Резо Габриадзе: “Если почувствую, что я только режиссер, брошу это дело”

Поднимаешься по нескольким деревянным ступенькам и оказываешься на узенькой терраске. К одной стенке тесно придвинуты столики – их тоже несколько, но если двое идут навстречу друг другу, один обязательно должен посторониться. Терраска огибает здание с двух сторон, и кажется, что висит в воздухе, прилепившись, как ласточкино гнездо, к Театру марионеток Резо Габриадзе.

И еще кажется, что висит терраска над рекой. Почему кажется – не объяснишь, может быть, потому, что улочка, на которой стоит театр, сбегает вниз и вниз, а там и впрямь течет река – Кура. И все это – в старом городе: и маленькая, не скажешь площадь – площадка перед терраской, и древняя, VII века, церковь Анчисхати, на треть ушедшая в землю, и конка, которая то возит людей, то стоит как декорация, и воздух, струящийся с гор, – все это так пристало театру, словно Габриадзе заранее срежиссировал нужное ему пространство.
На терраске и в маленьком зальчике (там столы и деревянные скамейки) всегда людно. И в дни спектакля, и в другие дни и вечера. Раз столы и столики – значит, кафе (дешевое!) и хачапури (большие!) пекутся тут же, и в один из дней Габриадзе сидит за столиком с Гией Данелия и ведет с ним секретный разговор. Спутниц – жену Елену (с легкой руки мужа ее все зовут Крошка), Софико Чиаурели и меня – отсаживают подальше, чтобы не прислушивались, хотя и так ясно, что разговор идет о кино. О новом сценарии, но чем кончится и кончится ли в этот раз – неизвестно. Такой человек.
Попробуй точно узнать, чем он сейчас занят – пишет, рисует, примеривается к новой постановке, – вряд ли получится. И не потому, что скрывает или увиливает от ответа. Просто планы меняются, даже не планы, словно это с его жизнью – творческой и вообще жизнью – согласуется мало. Верх берут увлечения, с ними он не в силах бороться.
Очень ценит Олега Табакова как человека театра, благодарен ему за поддержку в Москве, хочет и обещал поставить в “Табакерке” спектакль (опыт работы с актерами у него есть: в Швейцарии с успехом шла его пьеса в его режиссуре), но... Говорит и верит, что осенью начнет работать, что написал пьесу, сделал рисунки, однако поклясться, что все будет именно так (хотя это вполне возможно), не берусь.
Куклы, принесшие ему славу, тоже были увлечением неожиданным. До этого писал сценарии – можно сказать, что “Грузия-фильм” становилась на ноги с помощью его умных, грустно-веселых историй, но в один прекрасный день, появившись в Москве, с радостным блеском в глазах заявил, что продал свою “Волгу” и едет в Ленинград учиться кукольному делу: “Хочу организовать свой театр”. И с тех пор пошло-поехало: “Альфред и Виолетта” (сиречь “Травиата”), “Осень нашей весны” (в одном названии сколько всего слышится: молодость, любовь, грусть, разлука), “Сталинградская битва” (“Песнь о Волге”), и еще спектакли и рисунки к текстам Андрея Битова о Пушкине, и новые сценарии (последний “Кин-дза-дза”), и выставка в Москве.
Все это я к тому, что на вопрос, чем он теперь занят, мог последовать только один, но зато абсолютно правдивый ответ: работой.
Сравнительно недавно ТВ показывало презентацию книги Михаила Жванецкого, и ведущая с улыбкой в голосе, но с вполне определенным подтекстом заметила, что Габриадзе произнес в честь книги тост. Как понимать тост, ясно всем: как нечто лукавое и не обязательно искреннее. При этом не сказала, что проиллюстрировал прозу Жванецкого именно Габриадзе, а значит, нашел в ней нечто такое, что в тост не укладывается. Зато на ТВ грузин и тост звучали эффектно, а искать нужные слова, очевидно, не было времени. У Габриадзе слова нашлись: “Книги Жванецкого убедили, что это огромное литературное явление, неожиданность которого для меня очевидна. Случилось самое чудесное в жизни писателя – пространство его мысли неограниченно. Читал нового Монтеня – так мудра книга. Кроме того, она необычайно художественна. Я горд, что он выбрал меня ее иллюстрировать”.
Думаю и, пожалуй, не ошибусь, сказав, что Габриадзе знает себе цену. Без веры в себя художнику не просто трудно – невозможно работать, но скажи ему, что над его рисунком, пьесой, спектаклем было бы неплохо еще подумать и, может быть, кое-что изменить, он не то что разволнуется, но чуть не испугается и с ходу начнет соглашаться.
Но именно что с ходу, потому что, оглядевшись, одумавшись примет “подначку” как подначку, но все равно не станет относиться к своим созданиям как к чему-то безупречному, к чему-то застывшему в этой безупречности (“Сталинградскую битву” он тоже не оставил в покое, несколько эпизодов к ней добавил). Что-то в этом удивительном человеке постоянно вибрирует, дрожит, мешает чувствовать себя тем, кем он есть в глазах других. Это и спасает его талант от повторения.
Когда мы встретились в Тбилиси, труппа собиралась на гастроли в Америку, и Габриадзе волновался, как они пройдут. Волноваться и спрашивать было в общем-то ни к чему – восторги зрителей всюду, где театр бывал, куча не менее восторженных рецензий тоже отовсюду должна была его успокоить, но нет, какое... Волновался и за второй состав, который в предотъездные дни собирался сыграть спектакль, выйти на публику.
В день спектакля режиссер умчался в Кутаиси (было у него там какое-то неотложное дело), но не раз повторил, что после спектакля обязательно позвонит в театр и пусть я скажу, все в порядке или нет. (Моим мнением он интересовался не только и даже не столько потому, что мы много лет знаем друг друга, но оттого, что я из Москвы, и если не совсем разиня, должна кое-что понимать.)
Поняла, что все было в порядке – в главном. Так же как прежде и как было в Москве, нельзя оторваться от сцены, так же нельзя (вместе со всеми) без слез слушать монолог Муравьихи-мамы, так же нельзя с новой остротой не возненавидеть войну.
Что касается молодых, то они могут стать такими же виртуозами, как те, тоже молодые, которые приезжали в Москву с “Песней о Волге” и снова собираются приехать.
Собирались, намечали срок – февраль, но не смогли сдвинуться с места.
– Государство помогает?
– Оберегает. Энтузиасты создают новые театры – хотя бы наш талантливый “Театральный подвал”.
– Видела его спектакли, на самом деле талантливые, но не кажется тебе, что театров, по крайней мере в России, сейчас многовато?
– Театр не спрашивает, нужен он или нет. Приходит, когда хочет.
– Приходит-то приходит, но слишком уж часто показывает такое...
– Низкая культура не помешает. Это общий поток, планктон, который питает, от которого зарождается движение. Это необходимо, без этого было бы ужасно. Я в Тбилиси плаваю как в меду, и оттого скорость моя снижается.
Минус нашего театра, грузинского и российского, в том, что он не рождает драматургов. Если бы даже Марк Захаров не был крупным режиссером, его неоспоримая заслуга в том, что он вывел на свет Божий Григория Горина. От театра ничего не остается – аплодисменты уходят волнами в космос, и если попадешь в ад, то в качестве наказания будешь их слушать.
– Ну...
– На чердаках пылятся рецензии, эскизы декораций, ноты, а на толкучке оптом всевозможные театральные награды, которые продаются вместе с серебряными ложками и старыми гвоздями, выпрямленными на камне. Остается только пьеса как свидетельство жизни – пьеса, музыка, декорации подкрепляют легенду об актере.
Но не будем спешить – уверен, что родится великая пьеса. Жизнь в России, да и в мире драматична как никогда.
– А твой любимый Питер Брук? От его спектаклей тоже одни аплодисменты и тоже в аду?
– Брук не режиссер. Он создатель. Он создает мир. Если почувствую, что я только режиссер, брошу это дело. Но иногда мне кажется, что, сам того не замечая, ощупью, я смоделировал материю и зрители это почувствовали.
Искусство сцены нуждается в сердечной поддержке. Я убедился, что все уникальное, что есть в русском театре, принадлежит зрителю, его любви и его пониманию.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"