Без романтической славы и сочувствия потомков

Игорь Волгин. “Пропавший заговор”

КАРИКАТУРА НА НИКОЛАЯ I

Название выпущенной “Издательством Либерея” новой книги Игоря Волгина, хорошо известного множеству читателей своими работами о Достоевском, – “Пропавший заговор” – связано со словами, сказанными писателем в конце жизни о судебном процессе 1849 года над петрашевцами (в числе их был и Федор Михайлович): “Целый заговор пропал”.
Непосредственно эти слова относились к эпизоду подготовки наиболее радикальными участниками кружка Петрашевского тайной типографии. Напасть на ее след во время судебного разбирательства то ли попросту не удалось, то ли помешали некоторые влиятельные лица.
“...Скажу с достоверностью, что этого дела никто до сих пор путно не знает; что видно из “дела”, из показаний, – засвидетельствовал поэт Аполлон Майков уже после смерти Достоевского, который когда-то посвятил его в этот опаснейший замысел. – Все вздор, главное, что было серьезного, до Комиссии (следственной. – А.Т.) не дошло”.
Слов нет, увлекательна и загадочна эта история сгинувшей типографии, убедительно восстанавливаемой автором книги конкурентной борьбы разных ведомств – Министерства внутренних дел и грозного Третьего отделения (а “персонально” двух знаменитых ищеек – Липранди и Дуббельта), увенчавшаяся успехом стараний “сочувствователей” и друзей петрашевцев утаить некоторые документы и “вещественные доказательства”.
И все же название и сам пафос книги Волгина перерастают рамки этой “детективной” истории.
“Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье”, – говорилось в знаменитом пушкинском послании декабристам. Петрашевцев же не только никто так вдохновенно не напутствовал в тяжкую для них пору, но и впоследствии потомки не очень жаловали.
“Жертвы 1849-го не будут овеяны ни всеобщим сочувствием, ни романтической славой, – пишет исследователь. – ...Их бледные тени, мелькнув на просцениуме, исчезают почти незамеченные...”
В томе солиднейшего энциклопедического словаря, вышедшего в самом конце девятнадцатого века, о них отзовутся как об “обществе либеральных журфиксов”: подумаешь, мол, собирались по пятницам да разговаривали, на площади с оружием не выходили, бомб не бросали... А придворный историограф даже обозвал их комическими преступниками.
Однако подвергли же этих “комиков” жесточайшему испытанию – объявлению смертного приговора, зловещему ритуалу подготовки к расстрелу, остановленному перед последней командой “Пли!”, чтобы затем объявить царскую милость: кого на каторгу, кого в солдаты!
Вот что пишет Игорь Волгин, сопоставляя декабристов и петрашевцев: “...Вторые в известном смысле были опаснее первых, ибо само их существование доказывало, что декабрьские плевелы, казалось бы, вырванные с корнем, дали ядовитые всходы. Подвижники декабря действовали почти на голом месте. За петрашевцами уже просматривалась традиция. Движение было размыто, не оформлено и потому практически неуловимо; оно могло уйти вглубь и вновь обнаружить себя в подходящую историческую минуту”.
Сам же Достоевский в конце жизни, отнюдь не будучи революционером (как и в молодые годы), утверждал: “...чрезмерно большее число, в сравнении со стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, петрашевцев, осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным. Правда, они никогда не знали Петрашевского, но совсем не в Петрашевском было и дело...”
Можно сказать, что все происшедшее было даже не судом над конкретными людьми, а свирепой тяжбой с будущим России.
За год до процесса Николай I заверял дворянство, что принадлежность помещикам земли – “это вещь святая и никто к ней прикасаться не может”. Петрашевцам же вменялось в вину, что они высказывались за скорейшее уничтожение крепостного права, которое и произошло – десять с небольшим лет спустя (срок в масштабах истории ничтожный).
Петрашевцы ратовали за гласное судопроизводство – при Александре II состоялась судебная реформа.
Петрашевцы толковали об отмене цензуры – а вот она, увы, пережила не только их, но даже их детей, внуков и едва ли не правнуков!
По справедливому определению автора книги, именно на допросах 1849 года Достоевский впервые станет говорить власти “о ее собственных выгодах – о необходимости следовать идеалам справедливости и чести”, о вреде цензурного гнета, о естественности для граждан – и о полезности для самого государства – открыто обсуждать все животрепещущие проблемы: иначе “зачем же я учился, зачем науки во мне возбуждали любознательность...”
Увы, “не внемлют!”, как горестно воскликнул еще Державин!
Поразительно, как отважно, как рыцарски вступается писатель за учение, которое приводит в ярость его судей и к которому у него самого уже тогда были большие претензии! “Социализм, – говорится в его показаниях, – это наука в брожении, это хаос... хотя, как мне кажется, из теперешнего хаоса выработается впоследствии что-нибудь стройное, благоразумное и благодетельное для общественной пользы точно так же, как из алхимии выработалась химия, а из астрологии – астрономия”.
Читая книгу Волгина, изобилующую множеством документов и мемуарных свидетельств, думаешь, что мы действительно неблагодарны к этим людям, и в первую очередь к главному “заговорщику”. Не пользовавшийся приязнью со стороны Достоевского, находившего в нем “репетиловские” черты (хотя тут скорее можно говорить о некоей эксцентричности и экстравагантности), Петрашевский в ходе следствия выказал замечательную стойкость, самоотверженность, стремление поддержать товарищей, облегчить их участь и взять всю вину на себя. Именно он напоминал судьям, что “талант Достоевского не из маленьких в нашей литературе”, а большие таланты “есть собственность общественная, достояние народное”. Замечательно хладнокровие Петрашевского на эшафоте, его иронические реплики по поводу разыгранной над ними сцены расстрела и “высочайшей милости”, его, уже закованного в кандалы, прощальный обход друзей: “каждого поцеловал молча или сказав что-нибудь... Только на эшафоте впервые полюбил я его!” – признается один из осужденных. Как известно, Петрашевский и после каторги не “образумился” и до самой смерти продолжал докучать властям, за что, первоначально поселенный в Иркутске, был ссылаем во все более глухие углы, в том числе в Шушенское (о последующем пребывании там Ленина было столько писано-переписано, но кто вспомнил о другом томившемся там человеке?).
И “Пропавший заговор” Игоря Волгина – это не только очередное звено его биографического повествования о Достоевском, но и восполнение существенного пробела в литературе, посвященной истории русской общественной мысли.

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"