МЫСЛЕННЫЕ ЛЮДИ

Апокриф, записанный карандашом

Восстановить замысел Андрея Платонова можно только по разрозненным рукописям, которые сейчас нуждаются в немедленном спасении, потому что бумага времен Гражданской войны начала поглощать написанное

«Записных книжках» Андрея Платонова есть чертеж газового тепловоза (продольный разрез, поперечный, вид сверху), обладающий такой же зачаровывающей убедительностью, как самые фантастические чертежи Леонардо, не оставляющие сомнения, что выдумка гения – несомненная, рабочая вещь, стоит лишь собрать ее сообразно описанию, подетально: «А» – цилиндры газовых двигателей; «Б» – поршни; «В» – клапанные коробки воздушных насосов....
Записи в книжках похожи на коды или связки ключей, которыми можно открыть целую Вселенную. Некоторые слова и фразы, как ни верти, трудно приспособить, они от потерявшихся замков; другие – тут же входят в бытийственную суть: «Истина – тайна, всегда тайна».
Гений – истина. Гений – тайна. Вся жизнь гения – тайна от рождения до смерти и даже после нее. Ибо нет никакой закономерности в его, гения, появлении на свет, все случайно: место, время, социальные обстоятельства, сочетание генов, которое гением делает именно гения, а не его родного брата или сестру. С закономерностью неизбежной случайности он является в мир, словно сгусток материи, переполненный светом и энергией, и... да, до поры просто растет, проказничает, воспринимает, впитывает, покуда однажды внезапным проблеском не обнаруживает себя, как Пушкин на экзамене перед Державиным. Это обнаружение себя есть, возможно, самый безрассудный и самый безоблачный момент в его жизни. Мир как будто бы рад ему. Мир играет с ним, расточая надежды. Что за беда, если чуть-чуть позже он сполна рассчитается с гением за избыточность таланта, данного ему пожизненно и даром? Редкое время не испытывает талант гибелью, в которой забывается и прежний блеск, и любовь общества и остается только истина и тайна. Эта тайна-истина гения открывается не сразу, почему гению и мало одной в людской обремененности прожитой жизни. Ему нужно второе рождение в свете и в вере, когда люди вдруг понимают, что рядом с ними есть сокровище, сгусток жизни, живая энергия, которые и есть расплата гения с людьми за свой прежний избыток. Так гений рождается вторично.

Нечто подобное сейчас происходит с Андреем Платоновым. То Бродский назовет Платонова величайшим русским писателем минувшего века; то критик Басинский столетие Платонова объявит главным литературным событием 1999 года; то Битов снимет фильм и затеет возню с киноархивом Платонова, намекая, что XXI век будет веком Платонова, что с Платоновым-то нам и надлежит главным образом возиться, вникать, допонимать...
Вроде бы все уже прочитано и понято – ан нет! Оказывается, не так. В том вина не читателя. Просто ситуация была такова, что при жизни, да и после смерти ни одно сочинение Платонова не было опубликовано так же, как было написано. А если так, что можно было понять? Открытие Платонова действительно происходит сейчас, в эти конкретно дни, горсткой людей, которых, строго говоря, можно сосчитать по пальцам. В конце 2000 года вышел великолепный сборник исследовательских материалов по Платонову "Страна философов", закончена работа над первым томом научного собрания сочинений, в Петербурге закончен разбор текстов "Котлована" и выпущена сама книга, на подходе "Чевенгур" с уникальным сводом комментариев, подготовленных доктором филологии Е.А.Яблоковым. Со временем мы прочитаем все платоновские сочинения в выверенной редакции, и они постепенно войдут в обиход, станут так же привычны и дороги для слуха, как «Повести Белкина» или «Шинель». Они станут даже понятны. То есть не только «Река Потудань» и «На заре туманной юности» станут нам вдруг ясны во всех нежных оттенках своих значений, но и самые непроходимые, как глухая трава, тексты станут понятны и насущны. Ибо со временем мы поймем, каким серьезным орудием против зла одарил нас Платонов. Он создал язык, по сути, магический, уберегающий от зла, делающий любое его творение несовместимым со злом (а это было нешуточное, мощное зло!) своей эпохи. И когда Сергей Залыгин говорил, что в лице Платонова русская литература еще раз, после классики XIX века, удивила мир и заставила его вздрогнуть и даже растеряться, то, конечно, не потому, что Платонов «разоблачил» что-то, чего никто не разоблачал, а потому, что история литературы не знала еще столь яростной формы лингвистического сопротивления, столь мощных образов, как «Котлован», например, которые писатель создавал, спасаясь в «экзистенциальном» или даже в чисто религиозном значении слова.

Тайна Платонова в его превращениях. Он решил отмечать день рождения в день именин, и с тех пор днем рождения Платонова так и считается 1 сентября, а не 26 августа. В анкетах 20-х годов он присвоил себе несколько юношеских рабочих специальностей, пока совсем недавно не выяснилось, что до Гражданской, окончив училище, он работал сначала мальчиком в страховом обществе «Россия», а потом конторщиком в конторе Ю.-В.ж.д. В Гражданскую сын паровозного мастера Андрей Климентов действительно становится помощником машиниста паровоза и одновременно, поощряемый старшими товарищами, начинает печататься под псевдонимом Платонов в газете «Воронежская коммуна» со всей пылкостью юношества. Голод 1921-го, вызванный многолетними реквизициями хлеба в Гражданскую и черной засухой, настигший человечество на заре нового мира, застал его в Воронеже в должности губернского мелиоратора. Неясно, что сильнее потрясло его – собственно голод и смерть (в особенности смерть сестры и вообще детей, потом проступающая в прозе монотонным, как плач, мотивом смерти-угасания ребенка) или доведенное этим голодом до конца после четырех лет внутренней войны человеческое одичание. Во всяком случае, молодой «трибун» газеты губернского масштаба решает навсегда покончить с литературой (позже он все же напишет о детях, рождавшихся без кожи и без ногтей) как с делом пустым и созерцательным и уйти в дело конкретное – в наделение мужика водою и электричеством... И он приступает. Со штатом то ли в пять, то ли в семь человек и соответствующим бюджетом. Роет колодцы. Перегораживает плотинами балки. Пытается сопротивляться всей той чудовищной массе земли, что нависает над прижавшимися к зелени, к воде деревнями, обступая их, словно едва пристывшая магма или осохшее морское дно.
Когда через три года засуха и голод в губернии повторились, страна отреагировала. С засухой надо было что-то делать. Мелиораторам впервые были выделены колоссальные объемы денег. Мобилизованы крестьяне. Летом 1925 года для изучения последствий борьбы со стихией в Воронеж по-большевистски бодро вылетел самолет Авиахима «Лицом к деревне» с корреспондентом «Правды» и «Гудка» Виктором Шкловским, в ту пору уже знаменитым писателем.
Так появился текст, в котором, как в кино, возникает Платонов – стремительный, решительный, в выгоревшей добела и потертой кожанке, похожий на героя кинобоевика, призванный спасти урожай и сотни тысяч голодных душ.
«Третья фабрика»: «...Если построить плотины поперек оврагов, то можно сохранить в них воду. Здесь в прошлые годы вырыли столько земли, что она равна 1/4 горы Арарат. Платонов – мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур.
...Мы стояли на террасе и ели с мелиораторами очень невкусный ужин.
Говорил Платонов о литературе, о том, что нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов.
В темноте ржали сероногие лошади. С ними ночевали кооператоры. Гнали лошадей на случку. Ржали сероногие лошади...»
После этого вроде бы непонятно, как мог инженер Платонов оставить свое человечество и бежать в Москву, в писательство, в страшную правду «Чевенгура», где нет ни 1/4 объема араратской земли, ни города, ни машины, ни Бога. А только тщета нищих духом обрести счастье, жалкая тщета уподобиться творцу в творении и ужас: «миллионы людей без души живут, – тут великое дело...». Причем известно теперь, что первоначально ничего такого уж молодым писателем не замышлялось; он хотел успеха и решил написать повесть «Строители страны», во многом автобиографическую. Но друг и издатель Платонова Г.З.Литвин-Молотов увидал в ней такую сатиру на строителей, да и на страну, собственно, что не сдержался и выговорил Платонову в письме. Тот, перерабатывая получившиеся куски, вдруг понял, что пишет роман. Причем роман небывалый, связавший в единое целое небывалые куски небывалым языком под небывалым же названием – «Чевенгур».
«Я, бродивший по полям фронтов, видел, что народ в те времена страдал от двойной бескормицы – и без ржи, и без души, – пишет Платонов в черновике «Чевенгура». – Большевики отравили сердце человека сомнением; над чувствами взошло какое-то жаркое солнце засушливого знания; народ выпал из своего сердечного такта, разозлился и стал мучиться. Вместо таинственной ночи религии засияла пустая точка науки, осветив пустоту мира. Народ испугался и отчаялся. Тогда были, по-моему, спутаны две вещи – сердце и голова. Большевики хотели сердце заменить головой, но для головы любопытно знать, что мир наполнен эфиром, а для сердца и эфирный мир будет пуст и безнадежен – до самоубийства...»
Самоубийство... Когда после летнего «смотра» мелиоративных работ Платонов понял, что все это было лишь разовым мероприятием, что ни людей, ни денег больше никто ему не даст и что, следовательно, ему не удастся преобразить Землю и дать мужику хлеб насущный, – он совершенно коченеет в своей роли и в одном из писем проговаривается, что легче покончить самоубийством, чем вернуться к прежнему жалкому состоянию дел...
В 1926-м Платонов с семьей в роли еще мелиоратора переезжает в Москву. Но здесь ничего не ладится у него, он не может подолгу удержаться ни на одной работе, ужиться ни в одной квартире. Мысли о самоубийстве постоянно преследуют его, пока Наркомат земледелия не посылает его в Тамбов. С точки зрения инженерной работы Тамбов был наихудшим из всех мест, где доводилось работать Платонову. Но именно в Тамбове с ним случается превращение. Ночью ему является двойник. Трескается время молчания, из него выходит писатель. Его прорывает: «Епифанские шлюзы» написаны чуть не за десять дней; «Город Градов» – вообще мгновенно; «Сокровенный человек» – от силы за две недели.
После Тамбова Платонов уже не говорит о самоубийстве никогда. Более того, все жизненные «обстоятельства», выпадающие на его долю, он принимает со стойким безразличием, подразумевающим в нем, человеке-писателе, сознание задачи, которая все внешнее бытие его делает в общем-то неважным. Возможно, он решил иначе искупить свое участие в том, что бедный простой народ «выбило из сердечного такта». Не хлебом накормить, так словом, может быть, даже вернуть ему Бога.
Такой идеей плениться легко, жаль, доказать ничего нельзя в этом вопросе. Спор может выйти не по сути, а по канве дела, как в одном из платоновских рассказов, где активист, приехав в деревню и собрав бабок, авторитетно им заявляет: «Бога нет». И они ему согласно: «Конечно, пока ты здесь – Бога нет...»
Сам Платонов был верующим человеком. Язык, который он создает для главных своих произведений, – это язык апокрифа, призванный запечатлеть первые и последние дни человечества, смерть и рождение Адама. Модель языка Платонова, вероятно, обнаружила бы, что каждое слово так вяжется у него с другими словами, что, не выдерживая суммы напряжений, оно взрывается, реализуя все множество своих значений. Каждое слово – это созвездие, и отношения между смысловыми оттенками, проявляющимися через это слово, совершенно уникальны. И если Платонов не мог вернуть людям Бога, назвав его Богом, то он по крайней мере возвращал им язык, неподвластный порче и злу времени.
Поэтому так трудно было править его, объяснить конкретно: что неправильно? Лишь Горький однажды сумел сделать это, не прибегая к передергиванию и шельмованию.
Для советской литературы Платонов неприемлем на уровне языка.
И на уровне языка – неуловим.
Сталин, прочитав платоновскую рукопись «Впрок», вернул ее в редакцию «Красной Нови» Фадееву с отменно выразительной рецензией: «Сволочь». Фадеев был испуган не то что за судьбу Платонова, а больше всего за свою; по Москве поползли слухи, что Платонова теперь «шпокнут». А его все не «шпокали» и не «шпокали», хотя писатели-осведомители НКВД продолжали предупреждать всесильное ведомство, что Платонов пользуется большим авторитетом, а его вредоносные вещи читает «вся Москва». Один из осведомителей советовал руководству НКВД выкупить у Платонова рукопись «Чевенгура», чтобы она перестала быть доступной для чтения. Парадоксально, но это единственное деловое предложение, которое могло бы принести Платонову хоть какой-то заработок. Платонов не печатался, но ничего не писал «в стол». Все кто надо (и кто не надо) читали и «Чевенгур», и «Котлован» и «Джан» – все, что десятилетиями было запрещено печатать.
По бесстрашию, ясности позиции и пониманию того, что происходит в стране, Платонов сравним, может быть, с одним человеком – Николаем Клюевым. Клюевские ответы на допросах НКВД – это отдельная страница в истории литературы. В 1934 году ведомство Ежова и на Платонова подготовило всеобъемлющее «свидетельство-справку». Его собирались, видимо, пустить по делу «Трудовой крестьянской партии», по которому аресты продолжались до 1937 года. И вот в этом материале есть… указание на существующий, полностью выверенный типографский набор «Чевенгура» – Москва, «Федерация», 1930!!! Как это объяснить? Неизвестно. Архивы издательства не сохранились.
Почему Платонова не «взяли»? Тоже тайна.
Сына, шестнадцатилетнего Платона, забрали на улице, когда он возвращался с дружеской вечеринки. Родители долго не могли найти даже следа сына. Шолохов хлопотал... Платона выпустили только в 41-м году, неизлечимо больного туберкулезом, в 43-м он уже умер. Платоновы умирали в обратном порядке: сын, отец, отец отца. Старый Платон Фирсович, слесарь-железнодорожник, умер в Воронеже в 1952 году, на год пережив сына. Так что за «неподверженность порче», за свою чистоту, за то, что за всю писательскую жизнь Платонов так и не подписал ни одного «коллективного письма» – доноса, он заплатил самую суровую цену. Как и большинство своих современников, Платонов в дневниках и записных книжках очень мало пишет о себе. Но однажды (запись 1942 года) он все-таки проговаривается. Это потрясающие, рвущие душу строки: «Если бы мой брат Митя или Надя – через 21 год после своей смерти вышли бы из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным и внешне, и внутренне.
– Андрюша, разве это ты?
– Это я: я прожил жизнь...»
И это он еще писал не контуженный, еще не сбитый с ног туберкулезом...

Когда-то, в пору отлучения своего от общей писательской жизни, Платонов попросился участвовать в знаменитой поездке писателей на Беломорканал. Его не взяли (не «свой»). Он настаивал, мотивируя участие тем, что является специалистом по гидротехническим сооружениям. На самом деле ему, конечно, хотелось взглянуть, как партия-правительство распорядились теми сотнями тысяч людей, оказавшихся недостаточно сознательными для революции, «прочими», которых однажды он сам как писатель, обнаружив их неспособность к даровому счастью, поголовно истребил в Чевенгуре неведомой вражьей силой.
Написав историю проклятого народа джан, сам он ответ знал: малые мира сего не отвергнуты Богом и тоже нуждаются в милости. И наивысшее благо – не строить «счастье» для них, а, накормив, распустить их на все четыре стороны. Где, может быть, их несчастья потеряют их, и они, люди несчастья, позабудут друг друга, и из новых обстоятельств, быть может, сложатся новые судьбы, разрывая повторяющиеся круги недоли, и в этих новых судьбах родятся дети, свободные от злой судьбы и чистые сердцем...
Книгу о Беломорканале торжественно раздавали писателям на первом писательском съезде. Платонов на съезде не был, но книгу тоже получил. Подарил ее сыну, надписав: «Моему маленькому бандиту о больших».
Через год, когда Лазарь Каганович собрал писателей для прославления своего ведомства – Наркомата путей сообщения, Платонов оказался-таки на стройке Беломорканала на станции Медвежья гора (ныне Медвежьегорск). Из поездки он привез маленький нежный рассказ «Среди животных и растений», в котором ведомству Кагановича посвящено ровно четыре строки. Услышав в тайге протяжный свисток паровоза, охотник вслух произносит: «Полярная стрела!» ...там в вагонах музыка играет, там умные люди едут, они розовую воду пьют из бутылки и разговор разговаривают...» И все.
Тайна Платонова в его превращениях. «Люди, – учил один из двойников Платонова, писатель Арсаков, – очень рано почали действовать, мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы дать волю созерцательной половине души... Пускай же как можно дольше учатся люди обстоятельствам природы, чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно... Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое, чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия...»

Платонов-мыслитель формировался на основании мудрости прикладной, инженерной, географических описаний, странных, второстепенных философов вроде Богданова, которого Ленин разгромил за «Эмпириокритицизм». Богданов, Розанов, Докучаев... Докучаев был ученик Вернадского, создатель учения о почве как о едином живом теле. Вот это действительно для Платонова глубоко. Потому у него и земля всегда живая, пока не срыта «до глины», поэтому и всеобщее родство всего сущего у него зиждется на родстве от земли. В этом смысле рытье котлована – это чудовищное надругательство над землей, вообще над жизнью. И великие каналы, и водохранилища, и прочие грандиозные проекты времени у него квалифицированы однозначно – как «школа ненависти к природе». Его не Сталин беспокоит, а скорее это забвение родства Человека нового времени и Природы. И он пытается понять, чем кончится это забвение родства...
В попытке понять он создает тексты, взламывающие представления о литературе как о роде изящного искусства. И его книги – это не литература уже в том смысле, как Булгаков, Замятин, Набоков. В сравнении с величайшими современниками он создает не повести и не романы, а некие новые виды текстов, в которых, как в текстах мифических, соединены и притча, и наука, и философия, и религия.
Поэтому прав Битов: в наступившем веке придется-таки «возиться» с Платоновым – додумывать, допонимать... А поскольку Платонов-человек оставил слишком мало материала о себе, придется главным образом вчитываться в него, не боясь, что сказанное им устарело: оно только еще разворачивается во всей своей светлой силе перед неизвестностью нового века, который не обещает пока быть легче или человечнее прежнего...

Платонов прожил безбытную жизнь. Из личных его вещей осталось только несколько ремней – прочую одежду при открытой форме туберкулеза после его смерти пришлось уничтожить. Сохранилось еще бюро, за которым он писал, и стол, за которым обедала семья. И рукописи. Наследие Платонова огромно, но вряд ли найдется писатель, у которого оно столь же запутано. Платонов писал карандашом на обороте собственных неопубликованных сочинений. Поэтому полное собрание рукописей Платонова можно, грубо говоря, читать туда и обратно. Но часть рукописей (с какой стороны?) уехала в петербургский Пушкинский дом, часть вместе с письмами, которые он не хотел доверять никому, хранится в семейном архиве. Многие рукописи нельзя соединить и выверить просто потому, что они хранятся в разных местах. Сейчас настало время их гибели: бумага времен войны, и в особенности Гражданской войны, изжила свой век и просто поглощает написанное... Гений Платонова нуждается сейчас в спасении.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"