Последний день в Ялте

По разнице между двумя лицами человека – сегодняшним и ангелическим, тайным – можно прочитать его жизнь

Один май я с приятелями, московскими художниками Гошей и Аглаей, провел в Крыму. Крым казался голым, чужим от нерастраченной нежности. Пасмурное небо изменило страну благоуханий до неузнаваемости. В ливадийском дворце не толпились одуревшие отдыхающие, открытые бассейны слепли без воды, углы в самых культовых местах сдавались почти бесплатно.
Мы жили в Ялте, в холодном доме, архитектура которого, по моим дилетантским представлениям, символизировала победу гения над разумом. Из стен комнат дул ветер, в центре лестничной площадки постоянно висела неизвестно откуда летящая пыль, а на общем балконе, только высунь голову, обиженно подавал лапу соседский бассет. Лестницы и переходы дома были выведены наружу, квартиры с нескольких точек просматривались и продувались насквозь. Даже сейчас, весной, это вызывало наждачный озноб, а в январе, должно быть, повергало счастливых жителей в отчаяние. Электричество уже с месяц как отключили, горячую воду давали только по субботам, и вечером, чтобы не замерзнуть, мы при свете карманного фонарика пили портвейн “Алупка”.
– Портвейн “Крымэнерго”, – уважительно говорил Гоша, отхлебнув из стакана.
– Хорошо хоть обоев не видно, – говорила интеллигентная Глаша. Глашу сильно раздражала хозяйка квартиры, и поэтому она не упускала случая, чтобы высказаться по поводу голубых обоев и обоев вообще.
Хозяйка – вариация на тему Кармен. У нее тяжелые виноградные волосы, грубое сопрано, а глаза, когда подведены, что глаза газели. Она очень худа. По необходимости ее можно было бы наклеить на стену или хранить свернутой в рулончик. Совсем выкинуть все-таки было бы жалко. Глаша по этому поводу, правда, сомневалась, у нее какие-то претензии к визионерам и колдунам, а хозяйка после мексиканских сериалов пылала слепой страстью к испаноязычным именам и целыми днями читала забытого кем-то из прежних постояльцев Кастанеду.
Ее муж, толстяк с изнеженными армянскими глазами, гулко расхаживал по дому – всегда с телефоном в руке, задыхающийся, огромный, похожий на выброшенную на берег древнюю водоплавающую черепаху. Сходство с земноводным усугублял шорох постоянно хвостом волочившегося за ним телефонного провода.
– Свари кофэ, – грозно говорил он.
– Спать плохо будешь, – зевая и блаженно жмурясь, отвечала жена.
– Чего, чего?!
Но жена уже возвращалась к своей донхуанеане.
Жизнь обитателей дома совершалась у всех на виду и имела отчетливый привкус матриархата. Балконы, как штандартами союзных государств, были увешаны лифчиками самых причудливых модификаций.
На второй день после нашего приезда ко мне во дворе подошла темноволосая девочка лет семи.
– А я про вас все знаю, – сказала она, глядя мне в глаза.
– Что?! – испуганно спросил я.
– Все-все, – сказала девочка и ушла.
Дом не терпел тайн, и любителю внезапных поворотов оставались только сны, галлюцинации, маленькие сюрпризы – вроде жившей в доме старушки, о которой даже трудно сказать, как она выглядела, настолько она была незаметна. Встречаясь с ней во дворе, я каждый раз не сразу ее замечал и даже позорно подавал в сторону, когда тень старушки вдруг отделялась от стены и принималась вежливо кивать головой.
Соседи обращались с ней удивительно бесцеременно, и я понял, что бабка немножко не в своем уме. “Валюня, в магазин почапала? Купи нам килечки?”, “Валюня присмотри за Анжелкой, я – на трассу, половлю квартирантов”. Однажды при мне ее окликнула во дворе наша хозяйка: “Баб Валь, хошь анекдот расскажу?.. Надпись на кладбищенской плите, – хозяйка выставила руки, изображая что-то монументальное, – “Не все йогурты одинаково полезны”… Врубилась, а? Баб Валь?!”
Ялта еще не отошла от зимнего сплина. Его последствия угадывались в буколических названиях магазинов и в текстах объявлений, наклеенных прямо на старые афиши цирка. Хор бородатых бумажек и выцветших факиров с пессимистичным спокойствием извещал о ритуальных услугах, покупке женских волос и “поджигании живого человека огнем”. Дом стоял на вершине холма, и город закручивался вокруг него, лопаясь оврагами и гремя карнавальными оборками набережных. Гоша и Глаша метались по городу в поисках сюжетов, и по голубым обоям с каждым днем все шире расползались виды живописно развешенного на веревках белья, красных крыш и т.д. Я же преодолевал горы-овраги по адресам, выданным мне в агентстве недвижимости. Родственники хотели перебраться в место с более снисходительным климатом, и я приценивался к домам и квартирам Южного берега.
Проведя первый похожий на обыск вечер в компании с фонариком и разбросанными вещами, в следующие дни мы возвращались в квартиру только тогда, когда темнота проникала уже не просто в спальни нашего прозрачного обиталища, но ложилась на самое дно зрачков и вязко текла дальше по глазным нитям, нервным веточкам лжи, сухости во рту, наслаждения, собираясь в узкий тлеющий смерч где-то у гипоталамуса… Ночью я просыпался от страстного шепота. Ребята ругались на соседней кровати. Гоша пьяный мало что сображал, но Глаша все-таки была очень интеллигентна. Приходилось демонстративно громко вставать, звонить в Москву – только затем, чтобы в который раз услышать длинные гудки.
Потом я сливал из бутылок оставшееся вино и со стаканом выходил на балкон.
Далеко внизу меж крыш шевелился туман. Соседский бассет тыкался в ноги и дрожал, как пережидающий патрули контрабандист. Сигареты дымили криво и постоянно гасли.
Иногда в такие ночи на границе слышимости мне мерещилось тихое пение, даже не пение – ровный мелодичный шелест, висящий в воздухе. Ни слов, ни мотива я разобрать не мог. Голова была совершенно пустой, способной только на фотографические операции вроде того наблюдения, что бессонница – это мутация обыкновенной жажды… Постепенно портвейн согревал, край света смыкался с краем ночи, и в их пересечении горела спасительная утренняя звезда…
Через две недели после нашего появления хозяева на два дня уехали закупать продукты в континентальный Крым. В Ялте цены практически на все, кроме портвейна, были совершенно московские. Нам оставили квартиру и один комплект ключей. На следующий день, когда выяснилось, что наши пути до вечера расходятся, около неработающего лифта мы с Гошей нашли узкую и глубокую дыру, выкрошенную в стене у самого пола, и спрятали ключи там.
Весь день я искал очередную квартиру из своего списка... Пока мне предлагали то чердачную комнату без крыши, то нелепо дорогие квартиры на первых этажах, открытые насморочным протуберанцам морского ветра. Во время разговора с владельцем одной из таких квартир в открытое окно постоянно пытались влезть какие-то пьяные люди в тельниках и тюбетейках, и мой собеседник, не прерывая рассказа, мирно толкал их в цветастые макушки. Говорил он, отводя глаза, о том, что землю переселенцам из России продавать в Крыму отказываются, а покупать постоянное жилье на неизвестно кому принадлежащем участке он бы не советовал.
Сегодняшний осмотр, решил я, будет последним, просто описание того, что нужно было осмотреть, было слишком трогательным, чтобы им пренебречь. Двухэтажный коттедж над морем, айвовый сад – плюс к этому обнаружилось роскошное дерево, водопадом проливающее голубые грозди на асфальт, и бетонный бассейн с трещиной на дне. На мой стук в дверь вышла немолодая женщина. Она тщательно, точно дипломатический паспорт, изучила записку с выданным мне адресом, после чего повела по дому, который был сделан из пыльного электрического света, большого количества штор, занавесок, портьер, теней. Мебель в комнатах осыпалась, подобно осеннему саду, по стенам ползли струпья отслоившейся краски. Ванная комната, похожая на бокс подземной канализации, не скрывала того, что в любой момент может развалиться. “Ну тут и холод!” – осторожно заметил я. Пар валил из моего рта, как от змея-горыныча. Газовая колонка при включении угрожающе загрохотала и стала рассыпать огненные спицы и сажу.
Настоящее покинуло этот дом, а прошлое еще не вернулось… Когда мы осматривали одну из комнат, похожую на гигантский абажур, из настенных часов высунулся деревянный протезик и три раза прокуковал. “Пять часов”, – невозмутимо откликнулась женщина. “Почему это пять?!” – пугаясь, подумал я и бессильно попытался представить путь к выходу…
Ужинал я в открытом кафе на набережной, поглядывая на красивую девушку, сидевшую за соседним столиком. На блюде перед ней лежали огромные раки с удивленно раздвинутыми глазами. Казалось, они были потрясены тем, что их сейчас будут есть.
– Господи, скука-то какая! – вздыхала красавица, обмахиваясь ресницами. – Мух даже нет.
Визави ее угрюмо тыкал вилкой в каких-то моллюсков на тарелке.
– Когда чайник только что выкипел, – говорил он, – опасно снимать крышку, можно сильно обжечься. Поэтому воду наливают через но-о-осик…
Садилось солнце. Мух действительно не было. Веселые чайки качались на далеких волнах. Море надвигалось на сушу и, подрезаемое берегом, рушилось в гортанную гальку.
Я встал и пошел по набережной, слушая море и останавливаясь у лотков. О, на горсть подобного хлама несколько веков назад можно было бы купить пару островных королевств. Продавцы хватали меня за талию, точно собираясь танцевать польку, заглядывали в глаза:
– Вы, я вижу, что-то ищете. Я могу вам помочь? Смотрите, камень от сглаза, сонные гребешки, сердечки для записочек…
Домой я решил добраться пешком. На улочках, похожих друг на друга из-за висящего над ними пейзажа, я быстро заблудился, зашел в тупик и, чтобы не возвращаться, перелез через несколько заборов. И вылез на почти отвесный склон прямо над морем. Далеко подо мной прибой разбивал о камни огромные перламутровые цветы. Под старушечий смех чаек я полез в гору, как мне казалось, напрямик к троллейбусной остановке. И через сто метров почти отвесного подъема уткнулся в чьи-то сапоги. Я поднял глаза.
Передо мной стоял пожилой человек в камуфляже, в руках он держал автомат.
– Долго я тебя пас, – удовлетворенно процедил человек и замолчал.
Моя поза не располагала к раздумьям, и я просто спросил:
– Ну и что теперь делать?
– Десять дать можешь? – неожиданно сказал человек.
– Десять могу. – Я понял, что можно выпрямиться.
– А двадцать?
Я пожал плечами и полез в карман. Он вытер лысину.
– Ну и погодка.. Слушай, а двадцать пять дашь?
Я вытащил все деньги, которые были у меня с собой, и отдал ему.
– Ну ладно. – Он погрозил пальцем. – Приятного отдыха.
И побежал вверх по тропинке, пересекавшей склон по диагонали.
Я сидел, восстанавливая дыхание. Экологически корректно пахло лишайниками. Внизу с грохотом разваливались водяные цветы. Полил дождь. Ракер, ракер, ракер! – из кустов снизу полетела огромная птица и ударила крыльями прямо надо мной. Я поднял голову и увидел велосипедиста, который, раскачиваясь и ритмично скрипя, поднимался в гору.
В нескольких шагах выше была дорога. Я выполз на нее и сразу же увидел остановку.
В темном подъезде пришлось долго шарить по стенам в поисках тайника, но ключа в нем не оказалась, и я понял, что художники вернулись. Дверь действительно была незаперта, я быстро, не глядя куда скинул кроссовки и рубашку в темном коридоре. Из комнаты шел колеблющийся неяркий свет, Глаша что-то рассказывала. Я окликнул ее, но от голоса осталась горстка песка. В ванной я вытерся первым попавшимся под руку полотенцем и уже думал о кровати, но на пороге комнаты вынужден был застыть столбом.
То, что я увидел, было совершенно неожиданным. В почти пустом и поэтому огромном зале за столом сидела призрачная Валюня, в левой руке она держала фонарик, светя им в амбарного вида тетрадь. Над столом на полочке горела лампадка, едва освещавшая несколько иконок. Валюня то читала из своего кондуита, водя по нему свободной рукой, то поднимала голову и тихонько пела. В этом бормочущем пении я узнал мелодичный шелест, висевший над нашим балконом по ночам.
Первые мгновения я был так ошеломлен, что не мог двинуться. Я никогда до этого не видел, как человек молится. В кино все молитвы постановочные, а в церкви я хоть и был несколько раз, но, одеревенев сам, отмечал только механические поклоны, манерно полуприкрытые глаза, нелепо совершаемые кресты.
Здесь же я видел, что совсем не важно, как прикрыты глаза. Я стоял, точно на самом краю земли, над бездной, пустотой, которая была за мной, на границе огромного сильного света. Я его не видел, но эта призрачная старушка Валюня была, как оконце, через которое и до меня доходили полосками отблески. В какое-то мгновение пение старушки перешло в едва понятную, церковную речь, а потом вдруг замедлилось и рассыпалось в поток имен. Имена были и женские, и мужские, некоторые она произносила в связке, скороговоркой, перед другими делала паузу, и я понимал, что она вспоминает, ищет этого человека в темноте мира…
Вдруг Валюня повернулась, кивнула мне и показала рукой на пол. Я похолодел и, нашарив мокрые рубашку и кроссовки в коридоре, выскочил на лестничную клетку.
Я просто ошибся этажом.

По утрам в мою комнату залетали ласточки. Лежа в кровати, я прослеживал стремительную арабскую вязь полета и завидовал их зрению, их секунде, вмещающей то, что я мог рассмотреть только за день: дом, разложенный на квадратики особой функцией птичьего глаза; микроскопические джунгли травы вокруг дома – запятая при вираже – и влет в приоткрытую балконную дверь, брызги движения, тысячи мелких взмахов крыльями перед зеркалом. Полет ласточки открывал и последний день в Ялте, еще не затянутый попугайчатым курортным шумом. Я опять слышал дыхание, которое тут вплотную приближается к разряду стихийных бедствий и вдруг обретает плоть, прозрачную, тяжелую, каждую секунду разбивающуюся о землю. И, выйдя на балкон, окунулся в солнечный свет и полетел над бездной расплавленной формы. Многослойная толща голубой жидкой соли не умещалась в сознании, лизала небо, разъедала горизонт…
Началась перекличка соседок, из которой все желающие узнали, что мои шорты в хит-параде местных новостей занимают почетное место сразу за приехавшим цирком лилипутов. Засвистели краны в ванной. Гоша и Глаша, отталкивая друг друга, помчались на зов, но тревога оказалась ложной. Гоша вернулся в комнату и тоже вышел на балкон. “Как тебе портреты?” – спросил он. На полу, прислоненные к стене, стояли новые работы. Я только теперь их заметил и послушно стал рассматривать.
На этот раз художники нарисовали друг друга. Портреты были не очень-то похожи на то, что ребята рисовали обычно, – в этот раз, к счастью, обошлось без всяких композиционных затей. Я было и принялся бормотать об этом, но, вдруг почувствовав, что могу наговорить грубостей, удержал себя… Портреты и правда были хороши (род той работы, что вдруг угадывается и легко ложится), но благодаря им я заново увидел и лица самих художников.
Я вдруг вспомнил, что у Аглаи два лица. Вечернее – белое, жадно правильное, а утреннее – совсем спокойное, простое, так подходящее к опрятной картавой речи. Хотя и тут за омутом вежливого разговора, за дружелюбным личиком следили какие-то демоны…
Гоша всегда был благообразен, а с годами стал еще и полнеть. Долгое время его талант в глазах друзей был скомпрометирован постоянным благополучием, что заставляло Гошу иногда имитировать провалы в экзистенциальные ямы и свирепо рисовать что-то вроде стеклянных осьминогов в томате. Но постепенно к романтизму воззрений и облика густо примешались житейские ровность и похмельная грусть, что и живописи, и человеку пошло только на пользу.
Все то, что я знал о них, я теперь видел в их лицах, и вместе с тем знание это было мелочнее и грубее их лиц, той тайны, которую эти лица несли из своего детства, а может быть, из более глубоких времен. Гоша и Глаша не замечали, как я их разглядываю, они сидели на кухне, рубили овощи на салат и болтали – в спокойных попытках открыть еще не исследованные земли в стране разговора, длящегося несколько лет…
В тот день я последний раз спустился в город, впервые забыв про свои недоумения по поводу его знаменитости, прошел по зеркальной набережной. Обнаружилось, что кафетерий в продовольственном магазине в конце набережной обжит местными мужичками – сюда они приходили отмерзать в разговорах после рабочего или безработного, но тоже суетного и полного ошибок дня. Я был рад этому заурядному клубу тихого алкоголизма, неожиданному в этом искусственном сувенирном раю. Впрочем, не все здесь сидели с рюмочками.
Женщина с плоским и острым лицом листала огромную тетрадь с нотами, на губах ее дрожала удивленная улыбка, глаза влажно сияли. Два незагорелых парня и загорелая девушка, разместившиеся с кофе сбоку, за стойкой, браво разрабатывали весьма натуралистичную тему. Девушка, по разговору, проходила практику у патологоанатома и делилась впечатлениями со спутниками, немногим более опытными медиками. Опасный этот разговор был совершенно естественным, вовсе лишенным жеманства и грубости.
Я смотрел вокруг со скрытым восхищением. Это было похоже на первое мое детское путешествие в электричке – путешествие в сказочной стране, потому что пролегало оно среди людей, знающих и берегущих что-то значительное и достойное. Люди электрички были гигантами – память увеличивает их, подобно хорошему биноклю... Теперь же я видел людей с другой стороны, в обратной перспективе. Каждый под лицом сохранил детское лицо, и по разнице между этими двумя лицами – сегодняшним и ангелическим, тайным – можно было прочитать жизнь.
Я понял, что та странная девочка из прозрачного дома действительно могла увидеть на моем лице все – судьбу, законченный рассказ…
Сбоку подсела пьяненькая старушка, несколько раз провела ладонью по моим волосам: “Какой светленький красавчик! Здесь редко такие красавчики сидят…” И предложила бутылку водки по цене двух бутылок пива. От подозрительной водки пришлось вежливо бежать.
Поднимаясь от набережной, я вдруг набрел на церковь – рядом с грохочущим, нарядным баром – и, поколебавшись, вошел внутрь. Сразу за мной, не позволив прикрыть дверь, в храм скользнула коротко стриженная женщина с фотоаппаратом в руках и тут же стала сыпать направо-налево молниями фотовспышки. Но не успел я перекреститься, как она ушла.
Снаружи церковь казалась небольшой, а внутри была просторной и высокой, будто вовсе без потолка. Все стояли, только у стены я разглядел двух бабушек на стульях. Перед иконами лежали платочки, и каждый, кто подходил и наклонялся к образу, брал платочек и стирал свой поцелуй. Пробравшись вперед сквозь редкую толпу молящихся, я увидел священника в лазурном облачении, что по невежеству показалось мне странным, я даже на мгновение засомневался, в православный ли попал храм. Но вдруг узнанные стихи молитв меня успокоили, и я впервые выдержал всю службу, повторяя поклоны за стоящими впереди старушками, ухватился мысленно за этих нелепо, бедно одетых людей и оберегал от рассеивания проступившее во мне тепло…
На следующий день мы уезжали. Художники отправлялись в Бахчисарай, я возвращался в Москву. Когда мы вышли из дома, у подъезда стоял мужик в шортах – явно кандидат на наше место. Чемодан его был таким огромным, что казался ненастоящим, надутым, как дирижабль. Шорты явно переплюнули даже цирк лилипутов. У него были плешь и кудри умницы, веселые гениальные глаза.
Проходя мимо, я вполголоса произнес:
– А я про вас все знаю.
– Что вы знаете? – удивился гений, поворачиваясь за мной, как телекамера.
– Все-все, – сказал я.

В летаргических транспортных паузах, в которых городской житель восполняет недостачу ночного сна, я то и дело откачиваюсь в темноту от лиц, которыми нельзя не восхищаться: от женщин, плетущих свою незамысловатую историю на сиденье напротив, от ребят в спартаковских шарфиках с кулаками, что твои тыквы, от лакового, читающего Рекса Стаута итээра, и разворачиваю в своей памяти широкий дымный залив. И третий год всякий день благодарно вспоминаю призрачную старушку и ее молитву. Я представляю, как она движется в лесу имен, за долгие годы обжитом и превращенном ею в мелодический сад, сгущенный на исходе молитвы до плотности воды. И я спокоен за свою жизнь, которая оставила ей на хранение несколько имен и теперь впадает в напоенное светом ономастическое море.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"