Армен Джигарханян:
“Мемуаров не будет. Читайте обо мне на сцене”

Объять в одной, двух, десяти публикациях все, что сделал за 45 лет жизни в искусстве Армен Джигарханян, невозможно. Поэтому я решил, что мы будем говорить только о театре. О том театре, который ежедневно и ежечасно продолжает создавать Джигарханян. Главная его забота сегодня – театр, созданный им пять лет назад. Он экспериментирует, пробует, ищет, приглашает в свой “подвал” разных режиссеров. Играет в нем и сам, радуя и удивляя зрителей. И как всегда с блеском выходит на большую сцену в спектаклях Ленкома. В свои 65 лет он бодр и энергичен, а главное – ироничен и открыт для всех, кто рядом.

– Когда вы решили идти в театральный институт, ваш школьный учитель спросил: “Зачем тебе легкий хлеб, Армен?”
– Я думаю, мой учитель ошибался. Этот хлеб – замечательный, прекрасный – требует на протяжении всей жизни громадного труда, честности и искренности. Если ты говоришь неправду, живешь двойной-тройной жизнью, то на сцене это все отражается на твоем лице. В нашем деле ничего не проходит даром: ни хорошее, ни плохое. Я счастлив, обладая этой профессией.
– Критики не раз отмечали, что вы обладаете даром проникновения в шкуру другого человека. Это ваша органика, интуиция или особый актерский метод?
– Я не знаю, как это определить. Наверное, это похоже на способность хамелеона мимикрировать, менять цвет. Но эта способность вовсе не решает проблемы воздействия на зрительный зал. Человек может не входить ни в чью шкуру, а говорить на сцене от своего имени. Любой автор, даже гениальный, – это для меня повод о чем-то рассказать зрителю. Прежде всего о том, что меня беспокоит. Нельзя равнодушно сыграть роль. Зритель останется холодным.
– Где-то я прочитал: “Чем бы ни занимался герой Джигарханяна, чувствуешь, что он делает это всю жизнь”. В чем секрет?
– Честно – не знаю! Если профессия как-то определяет характер, тогда невольно думаешь об этом. Например, когда я снимался в роли великого русского сыщика Кошко, приходилось общаться с достаточно сильными фигурами нашей разведки (не специально, конечно). И я обратил внимание, что у них совсем иная, не похожая на обычного человека реакция. Они во время общения с вами больше воспринимают, чем отдают. То же можно сказать и о врачах. Вы, наверное, обращали внимание, что хороший врач, слушая ваш рассказ о болезнях, изучает вас, вернее, какие-то определяющие элементы, характеризующие ваше состояние. Вот это и есть владение профессией. Профессия не может восприниматься отдельно от характера, от сути персонажа. В поиске точек соприкосновения с героем и состоит работа над ролью. Не в подминании под себя, а в определении того, что волнует.
– А если не волнует?
– Надо найти. Если совсем нет, то надо отказываться.
– Такие случаи были?
– Нет. Смелости не хватило. (Смеется.)
– Поговорим о вашей актерской кухне. Стало быть, вы как разведчик или врач наблюдаете людей, впитываете для последующего использования на сцене?
– Так не бывает, что я встаю утром и с десяти до одиннадцати наблюдаю жизнь. Это скорее похоже на зубную боль: ты о ней ежеминутно не думаешь, но она присутствует. И все “наматывается на эмоцию”. В этом смысле актерство – очень сложная профессия: в ней нет часов отдыха, голова все время работает.
– Удалось ли вам на сцене или в кино сыграть профессионального актера?
– Нет. Наверное, играть профессионального актера очень трудно. То, что я видел про кино и театр, – всегда очень поверхностно. Что такое актер, из чего он состоит, какой он дома или вне дома – этого по-настоящему не дано никому угадать, даже самому актеру.
– Исполнилось тридцать лет знаменитому спектаклю “Разгром” Фадеева в Театре Маяковского. Вы когда-то говорили, что роль Левинсона требовала от вас супернапряжения. Чем это объяснить?
– Это был выдающийся спектакль, я ответственно говорю. Пожалуй, одно из самых значительных сценических произведений о людях революции. Ведь до сих пор остается загадкой, за счет какого невероятного магнетизма им удавалось вести массы иногда на сомнительное и даже авантюрное дело. Для того чтобы передать ауру, биополе моего героя, действительно требовалось супернапряжение. Марк Захаров, который ставил этот спектакль, говорил, что после ухода со сцены на ней должны оставаться кусочки твоих нервов.
– До этой роли – первой в Театре Маяковского – вы три года провели в Ленкоме под руководством Анатолия Эфроса.
– К сожалению, общение с Эфросом было недолгим. Я очень хорошо помню его репетиции, на которые приходил, даже если не был занят в спектакле. Мог ли у нас состояться творческий роман? Не знаю. На этот вопрос уже никто не ответит. Однажды Анатолий Васильевич сказал мне: “Ты слишком здоровый для меня”. Имелось в виду физическое и духовное здоровье. Он не хотел этим обидеть или унизить меня. Это было сказано в полемике. Он был великий режиссер. В свое время пытался решить и разгадать то, что сегодня становится проблемой в театре.
– Другой режиссер, с которым вас долгие годы связывали творческие узы, Андрей Гончаров, когда-то сказал, что, просыпаясь, он всегда думает, что бы новое предложить сыграть Джигарханяну. Насколько искренни были эти слова?
– Не знаю. Я работал с Андреем Александровичем двадцать семь лет. Думаю, что он профессионал, владеющий всем арсеналом необходимых средств. Мне повезло, что я попал к нему в период расцвета и его творческой личности, и театра, им руководимого. Когда я пришел, ему было 53–54 года, он был в потрясающей форме. Несколько его спектаклей были выдающимися: “Дети Ванюшина”, “Трамвай “Желание” и другие.
– Как вы считаете, ваша актерская “производственная мощность” сейчас загружена полностью? Я имею в виду не количество ролей вообще, а такие роли-колоссы, как Стэнли, Сократ, Большой Па, Нерон?
– Всему свое время. Я уже постарел, потерял силы, реакцию. Говорю это без тени драматизма. Хуже нет, когда у артиста теряется чувство реальности. Иногда мне предлагают мощные роли, но я, понимая соблазнительность этих предложений, отказываюсь. Нельзя работать с риском каждую минуту получить криз, чтобы потом откачивали за кулисами. В театре должно быть, как в любви: вечное наслаждение и очарование.
– Не кажется ли вам, что вы принесли свой актерский дар в жертву собственному театру, его созданию?
– Нет, это абсолютно не так. Это моя жизнь. И все, что происходит в театре хорошего или плохого, – это мое. А руководство театром не означает, что я взял палку и начал командовать. Для меня самое важное – создать команду людей, умеющих работать. Актерство, как мы уже выяснили, – это моя судьба. Что касается менеджмента, то этим поприщем я тоже не брезгую. Иду вместе с директором по инстанциям: прошу, выбиваю, добываю. Это нормально. Я не надрываюсь. Как только почувствую, что начинается кровохарканье, брошу, уж поверьте. Я не хочу падать от усталости. И играть так не буду. Если, не дай Бог, на сцене закружится голова, две-три ночи не посплю, поразмыслю и найду в себе силы перейти на “благородных отцов”. (Смеется.)
Что касается режиссуры, то режиссеры в моем понимании – это Эфрос, Захаров, Гончаров. Это другое мышление. Образное. Я всегда поражаюсь Марку Захарову: он одно предложение может превратить в большое представление.
У меня в этом смысле нет ни заблуждений, ни иллюзий. Хотя попробовать хочется. Есть одно произведение абсурдистское, которое меня волнует. Может быть, брошу на время актерство, займусь режиссурой, покопаюсь. Все-таки какой-никакой театральный опыт есть – с такими режиссерами приходилось работать! У того возьму немного, у другого и, очень может быть, смогу выдать продукцию. (Смеется.)
– Раз уж вы упомянули абсурдистское произведение, то не могу не спросить о вашем спектакле “Последняя лента Крэппа” Беккета, который стал, на мой взгляд, переломным в вашей творческой биографии. Выбор этой пьесы был случайным?
– Однажды самого великого русского актера Михаила Чехова спросили, как он может одним словом определить жизнь. Он сказал: “Вдруг!” У меня тоже случилось такое “вдруг”. Лет 35 назад ныне покойный Георгий Нерсесович Бояджиев привез в Россию две пьесы, одной из них была “Последняя лента Крэппа”. С тех пор я мечтал ее сыграть. Однажды поехал в Болгарию в гости к другу – одному из лучших болгарских режиссеров Крикору Азаряну. Вдруг он меня спросил: “А не хотел бы ты сыграть Крэппа?” Случилось то самое “вдруг!”. Может быть, если бы не он, я так и прожил бы жизнь, мечтая об этой роли.
– Одним из главных событий последнего времени в вашей жизни стала роль Сориано в спектакле “Город миллионеров” по пьесе Эдуардо де Филиппо в Ленкоме. Как вы ее для себя оцениваете?
– Никак. С этой ролью есть еще некоторые проблемы. Что-то еще не стало моим до конца. Что-то еще надо сделать. Но я счастлив, что живу, выхожу каждый вечер на сцену. Прекрасно то, чем мы живем сегодня. В профессии актера нет ни вчера, ни завтра. Есть сегодня. А завтра я могу выйти в этой роли совершенно другим. В этом и состоит жизнь искусства.
И если я чего-то прошу у Господа Бога, то одного: чтобы я был “живой”. Чтобы не “театральный”. Штампов, конечно, за сорок пять лет накопилось немало, но хотелось бы, чтобы внутри что-то трепетало, чтобы были спазмы, “одышка”.
– Не могу не спросить о педагогике. Говорят, что вы безошибочно можете распознать в человеке актера?
– Клевета! Более сомневающегося человека вы не найдете. Я большой тугодум, я очень долго зрею, чтобы понять, хорош этот актер или нет. И потому самое тягостное для меня и в педагогике, и в художественном руководстве – принимать решения. Поиск – это сладкая вещь, но не дай Бог ошибиться. Во ВГИКе у меня всегда были конфликты, когда надо было выставлять оценки. Я никогда не знал, что делать. Один ведь может двинуться вперед на полсантиметра, но это будут великие полсантиметра. Другой может и полметра пройти, но это будет нормальным явлением. Я переживал такие моменты, когда вчерашний “цементобетонный” двигался на миллиметр, и это было счастье! А говорят – поставь оценку. Если ты художественный руководитель, ты должен решать судьбы. А мне надо очень долго думать, чтобы решить.
– Есть книга “Феллини о Феллини”. Не ожидается ли “Джигарханян о Джигарханяне”?
– Пока нет. “Читайте” обо мне на сцене. А книги писать я не умею. Диктовать кому-то нет смысла.
– Меняется ли с годами представление о вашем труде? Зачем вы сейчас выходите на сцену?
– Я выхожу на сцену потому, что во мне живет желание дурачиться. Для меня мое дело – всегда восторг!

Беседовал Павел ПОДКЛАДОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"