“Мы” в единственном числе,

или Чего на самом деле боялся Евгений Замятин

Открытый на излете перестройки самой широкой публикой, Замятин поначалу был воспринят как “еще один антисоветчик”, а роман “Мы” автоматически записан в единый ряд с оруэлловской “Скотофермой” и “1984” и сатирическими фарсами Войновича. Одно время даже было модным цитировать замятинскую (отчего-то считавшуюся программной) статью “Я боюсь”. Полагаю, кое-кому в ней отчетливо слышались нотки из перестроечного гимна во славу пресловутой свободы слова. Однако эта песня, как многие осознали в скором времени, была совсем не о том, да и антиутопия Замятина при ближайшем рассмотрении оказалась не столь в лоб. Да и антиутопия ли это?
Откровенно говоря, о Замятине у нас и до сих пор бытует превратное мнение. Его полагают, между прочим, “сухим” стилистом (на манер западноевропейских писателей-интеллектуалов – современников “Серапионовых братьев” и так называемой литературы попутчиков), подчинившим, подобно Платону, беллетристику власти идей. Такой взгляд даже не нуждается в опровержении, достаточно лишь почитать раннего (да и не только раннего, но и вообще другого) Замятина. Щедро, по-салтыково-щедрински острозубым, лукавым юмором щурятся повести “Уездное” и “На куличках”. Эта линия не обрывается и после революции, что бы там ни говорили на сей счет все самые присяжные критики обеих столиц. Разве что заливчатое глумливое похохатывание, которое и тогда еще, в первые дебютные годы, было с надтрещинкой, положило на уголки рта тени более глухой, притаенной иронии, так же как обратилось оно в траурные морщинки у героини “Куличек” Маруси.
Впрочем, достаточно перечитать сказки Замятина, точнее, житийные истории вроде “О том, как исцелен был инок Еразм” 1920 года, чтобы понять: всякие попытки хронологизации творчества писателя бессмысленно формалистичны.
Кстати, в упомянутой истории содержится своего рода ключ к разгадке одной из главных тем романа “Мы”. Условно назовем ее “запретная страсть”. Чтобы исцелить духовное чадо, старец Памва вымаливает Божье попущение на впадение юноши в блуд. И только познав женщину, Еразм приходит в безмятежное состояние и отвращается от бесовских прелестей навсегда. Не так ли и Д-503 познает пагубную страсть, дабы потом отречься от нее, совершив (ужасную на наш интеллигентный взгляд) Великую Операцию – удаление фантазии, начала всех “неправедных помыслов”?
Откроем небольшой секрет. А впрочем, для многих и не секрет вовсе. Дело в том, что Евгений Иванович Замятин – попович. Отец его, Иван Дмитриевич, лебедянский священник (Лебедянь – уездный городишко в тогдашней Тамбовской губернии, нынешней Липецкой области), преподавал Закон Божий в городской гимназии, где первые три года учился будущий создатель антиутопии. Поповичи – это совершенно особая человеческая разновидность. Это либо генерация собственно попов (в адекватном случае), либо (первертно) дикая поросль фанатиков-революционеров. Уже давно всем известно, что многие так называемые разночинцы – в сущности, недоучившиеся семинаристы, стало быть, как правило, выходцы из священнических семей. С этим связан феномен возникновения русской интеллигенции, изобретенной в XIX столетии культовым беллетристом Боборыкиным, – русской интеллигенции, весь XX век претендовавшей на некую особую секуляризированно-жреческую функцию. Кто такие “инженеры человеческих душ”, если не попы в атеистическом обществе? Впрочем, помимо этих двух крайних полюсов, выведенных из общего основания, – попов и фанатиков-революционеров – бывают и промежуточные случаи. Один из них – Евгений Иванович Замятин.
Уже продолжая образование в Воронежской гимназии (которую, кстати, закончил с золотой медалью), Замятин активно втянулся в митинги и демонстрации, чему немало способствовала летняя практика на заводах и в портах. В это же время он совершает заграничную поездку на пароходе “Россия” – от Одессы до Александрии, видимо, произведшую на него такое впечатление, что он всерьез увлекся кораблестроением, невзирая на большие успехи в – как бы мы это теперь назвали – гуманитарных дисциплинах. К этому же времени относится и вступление Замятина в РСДРП(б). Он деятельно занимается большевистской агитацией среди рабочих, пока его не арестовывают в декабре 1905 г. Однако благодаря стараниям матери уже весной его выпускают. Между прочим, именно своей матери, Марье Александровне (урожденной Платоновой), Замятин обязан привитой ему еще в раннем детстве любовью к русской литературе и светской музыке. Таким образом, она-то как раз и стала для своего сына катализатором интеллигентности, очень тонко, но все же ощутимо идущей вразрез с традиционным институтом православного священства. Весьма затруднительно сказать, желал ли сам Замятин-старший, чтобы сын пошел по его стопам, или нет... но факт есть факт: в 1908 году Замятин-младший заканчивает Политех морским инженером. Осенью того же года в журнале “Образование” напечатан его рассказ “Один”, в целом благосклонно воспринятый публикой.
Впервые настоящую – скандальную – известность Замятину принесла повесть “На куличках”, выдержанная в парадоксально лесковско-бунинских тонах. Повесть была написана в Николаеве, куда писатель переезжает в 1913 году по состоянию здоровья. Впрочем, публикации так и не суждено было состояться. Окружной с.-петербургский суд распорядился арестовать номер журнала “Заветы”, где была напечатана повесть. Замятину инкриминировалась клевета на царскую армию. Журнал изъяли, а самого автора упекли в ссылку: с юга да на север. Видимо, долечиваться. Но так уж устроен наш читатель. Стоит цензуре взмахнуть карающей дубинкой, как последняя превращается в волшебную палочку феи, а у полубезымянного до той поры горемыки-автора появляется орава оголтелых почитателей. Тоже, по сути, продукт секуляризации... В данном случае речь про культ мучеников, особенно популярный у нашего народа. Не преподобных, не исповедников, не даже святителей подавай нашему садомазохистическому сладострастцу. Непременно мучеников! Но культ есть культ. Известно, дела православные... Что ж до “мучеников от литературы”, то в последние годы развратились уже не только их почитатели, но и сами они дошли до крайней степени цинизма, устраивая себе “ритуальные посадки”, служащие чем-то вроде магического амулета против безвестности. Но вернемся к Замятину. Он-то, кстати, не то что почитателей, самих “мучеников” жестоко высмеивал – пародируя, доводя эту тему до абсурда. Так, Варвара Сергеевна Столпакова, поименованная в рассказе “Мученики науки” в числе этих самых страдальцев (иронически дана якобы академическая сноска на книгу Г.Тиссандье, посвященную настоящей проблематике), продвигая своего сыночка “в профессора”, не брезгует никакими средствами – вплоть до брака по расчету на ею же презираемом собственном челядине.
“Но вреден север для меня”, – писал Пушкин. Тем не менее одни из самых красивых в его творчестве именно северные страницы. Пошло и Замятину впрок общение с севером. Под впечатлением от него писатель создал повесть с одноименным заглавием “Север”. Да и рассказ “Русь” дышит вполне континентальной мощью: обоими легкими двух далеких океанов. В Руси замятинской, где “за чаем поигрывают миллионами, перекидывают пшеницу из Саратова в Питер, из Ростова в Нью-Йорк и хитро, издали, лисьими кругами норовят на копейку объехать приятеля, клетчатыми платками вытирают лоб, божатся и клянутся”, распознается Россия клюевская, что “плачет над самоварами”, где “Бомбеем и Ладогой веет”, где в русской избе видятся Каракорум и Чикаго.
В марте 1916 года Замятин уезжает в Англию, где работает на судоверфях Глазго, Ньюкасла и Сандерленда. Там при его участии было построено несколько ледоколов для России: в том числе и “Святой Александр Невский”, после революции перенареченный “Лениным”. Именно в Англии, в ее тогдашнем либеральном порядке, основанном на рационалистическом учении Тейлора об эффективной эксплуатации, Замятин углядел ростки того общества, что спрогнозировано в его романе “Мы”.
Узнав о революции, Замятин возвращается в Россию. Но поначалу радостные эмоции вскоре сменяются разочарованием. И в Советах Замятин также начинает различать признаки того грядущего устройства, что так отчетливо проступили для него в заграничной поездке. Очевидно, это общество не коммунистическое и не либеральное, а какое-то другое. Какое же? Может быть, фашистское? Нет, и это неверно. Если о чем-либо можно сказать и нечто противоположное, то первое высказывание неполно. Однако не возникнет ли соблазн отождествить Единое Государство из романа “Мы” с Государством Платона? В этом есть резон. Но ведь это именно Единое Государство во всех смыслах, Ойкумена, а не платоновский полис? И главное здесь то, что Замятин понимает неизбежность этого общества, как и неизбежность его полярного оппонента. Отрицая систему Единого Государства, писатель пускает своего героя во все тяжкие, чтобы в конце не убить его – нет! это была бы дешевая беллетристика, – а привести к выводу о безальтернативности именно такой цивилизации. Для Замятина его государство, где проставляют напоминающие апокалиптическую печать зверя индивидуальные номера, вовсе не антиутопия. Впрочем, как и не утопия. Но и враги этого открытого, “прозрачного общества” показаны лишь отчасти с симпатией (это темное, стихийное “я” писателя). Живущие за Зеленой Стеной – не более чем дикари, отвергающие разумность Единого Государства из эмоционального нонконформизма, из индивидуализма, возникающего, как мы знаем по неоплатоникам, лишь в нижних материальных слоях и совершенно чуждого миру духовному. Пожалуй, наиболее правильным было бы сравнить Единое Государство с “максимально экономически эффективным” мондиалистским обществом – в том виде, как оно представлено в трудах Фридриха фон Хайека, Жака Аттали и Френсиса Фукуямы. Но это общество существует лишь на бумаге. (Как и роман “Мы”.) Реальное же “грядущее мировое сообщество” скорее всего не будет столь однозначным. Нужно полагать, оно впитает в себя критику слева и справа и станет своего рода синтезом либерал-демократии, коммунизма и фашистского этатизма. Именно об этом и пишет Замятин, понимая, что это единственный выход, если человечество хочет сохранить свою цивилизацию. И, разумеется, это его пугает. Он боится самого себя. Поэтому именно “Мы”, а не, скажем, “Они”.
Конечно, роман “Мы”, вышедший в 1920 году, не мог понравиться советским имперостроителям. В первую очередь именно как антиэтатистская, антигосударственническая критика. И хотя до февраля 1932 года, когда Замятин вынужден был покинуть СССР и поселиться в Париже, остается долгих 12 лет, наполненных активной литературной деятельностью, участием в глобальных проектах вроде горьковской “Всемирной литературы”, в адрес писателя не прекращают сыпаться обвинения. “Противник революции и представитель реакционных идей, проповедущий мещанский покой и тихую жизнь как идеал бытия” – еще не самое жесткое из них.
Заграничный период Замятина обычно принято считать не особенно плодотворным, однако здесь им создается один из важнейших романов – “Бич Божий”. Замятин живет в Париже, не меняя советского паспорта, он все еще считает себя гражданином СССР и надеется вернуться на Родину, даже не сотрудничает с эмигрантской прессой, чтобы не скомпрометировать себя. Вскоре на Родине по Замятину и вправду, видимо, соскучились. В мае 1934 года его заочно принимают в Союз писателей СССР. А в 1935 году он даже участвует в Антифашистском конгрессе в защиту культуры – опять-таки в составе советской делегации.
Но... окончательного примирения так и не произошло. Замятин умер 10 марта 1937 года и был похоронен на кладбище Тие в пригороде Парижа. Отношение к нему не только не улучшилось, но даже напротив. Замятинское творчество замалчивалось до самого конца перестройки. А когда было открыто – несколько тенденциозно истолковано. И вероятно, сейчас самое время заняться изучением этой крайне интересной фигуры – уже не с коммунистических и не с либеральных позиций.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"