Все, что случается впервые...

О книге Бориса Минаева

Личная история

Притягательная загадочность детства для взрослых людей связана с тем, что восприятие большинства вещей в детстве еще не «автоматизировалось», не стало тусклой привычкой, как у взрослых, поэтому многое происходит здесь впервые. Для ребенка все может стать свежайшим, небывалым событием – от случайного осязания или игры слова до мелкого бытового унижения. С этих конкретных запечатлеваний и начинается личная история каждого человека.
Открытость восприятия означает и его уязвимость. Каждое случающееся впервые событие внутри личной истории становится символическим. Огрубляя, можно сказать, что любое запечатленное восприятие – будь то запах, вкус пирожного, пейзаж, мамин поцелуй перед сном или первая любовь – это незарастающая рана, к которой сознание тянется вновь и вновь.
Литературные образы детства, созданные русскими писателями за последние 200 лет, как бы сами собой раскладываются в нашей читательской памяти на несколько больших блоков, связанных с общими условиями существования героя-ребенка.
1. Аристократическое детство классических романов Аксакова и Л.Толстого; «Другие берега» Набокова; сюда же – по духу – можно отнести и «Детство Никиты» Алексея Толстого).
2. Разночинно-интеллигентское детство (Достоевский – в разных фрагментах; отдельные рассказы Чехова; Гарин-Михайловский, Горький в «Климе Самгине», Пастернак в «Детстве Люверс» и «детских» частях «Доктора Живаго», Кассиль в «Кондуите и Швамбрании», Валентин Катаев).
3. Этнографически-«народное» детство Горького.
4. Беспризорное послереволюционное детство (Л.Пантелеев, Гайдар в «Школе», Макаренко).
5. Хрестоматийное советское довоенное детство (детские поэты-классики; Гайдар, «Дикая собака Динго» Фраермана, М.Прилежаева, «Васек Трубачев» и т.д.).
6. Военное детство: пионеры-герои; дети, потерявшие свои семьи; дети-«блокадники»; эвакуированные («Иван» Богомолова, «Судьба человека» Шолохова; фрагменты разных воспоминаний; особняком стоит здесь опубликованный в 2000 г. роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы»).
7. «Всюду жизнь» – послевоенное детство 50-х годов (Михалков, Рыбаков, Кассиль, Носов).
8. Детство чувствительных городских мальчиков 60–70-х годов (Алексин, «Кирпичные острова», «Пираты неизвестного моря», «Как папа был маленьким», Драгунский. Все это по-разному отозвалось в конце 90-х годов в произведениях так называемого «нового сентиментализма»).
О последнем и пойдет речь.

Для большинства людей, появившихся на свет между 1955 и 1965 годами, главным формирующим обстоятельством их детства было то, что можно назвать «мирной, благополучной жизнью» (ее по-разному были лишены несколько предыдущих поколений). Понятно, что у «детей революции», «детей врагов народа» или «детей войны» – совсем иные жизненные ситуации, проблемы и ценности. Можно даже сказать, что это вообще разные породы людей, выживавшие в результате «естественного психического отбора», который действует внутри каждой исторической (и одновременно стилистической) эпохи.
Поэтому неудивительно, что у нескольких писателей, родившихся в одно и то же десятилетие, в одном городе – Москве, воспитанных в общем-то в одной среде и теперь пишущих каждый о своем детстве, сами эти детства оказываются очень похожими.
Одно из неминуемых впечатлений этого детства – общение с плюшевыми зверюшками, плотно набитыми опилками; запечатлевается их дружеская покорность и особенно – стеклянные глаза (завораживающе «настоящие») одной из них.
Событие столкновения с чужим-близким взрослым – нанятой домашней нянькой, связанное с острым переживанием собственной настаивающей неправоты.
Огласить весь список вряд ли возможно, но в него непременно попадут такие темы:
– соседи по коммунальным квартирам и тогдашним компанейским московским дворам;
– родственники (дорожащие послевоенной близостью; здесь же – глухие упоминания о «сидевших»);
– боль и смерть другого существа – пойманной мышки, принесенной из магазина «живой рыбы», дерева (а также Смерть вообще; Смерть и Будущее);
– маниакальные детские увлечения; одержимость всякого рода вещицами;
– страхи: от бессознательного, доставшегося в наследство от предыдущих десятилетий террора, до «архетипической» ситуации «один дома» (уже в новой отдельной квартире);
– странные детские запретные игры;
– посещение различных кружков в районных домах пионеров; шатание по кинотеатрам и истории, связанные с карманными деньгами;
– переселение в новые дома и квартиры, ощущение растущей и строящейся Москвы;
– большой спорт (футбол и хоккей) и дворовое подражание ему;
– первая глубокая затяжка сигаретой;
– патриотические и моральные переживания детей – граждан могучего государства, победившего в великой войне, и темные намеки на «неполадки» (странная тревога за все);
– многочисленные болезни (в том числе плохие зубы) и вообще постоянная полуобморочная «чувствительность» этих детей...

Ностальгия по настоящему

Детство Левы. Это конкретное литературное детство может удивить отсутствием некоторых тем из «обязательной программы».
Так, герой книги не посещал детский сад, хотя в те годы такой ребенок был странным и даже подозрительным исключением из общего правила (предположить же, что автору просто «не вспомнилось ничего интересного» из этой части его человеческого опыта, абсолютно невозможно). То же самое можно сказать и про пионерские лагеря. Видимо, существовали некие неоговоренные в тексте, но вполне «объективные» причины, позволившие впечатлительному мальчику Леве пропустить кое-что, так сказать, по жизни (и, возможно, благодаря этому лишний раз «уцелеть»).
Еще более странным кажется то, что в «Детстве Левы» нет ни одной девочки. Если во дворе их не было (так уж сложилось), а в детский сад человек не ходил, то это его на каком-то отрезке жизни извиняет. Но школьное-то обучение в описываемый период уже не было раздельным. Каким же образом эти в чем-то безусловно противные, но в чем-то и интересные существа могли напрочь исчезнуть из памяти?.. Загадка.
Однако возможно, что у этих (и еще кое-каких) «зияний» имеется серьезное художественное основание. Ведь в отличие от многих других современных писателей Борис Минаев откровенно избегает классических «неприличных» и даже просто «грубых» жизненных тем. Он так прямо и говорит: вот об этом я не буду вам рассказывать, потому что мне до сих пор, спустя почти тридцать лет, стыдно об этом вспоминать. Автор, похоже, вполне искренен, и это, конечно, поражает... Хотя речь-то шла даже не о действиях, а о каких-то смешных и нелепых мальчишеских разговорах!

Борис Минаев знает о многом, но отнюдь не одержим желанием «вспомнить все». И именно поэтому его книга «избирательных воспоминаний о детстве» может позволить себе быть столь ностальгичной. Ностальгия по утраченной чувственной полноте и цельности переживаний пронизывает авторские комментарии на большей части текста. Она очень понятна и кого-то из читателей может вдохновить на воспоминания о собственной утраченной чистоте, а кого-то может и раздражать.
Повествование в книге ведется как бы от лица двух авторских ипостасей: взрослого, которому свойственна элегическая, но довольно бодрая интонация морализирующего «описателя нравов», и самого ребенка, погруженного в поток жизни и не ведающего своего будущего. «Писательский» комментарий присутствует в виде коротеньких обращений к читателю и постоянных «взрослых» оговорок, вкрапленных в «детскую речь». Но это явно не реконструкция «живой» речи ребенка с ее характерным синтаксисом, а стилизованное изображение чисто литературной же (и типично безвозрастной) «детской речи». Форма этой речи взята автором из предшествующей литературы, причем даже не из «мемуарной», а из детской, то есть обращенной к самим детям: именно с такой интонацией рассказывали о своих приключениях и переживаниях литературные герои хорошей детской литературы конца 60-х – начала 70-х годов (у Драгунского, Алексина и др.). Ничего крамольного в этой «цитатности» нет – она является частью авторского замысла, и, к примеру, любой сорокалетний читатель с мгновенным радостным узнаванием «включается» в забытую магию этой речи.
Можно добавить, что авторской речи вообще свойственна какая-то почти намеренная примитивность, упрощенность, порою даже неряшливость. Но в то же время на протяжении всего текста она остается абсолютно прозрачной.
Подобное «небрежение стилем», самоумаляющее «цитирование» (целыми пластами литературного языка), соединение «детского взгляда» на вещи с вычурно-бюрократическими обращениями к читателю – все это, как ни странно, создает очень отчетливое ощущение человеческой (авторской) скромности, стыдливости и даже, неловко сказать, целомудренности, и вообще-то странной у «пожившего» человека, но особенно если он большую часть жизни проработал журналистом. (Как же ему удалось «уцелеть»?! Не важно – главное, что читатель благодарен за это писателю.)
В отличие от многих других Минаев не страшный и уж точно совершенно не скандальный писатель. Три самых «запредельных» по опыту рассказа из «Детства Левы» посвящены ритуальной детской пытке проигравшего, первой кошмарной затяжке сигаретой и детской «одержимости» (временной психической зависимости от странной выдуманной игры). Как верно сказано в аннотации, эта литература «не унижает, не разлагает на составные, не препарирует личность и человеческую природу…». Все эти «не» – плод серьезных «метафизических» и художественных усилий. Правда, автор то и дело оговаривается, что детство, о котором он с таким удовольствием рассказывает «своим дорогим читателям», не совсем настоящее: оно не столько вспоминается им, сколько предполагается в качестве возможного или вероятного, то есть, попросту говоря, «инсценируется».
Выстраивая такую многослойную дистанцию по отношению к своему опыту, Минаев оберегает нас (и себя, конечно) от очень многого, что приходится пережить человеку в детстве. Кому-то подобная забота может показаться излишней, но это уже дело вкуса.

Борис МИНАЕВ. Детство Левы. М., изд. Захаров, 2001

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"