ВОСЬМАЯ НОТА

И образ мира, в звуке явленный...

О желании правды и божественной тревоге

ВЛАДИМИР СОФРОНИЦКИЙ И ВАН КЛИБЕРН

Читатель, должно быть, уже уловил, что автор позволяет себе некоторую вольность – строка Бориса Пастернака звучит иначе: «...И образ мира, в слове явленный, / И творчество и чудотворство».
Однако вольность наша – переинтонирование содержательной сферы стиха из «слова» в «звук» может оказаться оправданной, коль скоро речь пойдет о музыке «говорящей», то есть заключающей в себе не то чтобы непременно слова (вокальная музыка), но «говорящее» начало: средоточие подлинного чувства и подлинного состояния в душе и для души, своей и иной.
Лишь о такой музыке, собственно, и стоит говорить «на людях», вслух, сознавая при этом всю тяжесть трудноразрешимого противоречия: я слышал, многие слышали, но многие ведь и не слышали. Так о чем говорить?
О радости, что рождается подлинным музыкальным переживанием, и вообще подлинно художественным переживанием: радость – таинственный феномен. Ею хочется поделиться. Ею даже с самим собой делиться нужно, иначе улетит радость, растворится в бытии – по Платону, в «бывании».
Художник пытается заключить радость в свое сочинение и тем сохранить ее. Эта творческая радость сотворения может оказаться и трагической, как в Шестой симфонии австрийского композитора Густава Малера, только что прозвучавшей в столетнем зале Московской консерватории в исполнении Большого симфонического оркестра имени П.И.Чайковского. Дирижировал Владимир Федосеев, художественный руководитель этого признанного в мире и лучшего сейчас, на мой взгляд, в России симфонического оркестра.

Малер и Федосеев

Шестая Малера «трагическая», по определению самого автора, – сочинение уникальное, и не только своею длительностью. (Четыре ее части – почти 1,5 часа!) В Шестой композитор совершил решительную попытку осмыслить и выразить средствами симфонической драматургии и концентрированным напряжением выразительных возможностей инструментов свою внутреннюю драму творца, артиста и человека. Как гениальный дирижер Малер был широко признан. Как композитор он утверждал себя, словно преодолевая собственную артистическую славу. Как личность со всем органически присущим ему неистовством устремлялся к максималистски полному и глубинному самовыражению и при этом истинно страдал от непонимания и неприятия влиятельной и обширной частью художественной среды своих завышенных, как казалось многим, требований ко всем, с кем он тесно соприкасался.
Исполнять Малера всегда трудно. Музыка его притягивает, порой околдовывает своею искренностью, страстностью, мощью выразительного энергетического тока. При этом исполнителю нелегко избежать соединительных швов, то там, то здесь дающих о себе знать в циклонических построениях Малера, в которых внутренний артистизм, убежденность в своей исключительной правоте и высоком предназначении для прояснения истин человеческого существования порой опережали, а то и опрокидывали чисто композиторские построения.
Владимир Федосеев, ставший с некоторых пор еще и венским дирижером (одновременно с БСО он руководит известным оркестром “Wiener simphoniker”), предложил московской публике замечательный, истинно венский абонемент, сопрягая в каждой программе сочинения Бетховена и Малера. На сей раз, кроме Шестой Малера, не исполнялось ничего. И это понятно. Чрезвычайная длительность сочинения соизмеряется здесь еще и с грандиозным театром одного актера (Малера или его лирического героя), при том что актер этот – музыкант и для публичной исповеди ему оказалось необходимо великое множество инструментов.
Владимир Федосеев сыграл Шестую симфонию Малера с любовью к автору и пониманию светлых сторон его души. “Трагическая” симфония еще более открылась в своем глубинном трагизме и возвышенно-лирическом, несравненно малеровском состоянии души Художника, перешагнувшего из века в век, из XIX в XX, как мы сегодня – из ХХ в век нынешний.
Люди начала века ХХ или XXI – в чем-то особенные люди. Их воспитало и сформировало прошедшее, а жить или доживать надо в непонятном будущем, которое вдруг оказалось настоящим. Федосеев, как и мы все, и как Густав Малер в совсем не отдаленное от нас время (первое исполнение Шестой симфонии состоялось в Эссене (Германия) в 1904 году), – художник переходного времени. Оттого его артистическое вдохновение неизменно пронизано лучами той трагической действительности, в которой он сформировался, жил, и той по-иному трагической действительности, в которой существует теперь. Мне кажется, что Федосеев играет Малера “по мотивам” собственной жизни с полной погруженностью не только в начертанные Малером нотные знаки, но и с полным погружением в малеровский образ – не легкий, но, может быть, единственно верный путь. И вот уже мы не ощущаем никаких швов в громадной малеровской композиции, и полтора часа музыки “укладываются” в одно дыхание и торжествующее совершенство оркестровой игры под его рукой освобождается от самодовлеющего значения и обретает крылья лирического вдохновения. Как дирижер Федосеев сумел почувствовать дирижерскую стихию малеровского гения и через процесс исполнения музыки удивительного композитора ХХ столетия прийти к образу этого композитора, возникшему не из недр его жизни, но из материи и духа сотворенной им музыки. В финале Шестой симфонии возникает дивное напоминание о гениальной неоконченной симфонии Франца Шуберта – воплощении уже романтического трагизма в системе классического художественного мышления. И еще можно было с радостью узнавания расслышать в малеровских звуках, словах и фразах мир Дмитрия Шостаковича, наш мир.

Шостакович и Мравинский

Дмитрию Шостаковичу в сентябре этого года исполняется 95 лет. Говорю исполняется, сознавая, что уже более четверти века его нет с нами. Но образ Шостаковича-композитора живет и рождает все новое и новое внимание к его музыке и его личности. Образ творца, как никто другой, может утвердить, поддержать и даже воссоздать заново великий исполнитель его музыки, чудом оказавшийся конгениальным Автору, сотворцом и в совсем особых случаях автором Образа творца.
Так, великий русский дирижер Евгений Александрович Мравинский (в Санкт-Петербурге только что с успехом прошел III Международный фестиваль-конкурс “Юные дарования” имени Е.А.Мравинского), первый исполнитель большинства симфоний Шостаковича, начиная с Пятой, сам будучи композитором, художником необычайной личностной мощи и подлинной традиционной культуры, обрел в исполнении симфоний Шостаковича непреходящей красоты и трагизма художественный материал для разговора с людьми. “С Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем мы прожили вместе много десятилетий. Под словом “вместе” я разумею то, что мы с ним жили на одной земле, в одной стране, в одной действительности и вместе жили в музыке. В мире его музыки я нахожу то, что пережил сам...” Эти слова были записаны мной от Мравинского в 1973 году в его артистической комнате в Большом зале Ленинградской филармонии, где случалось не раз видеть рядом с Мравинским и самого Дмитрия Дмитриевича. Музыка Шостаковича знала и знает немало выдающихся интерпретаторов, способствовавших ее мировому распространению и утверждению в сознании нескольких поколений людей. Однако образ симфонии Шостаковича и его симфонического творчества как отдельного, целостного художественного мира, зеркально вобравшего в себя мир живой жизни – непременно трагический, – при чутком восприятии волнений и бурь этой жизни, сумел воплотить и возвысить до недосягаемости самой правды именно Евгений Мравинский. Его интерпретации симфоний Шостаковича справедливо называют эталонными именно потому, что в них совершается чудо искусства – явление автора народу в образе той жизненной истины, что взошла в атмосфере его музыки и восчувствована услышавшими и узревшими ее людьми.

Скрябин и Софроницкий

Явление автора народу, именно народу, а не только большему или меньшему числу избранных и достойных людей из числа знатоков и почитателей – явление редкостное, почти небывалое, но необходимое для дальнейшей нормальной жизни, национальной культурной традиции, явление редкое и все же реальное, ибо востребовано самой жизнью искусства. Живой пример – исполнение музыки Александра Николаевича Скрябина (разумеется, не только Скрябина, но прежде всего Скрябина) великим русским пианистом Владимиром Владимировичем Софроницким.
В мае отметили в России 100-летие со дня рождения Софроницкого. Отметили небывало широко: двухдневной научной конференцией, организованной Московской консерваторией, где Владимир Владимирович состоял профессором, и Обществом имени А.Н.Скрябина; юбилейным концертом в Малом зале Консерватории с подобающими случаю речами, но главное, почти бесчисленными концертами фортепианной музыки в Москве и множестве других российских городов и весей “К 100-летию со дня рождения В.В.Софроницкого”. Играли очень известные, весьма известные и просто хорошие музыканты, посчитавшие своим долгом обратиться к памяти и имени Артиста, где вдохновение стало одним из символов русской отечественной духовной жизни. Что замечательно: при жизни искусство Владимира Софроницкого воспринималось как явление исключительно изысканное, даже элитарное, привлекавшее к себе прежде всего настоящих, тонких ценителей и почитателей удивительной личности артиста как таковой. Он прожил всего 60 лет, но казалось, что он жил долго, обозначив собой целую эпоху в фортепианном искусстве. Софроницкий был истинным художником. Его лиризм где-то граничил с трагизмом.
Он был трагический Поэт. Софроницкий при жизни стал образом в искусстве, и образ его жил своей жизнью все эти годы. И вот спустя 40 лет такой уникальный и совсем не “массовый” художественный феномен, как Софроницкий, проявляет полностью и до конца свое общенациональное значение – словом, является народу.
Он – образ мира, в звуке явленный. Он творчество и чудотворство...
Живут в сознании людей образы русских и мировых художников, чье искусство вобрало в себя образ мира и явило его миру и людям. “Хочу, чтобы звук прямо выражал слово, хочу правды!” – восклицал Мусоргский. 120 лет минуло от безвременной (42 года!) его кончины, но и сегодня мы готовы воскликнуть вслед за ним: “Хочу правды!” Будет ли эта правда заключена в “трагической” симфонии Малера, или в посвященной Мравинскому Восьмой симфонии Шостаковича, рожденной грозным военным временем, или в игре Рихтера и Софроницкого, или в ином неведомом еще шедевре. “Искусство несет в себе божественную тревогу”, – заметил в одной из последних наших бесед композитор Георгий Свиридов. Желание правды и божественная тревога сохраняют искусство и жизнь в единстве смысла и в единстве личности, нашей личности.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"