаиде Александровне российскую словесность. Очень жаль, что так сложилась ее судьба”. “Вот как”, – подумала я тогда. И все-таки мне казалось, что было это в незапамятные времена – до советской власти, до революции, которая была в моем сознании рубежом двух эпох. В скобках замечу, что, читая в детстве о тяжелой жизни героя, я высчитывала, сколько же лет несчастный не дожил до революции.
Наш разговор с Чулкевичем состоялся в 1948 году, а на Литейном давал он уроки всего-то лет 35 назад. И в те казавшиеся мне почти что доисторическими годы петербургские девушки (мои несостоявшиеся тетушки) летом приезжали на Кубань к моей бабушке, прятались от солнца, боясь загореть.
А еще лет через тридцать после описанного мною эпизода из Москвы приезжал в Ленинград известный историк, великолепный оратор, человек острого и парадоксального ума Натан Эйдельман. Он выступал в разных домах – ученых, писателей, актеров, композиторов. Была тогда такая подпольная традиция – ни афиш, ни объявлений по радио, но те, кому это было интересно, всегда знали, где поет Окуджава или Высоцкий, где выступает Эйдельман. Итак, Дом актера, небольшая гостиная, в два ряда кресла, стол для лектора, под столом магнитофон. Тема лекции “Драматургия истории”. Мы давно уже привыкли, что можно говорить все обо всем, но тогда слышать голос свободного и умного человека было редкой удачей. Эйдельману задавали много вопросов, лекция переходила в беседу, его долго не отпускали.
И вот однажды Натан Яковлевич мимоходом сказал, что у нас субъективное представление о времени. Например, XVIII век (который он хорошо знал и любил) кажется нам далеким прошлым, на самом же деле это не совсем так. 1800 год от нас всего в семи-восьми поколениях (подробнее об этом можно прочитать в его книге “Грань веков”). Чтобы убедиться в том, что мы не так уж далеки, скажем, от Пушкина, достаточно проделать простой опыт. “Возьмите лист бумаги, – говорил Эйдельман, – поставьте внутри точку, напишите “я” и нарисуйте несколько кругов. В первом – имена родственников и друзей, во втором – родственников своих родичей и друзей и посмотрите, что получится”.
Этот простой опыт я проделала сразу же, вернувшись с лекции домой. Итак, в круге первом – мои родители, во втором – дедушка и бабушка со стороны отца. В третьем – отец бабушки, генерал Булавин, боевой генерал на Кавказе, его брат, военный врач Соколов, участвовал в освободительной войне с Турцией в Болгарии (я сама видела в Софии памятник погибшим русским воинам, и на нем есть и имя врача Соколова). Дедушка, священник, имевший приход на Кубани, дружил с бароном Владимиром Штейнгейлем, остатки имения которого “Хуторок” под Армавиром сохранились до сих пор. Барон Штейнгейль – потомок декабриста – был женат на княжне Трубецкой. Вот так я и вышла в четвертом или пятом круге на всю пушкинскую эпоху.
И еще одна мысль Эйдельмана, вскользь мелькнувшая на его лекции, заставила меня призадуматься. “Человеку XIX века, обывателю, мещанину, захолустному дворянину, нужно было сорок рукопожатий, чтобы пожать руку российскому императору. А сейчас достаточно трех рукопожатий, чтобы человеку, живущему в России, поздороваться с американским президентом”. Видя недоумение на наших лицах, он пояснил: “У меня есть знакомые дипломаты в Москве, работающие в ООН, значит, между мною и американским президентом два-три человека”.
Эта парадоксальная мысль Эйдельмана объяснила мне непонятную на первый взгляд ситуацию в “Ревизоре” Гоголя. Все чиновники, давая взятки Хлестакову, покрывают свои грехи, и только Добчинский и Бобчинский просят Хлестакова сказать царю, что живут, мол, в уездном городе N Петр Иваныч Добчинский и Петр Иваныч Бобчинский. Эта просьба не так уж смешна, как кажется на первый взгляд: настолько нереальна для них мечта лицезреть императора, что они будут счастливы, если их просто упомянут.
Прошло лишь двенадцать лет со дня смерти Эйдельмана, но как кардинально изменилась ситуация. Интернет связал людей мира друг с другом, и теперь задать вопрос президенту, пообщаться с ним можно и без рукопожатия. Связь-то связь, но поневоле подумаешь о попутном, другом. Столетиями человечество мечтало, что прогресс принесет мир и свободу. Но время показало, что цивилизация нисколько не изменила человеческой природы и лишь невероятно растиражировала ее пороки.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"