Жизнь в переводе на птичий

Разговор с человеком, который знает этот язык с самого детства

Человек с серебряной бородой сидит в кресле. Никакой он не учитель в школьном смысле этого слова химии там или биологии. Он мой учитель. Человек, с помощью которого я открыла глаза и смотрю в мир. А о птицах он знает столько, сколько расскажет не всякий преподаватель. Но, главное, он знает нечто о птицах и детях одновременно, о птичьих тайнах детской души.

– Как вы думаете, что происходит с внутренним миром ребенка в моменты общения с животными? Наверняка в вашем детском опыте было много таких моментов. Давайте поговорим об этом.
– Самое любимое учительское замечание в моем дневнике за первый класс: “Опять смотрел в окно!” Чирикающие воробьи интересовали меня гораздо больше, чем то, что происходило в классе. Вовсе не потому, что я был непослушным ребенком. Просто когда учительское внимание переключалось с меня на кого-нибудь из моих сорока двух одноклассников, я тут же возвращался к своему любимому занятию – наблюдению. Я мог часами смотреть в окно, мне не надоедали снующие люди и машины. Очень привлекали меня птицы. Однажды я пропустил уроки из-за маленькой птички. Это был то ли сорок седьмой, то ли сорок восьмой год. Мы жили тогда на Воробьевых горах. До школы надо было идти минут пятнадцать через парк. Было начало осени, невероятно красиво, и я уговорил себя, что только пять минут посижу на траве и пойду. Прилетела крохотная птичка, уселась на ветку прямо перед моим носом. Это было как во сне, как какое-то видение – вдруг передо мной птица. И главное, она совершенно меня не боялась. Я протянул руку и стал играть с ней. Я был словно заколдован – не понимал, сколько времени прошло. Из этого оцепенения меня вывел мамин голос – она искала меня по парку. Оказалось, что так я проболтался чуть ли не час и, конечно, опоздал.
Почему это со мной произошло именно так?
– Может, потому, что вы были мечтательным ребенком, не деятелем, а созерцателем?
– Нет, я был обыкновенным мальчишкой, играл во дворе, как все. У меня дома жили щегол, снегири, синицы. И первое серьезное огорчение, которое я испытал, тоже было связано с птицами. Мне было семь лет, когда отец купил для меня на Птичьем рынке (который тогда по старой памяти еще назывался Конным) ловушку для птиц – маленькую клеточку с приманкой. Мы с приятелем решили немедленно ее испытать во дворе, возле помойки, где всегда была уйма воробьев. Поставили клетку и ушли, а когда вернулись, ни ее, ни птиц не было. И я понял, что это он украл. Стало ужасно стыдно за него, так стыдно, что даже подраться с ним из-за этого не хотелось.
Потом, став чуть-чуть старше, я увлекся голубями, даже пытался держать их в своей московской квартире. Но главное удовольствие было летом на даче, где меня ждала настоящая голубятня.
– Это увлечение голубями, особая жизнь, захватывавшая когда-то многих мальчишек, кажется мне, этого не испытавшей никогда, во многом мифом, порожденным ностальгией по детству. Расскажите немного об этом, пожалуйста.
– После войны в Москве голубей не было как и вообще никакой живности. Редко кто мог тогда позволить себе держать дома собаку. А завести маленькую птичку было проще. К тому же после фестиваля пятьдесят седьмого года сотни голубей, выпущенных в московское небо, расплодились и наводнили город.
Мой друг устроил свою собственную голубятню. Самые смышленые были полупочтовые и варшавские голуби, их можно было накидывать. “Накидывать” – особенное словечко, оно означало, что наши птицы могли уводить чужих к нам.

– Наверное, что-то важное было для детской души в этом, если столько поколений ребят за эти голубятни держались? Что это – тоска городских детей по природе? Мечты о чем-то высоком?

– Мотивы, по которым мы туда лазили каждый день, у нас с другом были совершенно разные. Его увлекал спортивный азарт – переманить побольше чужих голубей, чтобы кого-то оставить себе, а кого-то при случае продать. Он очень гордился тем, что таким образом помогал своей семье. А мне нравилось наблюдать голубиную жизнь, все их ухаживания, появление птенцов. И однажды наступил момент, когда мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что с ними там происходит.
– А вы не пробовали вести что-то вроде детского дневника наблюдений, делать записи о поведении птиц, о своих переживаниях?
– Нет, для меня вся эта возня с голубями не была чем-то сознательным и рациональным. Я не ставил себе исследовательских целей. Это было какое-то поглощение, я словно бы проваливался в другой мир. Я терпеть не мог школу. Отсиживал в ней положенные часы, получал какие-то оценки, чтобы меня не трогали. И мне было важно найти какое-то место, где я мог бы спрятаться, мог бы жить своей настоящей жизнью. Эта жизнь была для меня там. К тому же я всегда был уверен, что плохие люди не станут заниматься птицами. Это тоже было для меня важно.
Еще одно притягательное для меня место – закрытый парк на территории института, где работали мои родители. Там был огромный пруд, в котором просто-таки кишели тритоны. И летом я не вылезал оттуда. Мне физически было нужно залезть в эту тину, нужно было, чтобы этот тритон у меня на ладони посидел...
– А может быть, важно было понять нечто не только про этого конкретного зверька, а заодно и про себя? Не кажется ли вам сейчас, с высоты прожитых лет, что тогда, мальчиком, вы стремились к физическому контакту с живым, чтобы продемонстрировать свои растущие возможности? Может быть, мир птиц и земноводных был для вас первой моделью мира, в жизни которой вы принимали деятельное участие? Знаете, не так, как в школе: делаю, что задали, а по-другому – делаю, потому что я демиург этого мира? Не было таких мыслей в отрочестве?
– Вполне возможно. Мне действительно нравилось чувствовать, что я во многих вещах сильнее и способнее этой живности и могу своими действиями влиять на их жизнь. Взрослые со своими воспитательными заботами оставались где-то там, за пределами нашей голубятни, и я чувствовал себя самостоятельным, сильным. Я был не ученик пятого класса, а генерал голубей. Это было огромное поле для моих волевых решений, я должен был сам выбирать, что делать – любить, ненавидеть, разводить потомство. Но главное все же было не в этом. Главное было – переживать, чувствовать, что я с ними одно, мне с ними хорошо, как нигде.
Поэтому когда подошло время выбирать, чем я буду заниматься в жизни, я решил поступать в Московский университет на географический факультет. Поездки в экспедиции были для меня продолжением моей детской жизни. Там тоже можно было быть абсолютно свободным, никто никого не воспитывал, никто ни на кого не стучал. Все то вранье, в котором мы росли в городе, не имело здесь ни смысла, ни силы.
Сейчас, с высоты прожитых лет, я думаю: почему все было именно так? Видно, Богом не зря устроено, что есть некоторые места и занятия, которые возвышают тебя, делают лучше, чище, сильнее. И дети тянутся к таким вещам.

Вопросы задавала Елена ЛИТВЯК

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"