Последний мушкетер

17 июня русскому писателю Виктору Платоновичу НЕКРАСОВУ
исполнилось бы девяносто лет. О нем в беседе с нашим обозревателем вспоминает кинорежиссер Евгений ЛУНГИН

ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ НЕКРАСОВ.
ПАРИЖ, 20 ОКТЯБРЯ 1985 ГОДА
ФОТО СЕМЕНА ЛЬВОВИЧА ЛУНГИНА

Первая книга о войне, написанная рукой фронтовика, так и осталась первой – в смысле лучшей. «В окопах Сталинграда». Книга лихая, как “Три мушкетера”, трагическая, как сводки Информбюро сорок первого года, и лирическая, как дневник.
Сталинская премия не могла ее испортить. Она могла испортить автора, молодого веселого капитана, похожего на мушкетера. Но капитан остался самим собой. Он, не смущаясь, лез в драку и не лез в карман за словом. Это кончилось тем, что его выкинули из партии, куда он вступил в дни Сталинградской битвы. Выкинули из Союза писателей, из дома. Его книги изъяли из советских библиотек.
Покаяния в «идейных» грехах от него не дождались. Тогда ему предложили уехать навсегда. На прощание он оставил нам письмо, которое мы прочитали лишь много лет спустя: “…Пусть лучше уж читатель обойдется без моих книг, он поймет, почему их не видно... Я никогда не унижу своего читателя ложью…”
В шестьдесят три года Виктор Платонович Некрасов стал эмигрантом... Умер 3 сентября 1987 года, похоронен в Париже на русском кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа.
От своих юбилеев он обычно сбегал. Ничего не было для него страшнее, как быть заключенным в золоченую раму. Пусть даже только воображаемую. Но, должно быть, ему приятно, что мы помним о нем. Что вот сидят на Цветном бульваре, вспоминают о нем люди на полвека его младше. Мальчишки, сказал бы он. И мы бы, заулыбавшись, согласились. Что ни говори – почетное звание, веселое. Самое веселое из почетных. Это же он, Некрасов, когда ему стукнуло семьдесят пять, признался: «Я всю жизнь считал себя мальчишкой...» И с грустью добавил: «А тут вдруг оказался взрослым...»
И вот сидим, вспоминаем. Правда, без ста грамм. Правда, один из нас Некрасова никогда не видел и вспоминает лишь любимые эпизоды его книг. Зато другой вырос у Виктора Платоновича в буквальном смысле под ногами, будучи младшим сыном его лучших друзей – Лили и Семена Лунгиных.

Дмитрий ШЕВАРОВ

– ...Мне трудно рассказывать о Некрасове. Он был мне как второй отец или как дед. И понятно, никакой моей заслуги нет в том, что я с рождения знал Некрасова. Мои родители любили его так, как мало кого в жизни. Вокруг до сих пор очень многое напоминает о нем. Вот его книги, рисунки, фотоальбомы... А вот маленькая коробка. Однажды Некрасов и мои родители оказались в Тулоне, это город на юге Франции. Остановились в каком-то отеле с видом на море, и когда проснулись утром, то первое, что увидели, – военные корабли на рейде. Через несколько дней Некрасов подарил отцу на прощание вот такую коробочку. На крышке написал: «Кто не видел военных кораблей, не видел Тулона. Помни Тулон! 18 октября 1982 года». А в коробке – крохотные модели тех самых военных кораблей. И вот весь Некрасов складывается из таких историй.
– О вашей семье Некрасов написал в одном из своих последних рассказов: «Ни разу не изменили друг другу, всегда есть о чем поговорить, поделиться мыслями; друг без друга дня прожить не могут...» И добавил, что таких семей – душа в душу – он знает на свете только две...
– Мою маму он звал барабанщицей, в том смысле, что она всегда была неугомонной и жила в необыкновенно интенсивном ритме. Отец никому, кроме Некрасова, не мог так открыться и довериться. Сколько себя помню, Некрасов всегда был рядом. Он – рефрен моей детской памяти. Жил у нас иногда по полгода. И согласитесь, это было бы невозможно без какой-то невероятной дружбы. Некрасова нельзя было не полюбить. Блестящий ум и при этом никакой спеси или чванства. Невероятно красив, элегантен всегда – и не по-киевски, и не по-московски, а по-европейски, хотя до последнего дня ходил в джинсах. Основная особенность его была – неотразимость. У него было чарующее обаяние.
– И это же было не только внешнее?
– В моей комнате с детства висел рисунок «Три мушкетера», сделанный Некрасовым цветными карандашами. Я вырос с этим рисунком. Он был в моих глазах мушкетером. Представьте себе постаревшего Д’Артаньяна... О Некрасове можно было сказать: вот этот человек – само благородство. Он родился словно не в своем веке и жил согласно безупречному кодексу чести. И на него смотрели как на ископаемое. Или как на редкую бабочку. Боже мой, как она залетела сюда? Когда ему интересен был человек, то не важны были ни его возраст, ни происхождение, ни регалии. Он мог одновременно водить дружбу и с академиком Сахаровым, и с сантехником Сашкой. Отвечал на каждое письмо читателей. Но в нем словно жили два человека. Иногда Некрасов уходил в запой и становился совсем другим. Это было непредсказуемо. Первым от этого страдал он сам и говорил: «Женька, ну что я могу поделать, так звезды выстраивались...» Безусловно, этим он не мог не огорчать моих родителей и других близких людей, но в нем был странный магнит, и все плохое компенсировалось невероятной открытостью души...
– Тот же магнит и обаяние – в его повестях и рассказах. Я вот никогда не видел Некрасова, а не могу сказать, что он мне чужой человек... Может, еще потому, что несколько лет я прожил на Волге, в городе, к которому Некрасов обращался памятью до последних дней.
– Я прочитал «В окопах Сталинграда», когда мне было лет четырнадцать – сразу после того, как мы проводили Некрасова в эмиграцию. Мои родители так горевали после его отъезда, что по вечерам мы стали вслух читать эту повесть – то мама, то отец, то я...
– «Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно...»
– Да, я тоже почему-то эту фразу помню... В госпитале ему сказали, что надо разрабатывать правую руку, делать мелкие движения, и вот он написал первую фразу, с нее все и покатилось – будто на одном дыхании, без черновиков.
– Оказавшись в Волгограде, я совершенно другими глазами перечитал «В окопах Сталинграда». Там же с топографической точностью все обозначено.
– Мамаев курган...
– Ну, Мамаев курган как раз здорово перелопатили и закатали в бетон, а вот железная дорога у подножия кургана, завод Метиз – все как было. А еще трамваи, до сих пор изрытый берег Царицы, универмаг, сохранившийся чудом с до войны. ТЭЦ тракторного завода, которую Некрасов должен был взорвать в случае прорыва немцев. Район «Красного Октября», у меня там друг жил. Волга в конце концов... И всякий раз больно вспоминать, что в Волгограде нет улицы имени Виктора Некрасова.
– Какие могли быть улицы, когда его лишили советского гражданства. Эти же люди прокляли, заставляли забыть о его существовании...
– Но ведь сколько лет прошло! Что сейчас-то мешает? Стоит вспомнить, что именно по эскизу Некрасова в Сталинграде сразу после окончания боев был поставлен первый памятник павшим – деревянный, конечно, на скорую руку...
– Еще труднее понять, почему сейчас в России не издают Некрасова. За последние десять лет мелькнуло одно-два переиздания, и все – тишина. Теперь это, конечно, не злой умысел, а какое-то недоразумение, которое, я уверен, разрешится в ближайшее время.
– Проза его на зависть всем постмодернистам современна, изящна, свободна по духу и форме. От его вещей остается удивительное ощущение братства и дружества. Как у Шпаликова: «Меня погладит по плечам строка твоя рукою друга...»
– Замечательно, что вы цитируете Шпаликова. Некрасов относился к нему необыкновенно и выделял из многих. Это была истинная дружба. Последняя повесть Некрасова ведь тоже о дружбе. Вы знаете о прототипах «Маленькой печальной повести»? Это Анатолий Шагинян, Ролан Быков и Михаил Барышников.

* * *

– Что было последней каплей, почему он все-таки уехал?
– Я однажды так и спросил его: «А как ты решил уехать?» Он ответил: «Знаешь, однажды утром я проснулся, выглянул в окно и понял: не могу, надоело... Без анализа политической ситуации, без оценки советской власти, просто – не могу, на-до-е-ло!..» А потом – Некрасова добил обыск в его киевской квартире. Все-таки обыск обыску рознь, а тот продолжался 42 часа. Вы идете спать – они ищут, вы встаете, идете завтракать – они ищут, вы обедаете, они с вами обедают, роются в белье, отодвигают мебель, поднимают паркет, обыскивают всех, кто к вам приходит... И что у него забрали – бред! Подшивки «Пари-матч», журналы «Америка», альбом Сальвадора Дали, стихи Марины Цветаевой, пишущую машинку, «Житие Серафима Саровского», рукопись книги о Бабьем Яре... Ведь именно Некрасов не дал построить на месте Бабьего Яра стадион. В годовщину расстрела, двадцать девятого сентября, он всегда приходил туда с цветами. С каждым годом людей приходило все больше, а его обвинили в том, что он организует сионистские сборища. После обыска его еще шесть дней подряд вызывали на допросы...
– А до всего этого еще было исключение из партии, куда он вступил в разгар самых страшных боев в Сталинграде. Как сказал его друг-фронтовик, тогда это было равнозначно вступлению в смертники.
– У него же забрали и медаль «За оборону Сталинграда», которой он дорожил больше всех остальных наград, а их было немало. Правда, потом вернули. Очень сильное испытание. Бесследно оно не прошло. После обыска Некрасов написал открытое письмо Брежневу «Кому это нужно?» Вместо ответа его выдворили. Сказали: «Не хочешь на Запад – поедешь на Восток». Некрасов был в Киеве мозолью, бельмом для тамошнего КГБ, ему было наплевать на все запреты, он свободно общался с западными журналистами. За ним ездила машина, наружное наблюдение. Потом он с этими ребятами пил, они у него стреляли закурить... Все его поступки и заявления были открытыми, он никогда не прятался, не писал анонимно.
– Вы помните, как его провожали в эмиграцию?
– Помнить не могу, потому что он уезжал из Киева. Зато помню, как уезжал Александр Галич. Родители и Некрасов меня взяли с собой, мы стояли у голой стены, там были одни розетки – квартира пустая. Сесть некуда, и все стояли, а Галич сидел на чемодане и пел «Когда я вернусь...» Он только перед отъездом ее написал. Все не то что плакали... Это был какой-то вой. Очень сильное воспоминание – взрослые люди могут так плакать. Помню, Некрасов обронил тогда: «Неужели и мне придется?..»
– Провожали ведь навсегда. Кто знал, придется ли еще увидеться...
– Тогда еще – совсем навсегда. Некрасов уехал в 1974 году, и десять лет я его не видел. А в восемьдесят четвертом году он встречал меня на Лионском вокзале. И мы виделись ежедневно. Сразу после приезда я назвал его на «вы», а он мне говорит: «Ты с ума сошел, ты что...» Поэтому по-прежнему, как в детстве, я звал его Викой.
– Как он там жил – процветал или бедствовал?
– Ни то ни другое. Ему хватало на жизнь, на подарки друзьям, на всякие «штучечки», как он говорил. Работал на радио. Три раза в неделю ходил на «Свободу» записывать свои передачи. Называл это так: «Я пошел клеветать». Серьезно готовился, обкладывался книгами, курил как паровоз, писал карандашом крупным почерком. Он очень нехалтурно делал эти заметки для радио, среди них были блестящие рассказы... А потом после работы мы встречались в кафе. Жил он в пригороде Парижа, в местечке Ванв, на шестом этаже одного вполне современного дома. Меня поразило, что парижская комната Вики абсолютно повторяла его киевский кабинет.
– Он мечтал вернуться?
– В восемьдесят четвертом году Некрасов послал письмо советскому послу в Париже – просил неделю в Киеве и две недели в Москве. Хотел пойти на могилу матери Зинаиды Николаевны. Они были очень привязаны друг к другу и с тех пор, как он вернулся с фронта, почти не расставались. Она звала его Бублик или Викун. Безумно его ревновала. Зинаида Николаевна умерла еще до его отъезда в Киеве... Так вот, посол ничего ему не ответил. Некрасов так опешил, что больше не обращался... А после восемьдесят пятого года ждал, мне кажется, что его пригласят. Так бы, наверное, и случилось, если бы он не умер. Видимо, я был последним человеком, с кем Некрасов разговаривал по телефону. Он был уже в больнице, умирать не собирался, сказал: «Приезжай завтра ко мне часов в двенадцать, выпьем с тобой свои сто грамм...» А назавтра в шесть утра он умер.

* * *

– Советы он давал вам – как жить?..
– Говорил: «Никогда не иди даже на самый малый компромисс. Тебе только кажется, что он малый...»
– Ностальгия его мучила?
– Он считал, что это выдуманная категория. «Женька, ностальгия у меня только по людям... Уезжая, я не мог смириться только с одним: что могу никогда не увидеть Лунгиных». Не тосковал по Советскому Союзу, не понимал только, почему он не может жить немного в Москве, немного в Париже или еще где-то. Почему – стена? Он обожал путешествовать. Исколесил всю Францию, объездил весь мир, слал нам открытки из каких-то безумных Гонолулу, любил море, Юг. Не боялся загорать без всяких панам. Помню: я еще мальчишка, он отдыхает с нами в Коктебеле – так он был, как баклажан, фиолетового цвета. Замечательно и подолгу плавал.
– Сколько тяжелого было в его судьбе – и война, и ранения, и преследования, и разлука с родиной... При всем этом – какая счастливая жизнь!
– Абсолютно счастливая! Иногда можно было подумать, что он страшный эгоист, думает о себе, живет в свое удовольствие... У него было огромное жизнелюбие. А ведь и в Париже были ужасные дни, в июне семьдесят пятого, когда он чуть не умер. Пережил клиническую смерть. Андрей Донатович Синявский даже некролог написал. И вдруг Некрасов вопреки медицинским прогнозам пошел на поправку. А через две недели Синявский подарил ему этот некролог на день рождения...
– У Некрасова даже в военных вещах герои редко гибнут – вопреки всякой логике. Я раньше не читал рассказ «Сенька», а на днях, читая, уже приготовился, что в финале автор этого Сеньку непременно укокошит. Война все-таки. И какая же радость в финале – жив парень...
– Счастье его было как вирус – заразительно. Он был удивительно щедрым. Все мы любим делать подарки, но он их делал безоглядно и часто без видимых поводов. И больше всех радовался. Его фирменными подарками были фотоальбомы. В мой первый приезд в Париж он сделал мне фотоальбом с комментариями и назвал его «Король в Нью-Йорке, Ленин в Польше, а Женька в Париже». Он дарил альбом каждому, кто к нему приезжал, готовил как сюрприз. Всегда очень любил фотографировать. В Париже, как до этого в Киеве, вставал иногда в пять утра и шел фотографировать. Снимал крыши, закаты, рассветы... Со всех ракурсов снимал дома, построенные по проекту Корбюзье: считал его своим учителем в архитектуре. Снимал и монтировал круговые панорамы – они могли доходить до двадцати пяти фотографий. У него было четыреста фотоальбомов! А как рисовал!
– Войну он часто вспоминал?
– Все время. Девятое мая, день окончания Сталинградской битвы – святые дни. Награды я не видел, чтобы надевал. Но когда выпивал пять-шесть кружек пива, доставал их.
– Сталинград ему снился и во Франции. Виктор Платонович рассказ даже написал под названием “Мамаев курган на бульваре Сен-Жермен”. А в другом рассказе он пишет, что в прогулках по Парижу скупает у букинистов французские и немецкие газеты военного времени – те, где попадается что-то о Сталинграде. Находит в них аэрофотоснимки, разглядывает их с лупой, и ему кажется, что он видит свой блиндаж...
– До последнего дня Некрасов переписывался со своим бывшим ординарцем Валегой, посылал ему на Алтай, на станцию Бурла, календари, подарки...
– В «Окопах Сталинграда» – Валега, а в жизни – Михаил Иванович Валегов...
– Ему, должно быть, сейчас семьдесят семь. Дай Бог, жив Михаил Иванович и помянул стопочкой своего командира... Последний раз они виделись, кажется, в семьдесят первом. Некрасов мечтал вызвать его в Париж.
– Даже рассказ об этом написал – как Валега к нему приедет. «Рисую себе такую картину, – писал Некрасов. – Сидим мы с ним в кафе «Копакабана» под грибком, у самого синего Средиземного моря, и пьем пиво, отмечаем мой день рождения...»
– Это звучит банально, но мне кажется, его, Некрасова, время еще наступит. Он – на все времена.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"