Исповедь солдата

“Если хватит времени, если успею, хотел бы оставить свое жизнеописание, – делился с нами Георгий Иванович. – Первая часть его называлась бы “Мама, это я!”. Когда поздно возвращался, задержавшись где-нибудь, стучал в окошко: мама, это я”.
Всю долгую войну мечтал он об этом. Вернуться и постучать в окно своего дома: “Мама, это я”.
Вернулся. Постучал. И мать открыла ему, как будто он отлучился на вечер, а не на четыре смертоубийственных года.
Какое счастье, что он вернулся. Что дождались его не только близкие, но и родившиеся много позже войны. Что Куницына – ученого, исследователя русского космизма – дождутся в будущем.
Когда на вечере его 60-летия Арсений Александрович Тарковский читал со сцены “Я человек, я посредине мира…”, воспринималось это как прямое посвящение Куницыну. В зале находились и его одноклассники, съехавшиеся отовсюду. Георгий Иванович представлял их всех поименно. Живых – а это были в основном женщины – и погибших. Он проехал, прошел по местам их гибели, обозначенных в похоронках, ища могилы, но не нашел ни одной. Принявшие огонь на себя, они погибли в первое время войны. Не узнав, в какой год, какого месяца и числа свершится оплаченная ими победа, никогда больше не постучав в окошко своим матерям. “И, как я подозреваю, многие ни разу не поцеловавшись”, – говорил Гоша Куницын, на белом свете их “полпред” (его слово), всю отпущенную ему жизнь вызывавший огонь на себя.
Георгий Иванович Куницын. Как представить его тем, кто имени этого не слышал никогда?
Ученый. Писатель. Публицист. А если выразиться по-старинному, в высоком смысле – Просветитель.
В первую половину 60-х годов занимал он пост заведующего сектором кинематографии отдела культуры ЦК КПСС. Странным аппаратчиком называли его тогда те, кто сталкивался с ним впервые; вольнодумцем – узнававшие поближе, человеком дымящейся совести – те, кто прикипал к нему душой, а режиссер Андрей Тарковский – своим ангелом-хранителем.
Не приняв брежневской политики в самом начале ее, заявил он “серому кардиналу” от культуры Суслову: “Ваша программа будет выполняться не моими руками”. И услышал ответ, указывающий на дверь: “Вы свободны, Георгий Иванович”.
Свободен, но у времени в плену...
Два драматических десятилетия был лишен он широкой общественной аудитории, находясь под неусыпным надзором КГБ, но ни единого раза не склонив головы перед властью, не поступившись совестью и не погасив своего огня.

Пять лет назад, 6 октября 1996 года, жизнь этого огромного прекрасного человека оборвалась.
“Он был большой, настоящий богатырь, в него очень легко было попадать пулям и осколкам и на войне, и впоследствии”, – говорил на панихиде Константин Ваншенкин.
Но сегодня Георгий Иванович Куницын с нами – живой. Мы предлагаем вам фрагменты его исповедального рассказа-выступления, прозвучавшего в стенах Института имени Гнесиных 9 мая 1985 года.
Вслушаемся.

“Никому не говорил об этом...”

Если бы во время войны мне сказали, что я буду выступать где-то в связи с 40-летием Победы, я бы первый этому не поверил. Мне бы это показалось полной фантастикой.
Событие, в общем, и недавнее: сорок лет прошло, а перед вами его непосредственный участник во всей плоти, как видите, не все еще из нас на том свете. Событие живое, потому что и родившиеся после как бы облучены им.
Но все меньше нас. Пройдет еще десять лет – останутся единицы, а к 60-летию – уж совсем только долгожители, случайно уцелевшие во встрясках ХХ века.
Я привык, что мне всегда или почти всегда не везет в мелочах. Обычная невезучая жизнь человека. Но как подумаешь: совершенно счастливая в самом главном. Нет ничего для меня лично более глубокого, спасающего весь смысл моей жизни, как то, что я воевал. Ничто в жизни я никогда не ценил и не буду ценить так, как свое исторически великое счастье – я освобождал Родину...
19 июня 1941 года мы получили аттестаты об окончании средней школы в нашем городочке Киренске. На острове есть такой городок при впадении реки Киренги в Лену. В воскресенье на площади перед военкоматом мы играли в волейбол, когда там радио, такое “ухо” черное, висело, и вдруг оно заговорило. Было четыре часа дня по местному времени. Ну и мы тут же ринулись все в военкомат, где тоже еще никто ничего не знал. Военком сказал: “Идите домой, ребята. Когда надо будет, позовем”.
И мы стали ждать. Не только не радовались короткой отсрочке, наоборот, настроение у нас было препаршивое. И думать-то не думали, что скоро расстанемся и в основном навсегда. Несмотря на сообщения о поражениях, мы были несокрушимо убеждены: сегодня-завтра произойдет перелом, подойдут основные силы, и пойдет так, как нас и учили: “На территории врага...” – и так далее. И наша самая большая горечь заключалась в том, что мы можем не успеть и немцев разобьют без нас... Но чем дальше, тем больше росло недоумение: что происходит? И какое-то жгучее чувство вины: что ж мы ничего не понимаем?

Однажды, когда я занимался проблемами кино, одно событие заставило меня пристально вглядеться в немецкую документальную хронику. В то время Михаил Ильич Ромм делал фильм “Обыкновенный фашизм”. И вот он пришел ко мне и говорит: “Георгий Иванович, одного не могу понять. Смотрю миллионы метров пленки немецкой и не понимаю, почему в первые дни, когда наши ребята сдавались в плен немцам, у них у всех были какие-то идиотские... какие-то детские улыбки. Не могу этого расшифровать”.
Это был повод – я потом и с Роммом, и с другими просмотрел огромное количество немецкой пленки. Немцы не только себя снимали, они умудрялись незаметно снимать наших: он бьется до последнего, наш воин, а немец вместо того, чтобы сзади пристрелить, снимает его. И в результате сохраняет подвиг нашего солдата, вы понимаете? Подвиг! Это производит колоссальное впечатление. Я много таких кадров видел: вот они стоят, наши ребята, в них во всех просто олицетворенный героизм. Ни трусости, ничего подобного... и все это на немецкой пленке! Потом, конечно, эти люди погибли. А вот эти блестки, эти малые кадры показывают... показывают то, что сам, может быть, никогда и не подсмотришь, не увидишь. И улыбки, о которых говорил Михаил Ильич Ромм, я, кажется, расшифровал. И знаете, как? Потом-то эти улыбки исчезли! На хронике не первых дней войны уже совсем другие лица. А эти улыбки – они вот почему. До последнего дня их, всех нас воспитывали так: мы выиграем войну малой кровью, мы врага разобьем на его территории, мы его шапками закидаем. И когда наши оказывались, как цыплята, схваченными, их улыбки появлялись по той же причине, как бывает, когда дети берут в плен взрослого: он идет и конфузится – как это я мог попасться? Он не верит в это!..

...Мне повезло. Я попал на фронт только в 1942 году под Сталинград в звании лейтенанта, командира саперного взвода минеров-подрывников. Высадились мы в девяноста километрах от штаба фронта Рокоссовского, в Камышине, и трое суток добирались до фронта только ночами. Сталинградская степь, как гладильная доска, ровная, глазу зацепиться не за что, и немецкие самолеты гонялись днем по этой степи за каждым отдельным человеком. Гонялись и думали, что у нас совсем не хватает войск. Наши самолеты не поднимались с ними в бой. А ночью... Как только темнело, так неизвестно откуда брались войска. Сплошные потоки наших войск, танки, артиллерия стягивались к Сталинграду в тишине. А потом в один момент – это было 19 ноября 1942 года – как грянула со всех сторон канонада, и за считанные часы круг был замкнут. И они попались в эту мышеловку, армия Паулюса, триста тридцать тысяч отборных немецких войск!
Меня сначала направили командиром взвода на Дон. Наш батальон минно-подрывной, 126-й, строил там мост. Можете ли вы представить, какой бессмыслицей нам это казалось? Строить мост на глазах у немцев, что мы делали день и ночь. День и ночь! Забиваем ночью сваи, а как только рассвет – немецкие самолеты их все в щепу! Люди гибнут, и все плывет по реке разбитое. И снова бьем в этом же месте. Естественно, возникает вопрос: зачем это?! И только потом, когда началось наступление, я узнал, зачем. Это была ложная переправа. Война есть война: губили огромное количество людей – мы строим, в нас бьют, но немцы таким образом обманываются. А потом, когда надо было, мы же, саперы, несколько этих понтонных мостов навели за два-три часа, ночью, и по ним пошли тысячи танков и артиллерия через Дон. Это было мое первое боевое крещение.
А потом мы пошли на Сталинград. Второго февраля 1943 года немецкая группировка в Сталинграде была уничтожена полностью. Это, конечно, сама по себе картина!.. Но вот: земля, вся изрытая немецкими и нашими землянками. И настолько достигло озлобление тогда к немцам, вы посмотрите: немцы ходят – сдаются, а двери землянок открываются, выходят один-два наших солдата: р-раз!.. р-раз!.. Стреляют. Не брали их живьем, так озлобление велико было.

Интересно, что когда кончилось это пекло, мы вдруг оказались в глубочайшем тылу. И нас всех – на другие фронты. Везде была нужда в этой героической армии. Да и кипели все, никто не думал об отдыхе. Наша часть получила назначение за Волгу. Шестьдесят километров мы шли пешком. Только пришли – приказ: обратно в Сталинград! В чем дело? Ну, наша часть саперная – мы получили приказ разминировать Сталинград. Представляете себе, как нам было тяжко? Тащиться обратно в этот Сталинград… но мы еще не представляли, что там будет!

…Я забыл еще такую деталь, чисто психологическую, по Сталинграду. И сейчас-то не могу объяснить, а тогда ведь я человек молодой еще был, но один раз случилось и потом все повторялось не один раз. Все время бои, бои, не успевают трупы убирать. Зима холодная была, тут же все застывают, лежат, и тут же снежок запорошит… в ушанках… А мой отец охотник был. С охоты приезжал заросший обычно, в ушанке, сибирский зверобой. И вдруг мне показалось, что это мой отец. Сейчас кажется: да как же можно?.. Да все можно! А попробуй-ка узнай. Вижу – похож. Я даже слазил за документами, настолько была иллюзия, что он. А потом оказалось столько таких похожих при огромных массах мертвых. Я не знал, но чувствовал, что отец у меня тоже на фронте. Он где-то должен быть тут. Я просто ощущал, что он где-то здесь воюет. И не могу отделаться от мысли, что он погиб тут, а я прохожу мимо. Никому не говорил об этом, потому что в то время такие переживания могли быть восприняты как слабость, сентиментальность. А я всю жизнь забыть об этом не могу. Отец, провожая меня на фронт, так рыдал… И война его унесла. Я вернулся, а отец погиб. Так что какое-то предчувствие тут было: я так с отцом больше и не встретился.

Вот она, судьба моего поколения. Большая часть моих сверстников оказалась физически выбитой, но это лишь их первая гибель. Вторая – они погибли в неродившихся от них детях. И третий раз – в неродившихся внуках.
Погибли они не только как воины, но и как работники, которых не хватало после войны. И, наконец, как руководители общества и государства. Ни одного человека этих лет рождения не было в высших руководящих кругах нашей страны, ни разу. Как написал Сергей Орлов, поэт, танкист, несколько лет назад умерший от ран: “Его зарыли в шар земной”. Подавляющее большинство могил войны – безымянные, братские. И, следовательно, главный победитель – это Неизвестный солдат.

Кто мы, предпочитающие не думать, чьей гибелью живы? Найдется ли когда-нибудь оправдание нам, не вникшим в пугающую тайну Неизвестного солдата? Из какого разнообразия гениальностей он состоял? Какие слова, может, проклятия послал нам при последнем вздохе? А может, мы, не ведая о том, его и предали?
Кто мы, если думаем, будто лично от наших достоинств зависело занять то или иное место в жизни и литературе, хотя “свободным” оно оказалось из-за бесчисленных потерь? Вопиет невосполнимость. Вопиет она все больше. Не появившихся на свет в двадцатом веке оказалось больше, чем живых. Тело нашего народа – инвалид. И все же мы велики и после бесчисленных потерь, тем более что наследие погибших и умерших тоже с нами. Но как жить далее? – вот вопрос.

Публикация Ирины БУТЫЛЬСКОЙ,
Николая ЛЕНКОВА

Фото из архива семьи Куницыных

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"