Слишком человеческая трагедия

Здесь бьют по лицу и ниже живота. Здесь не шепчут, а кричат, выкрикивают свою боль. Здесь любят и ненавидят, радуются и страдают, плачут и тоскуют на пределе сил и эмоций. Это “Отелло” в постановке Някрошюса.

Как всегда у Эймунтаса Някрошюса (“ПС” не пропустила ни его “Макбета”, ни “Гамлета”), его “Отелло” опрокинул все привычные представления и умозрительные конструкции о пьесе Шекспира. Свободно вычеркивая одних персонажей, сокращая и переставляя сцены (представление названо “Перформансом в трех актах”), режиссер точно проредил классический текст, впуская воздух между фразами. Вместо привычного глянцевого хрестоматийного паркета, на котором скользишь за сюжетом не останавливаясь, – минное поле, где любая ситуация таит возможность взрыва. Развлекаются на отдыхе солдаты, и, продолжая забаву, перекрикивая шум волн, молодой солдат Яго прокричит о своей обиде на начальника, назначившего лейтенантом другого, а не его. Неожиданно молоденький и славный этот Яго (Роландас Казлас) обижен, как школьник, которого не выбрали в голкиперы футбольной команды, и мстит как школьник: устрою подлянку любимчику, да и начальнику отомщу. Он в первый раз мстит и первый раз обманывает. Долго-долго он воспринимает происходящее как игру и развлечение. Страдания генерала, смерть Дездемоны, смерть Эмилии – все как будто скользит мимо, как будто происходит невзаправду. И только страшный удар Отелло, навсегда его изувечивший, только реальная боль и невозможность ходить вдруг переворачивают его, и он понимает, что игра закончилась, да и жизнь тоже.
В “Отелло” Някрошюс открывает художественный смысл прямосказания. “Слишком человеческую” трагедию Някрошюс строит на открытом звуке, не боясь ни сентиментальности, ни грубости, ни жестокости. Здесь бьют по лицу и ниже живота. Здесь плюют друг другу в лицо. Здесь не шепчут, а кричат, выкрикивают свою боль, стараясь переорать шум волн. Здесь любят и ненавидят, радуются и страдают, плачут и тоскуют на пределе сил и эмоций. И, как когда-то в эпоху немого кино, на сцене сидит тапер за роялем, подыгрывая происходящему.
“Единственный мой грех – любовь к тебе”, – скажет Дездемона мужу в их последнюю ночь. И в спектакле Някрошюса ее любовь действительно и грех тоже. Для этой Дездемоны (Эгле Шпокайте) весь мир сузился до размеров белого генеральского пальто Отелло, сосредоточен в кольце его рук. Балетная пластика Эгле Шпокайте создает образ пленительного существа “не отсюда”, экзотической жар-птицы, чудом попавшей в военный грубый мужской мир. Пылкая и нежная, ее Дездемона вся переполнена ощущением счастья. Она прижимается к мужу так жарко, обвивает его так нежно, целует руки, которые так скоро ее задушат, приникает губами ко рту, который скажет ей оскорбительные слова, льнет к своему убийце как к единственному человеку, который у нее есть в этом мире. И это самое страшное: не удар, но то, что отшвыривают те самые, его руки. Страшно, что вопреки логике и рассудку она опять кинется искать помощи и спасения у того, кто гонит и отшвыривает.
Сократив предметный ряд спектакля, Някрошюс наполнил шекспировскую трагедию звуками: музыкой, шумом волн, ревом ветра, ударами грома, звуками бури. Море, омывающее Кипр, стало главным действующим лицом. Метафора любовной страсти? Да, наверное. Смерти? Конечно. Край земли? И это тоже. Условие и место действия. Оно плещет где-то рядом с воинским лагерем. В него кидают одежду, в нем омываются, в него спускают покойников… Эймунтас Някрошюс выносит на сцену то, что остается за кадром и у Шекспира, и в сценической традиции: как мечется оскорбленная Дездемона по дому, как пытается сесть и успокоиться и снова ищет места, как она мечется между двух стульев: присела, вскочила, опять присела, как она кричит ночами, как засыпает в брезентовом гамаке едва живая от усталости…
“Девочка моя”, – скажет Отелло над ее мертвым телом.
В сложившейся театральной традиции “Отелло” долгие века был пьесой гастрольной, пьесой для одного актера. Поставив “Отелло” как переплетение разных историй – Яго, Эмилии, Дездемоны, Кассио, Някрошюс изменил трактовку центральной роли. Исчез и доверчивый воин, и необузданный мавр.
Боевой походный генерал оказался в ситуации, которая абсолютно не укладывается в рамки его жизненного опыта. Этот Отелло не очень знает, что делать с внезапно обрушившейся на него любовью. Впервые рядом с ним так близко другой человек, впервые кто-то может подойти сзади и вот так обнять, вот так ласкать… Слова Яго дают понятное объяснение смутному чувству, что все идет не так, как надо, не так, как должно. И вот уже Отелло прижимает к себе жену и тут же грубо отшвыривает, отдирает ее от себя с болью, с кровью. Придя к жене с намерением ее убить, он измотан так, что ложится на расстеленную простыню. Нет сил встать, нет сил поднять себя. Он, кажется, ждет, что Дездемона сумеет убежать, спастись. Она же подходит и ложится рядом, тянется обнять. Он душит ее быстрым привычным движением мясника и профессионального убийцы. А потом долго сидит у ее тела, расставляет горшки с цветами… Здесь, возле тела Дездемоны, приходит осознание, что именно он сделал. Здесь подводит итоги собственного пути. Медленно говорит о дикаре, во имя глупого долга отшвырнувшем жемчужину, которая дороже, чем край его…
Тело Отелло положат в лодку, поднесут к морю… Отплачет, откричит в последнем прощании Кассио. И постепенно нарастает разрывающий перепонки звук “лопающейся струны”, звук рвущейся жизненной материи, души, отлетающей куда-то в небеса.

Ольга ЕГОШИНА

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"