“Причастный бытию – блажен!”

Елена Ржевская. “Избранное”

С именем писательницы Елены Ржевской уже навсегда связана история напряженных поисков и обнаружения тела покончившего с собой Гитлера, рассказанная ею, одной из немногих ближайших ее свидетелей и участников, в книге “Берлин, май 1945. Записки военного переводчика”.
Однако в произведениях, которые помимо только что названного вошли в двухтомное “Избранное” Елены Ржевской (петербургское издательство “Ина-пресс”), не раз повторяется мысль, что даже этот поистине исторический эпизод, даже “апофеоз войны” – падение вражеской столицы – не смогли заслонить для писательницы пережитое ею на многострадальной ржевской земле (отсюда и взятый ею псевдоним).
Семнадцатимесячное (!) сражение за прежде утопавший в садах старый русский город, превратившийся в руины, отразилось и в знаменитом стихотворении Твардовского “Я убит подо Ржевом”, и в появившихся десятилетия спустя повестях Вячеслава Кондратьева. Для Ржевской же это время не просто боевое крещение вчерашней московской студентки, не просто жесточайшая профессиональная проверка выпускницы курсов военных переводчиков, но и подлинное приобщение к народной жизни в самых трагических для последней обстоятельствах.
То “глубокое, властное чувство родины”, которое впервые пробудилось в рассказчице, когда она еще в мирное время попала на Волгу, мощно разрослось в ее душе при соприкосновении с бедным, хватающим за сердце обиходом крестьянских дворов, с солдатскими женами и вдовами, на которых легла неимоверная тяжесть (такова, например, Лукерья Ниловна, тетя Луша, в повести “Февраль – кривые дороги”, открывающей двухтомник), с трогательными воробьиными стайками ребятни, “осмотрительно”, в силу уже накопленного страшного опыта, задирающей головы к небу, опасаясь фашистского налета.
По роду своей профессии Ржевская постоянно имела дело с документами – показаниями пленных, захваченными немецкими приказами, инструкциями, солдатскими письмами, а позже – с дневником Геббельса (об этом ею написана целая книга), записями Бормана и других главарей Третьего рейха. Казалось бы, она уже сыта-пересыта этой писаниной и никто и ничто не заставляет ее переписывать корявые и наивные протоколы исполкомовских заседаний и колхозных правлений, оказывающиеся порой драматически красноречивыми даже безо всяких комментариев.
Вот, к примеру, выписки из двух исполкомовских решений 1942 года: “...строго контролировать установленный распорядок рабочего дня в колхозах, выход на работу в 5 ч. утра до 8 ч. вечера с перерывом на обед не более одного часа” и “обязать председателей с/советов строго контролировать установленные дни и часы отдыха для лошадей, не допуская случаев переутомления их. Считать обязательным отдых для лошадей 3 часа в обеденный перерыв и по одному часу в дообеденный и послеобеденный период работы. Через каждые шесть дней предоставлять один день отдыха...”
Не забудем и того, как часто превращались в лошадей сами деревенские бабы, отнюдь не пользуясь при этом никакими перечисленными выше льготами. “По десять в плуг впряжемся, – записывает Ржевская их рассказы. – ...В борону – по пять человек. Один такий раз боронуем, бык бежит. Мы разбежались. Смеется: кони разбежались”. Еще и шутят!
В повествовании писательницы не скрадываются ни горечь неудач, ни ошеломляющие масштабы потерь, ни безмерная солдатская усталость.
“Он сидел на пеньке ссутуленно, в обнимку с винтовкой, измотан вконец.
– Кончай ночевать, – бросил ему, поднимаясь, товарищ.
И поплелись на передовую”.
Все ли, избалованные батально-фанфарной беллетристикой, распознают в столь неказистом обличье подлинную стойкость, верность долгу?!
Подобных “моментальных снимков” в прозе Елены Ржевской множество. Порой это представлялось ей недостатком: “Все дробится на миги. Может быть, когда-нибудь потом сложится в единое целое”. Однако “миги” эти по большей части так выразительны, так порождены авторской устремленностью навстречу своим, пусть самым мимолетным персонажам, что между ними возникает некое взаимное притяжение. И, как будто осознав это, писательница умозаключает в последнем разделе двухтомника, “Летучие мысли”, на самой последней странице: “Сюжет – это предвзятость. А то и уловка. Сама жизнь во всех ее сцеплениях – сюжет”.
В одном рассказе еле выживший в холодную зиму цыпленок “попал в луч солнца, взъерошил перья, присел и остался на полу, похорошев от тепла”.
Так и в книге многое “хорошеет” от внимательного и участливого авторского взгляда. Заброшенный судьбой в далекий, чужой город не больно счастливый в личной жизни врач Земсков, оказавшийся жертвой подозрительности и даже печатно критиковавшийся за некие “недочеты”... в своей самоотверженной подпольной деятельности в лагере смерти однажды благодарно сказал писательнице: “Вы продлили мою жизнь. Я снова чувствую себя героем”. Солнечным лучом ее памяти выхвачены из “ненастья войны” и спасены от забвения и пожилой солдат со своим навсегда запомнившимся окликом на смеркающейся фронтовой дороге: “Сестрица! Дымку нету?” – и пленный немец, потрясенный великодушием русских женщин, и друзья молодости, будь то ифлийцы или просто дворовые приятели, соседи по дому, во множестве возникающие в элегической повести “Знаки препинания” вроде детской любви автора – Коли Бурачка. Обрывающийся пунктир его судьбы очень характерен для тех далеких лет: “Окончил школу радистов и уехал на остров Диксон, а оттуда на фронт, безвозвратно”. Впрочем, он еще и тем запомнился, что дал рекомендацию в комсомол однокашнице, чей отец был исключен из партии.
Есть в той же повести и более подробно прослеженные судьбы, например, друга семьи автора, некоего Б.Н., с его праведной и суровой преданностью любимой, друзьям, детям, работе, высокой идее.
Драматическая судьба многих персонажей книги – да что многих, целых поколений! – навеяла Елене Ржевской прекрасные и печальные слова о ровесниках: “...пока мы еще трепыхаемся – листочки осенней, поредевшей березы”.
Но, вовсе не страдая бодрячеством и пристрастием к патетике, хочется как бы укрупнить этот образ, сказав, что все возникающие в прозе Ржевской люди, совсем ли бегло очерченные в краткие миги их жизни, или более тщательно выписанные, действительно производят впечатление переливающейся разными оттенками листвы могучего и вечно живого дерева – народа. И вспоминается, как один из преподавателей на курсах переводчиков, прощаясь со своими учениками, процитировал стихи Гете:

Кто жил – в ничто
не обратится!
Повсюду вечность
шевелится.
Причастный бытию –
блажен!

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"