За миг до Воскресения
Путь, который мы проходим каждый год в
ожидании чуда
 “БОГОМАТЕРЬ
БОГОЛЮБСКАЯ
С КЛЕЙМАМИ ЖИТИЯ ЗОСИМА И САВВАТИЯ”.
Почему-то у католиков торжественнее
всего празднуется Рождество, а у нас Пасха. Все
русские люди время от времени задумывались над
этим. Наверное, на Западе важнее всего Пришествие
Истины в мир, волхвы, звезды, земное время Бога, а
нам на Востоке – связь этого мира с Горним,
упование, а потом и ликование апостолов, восторг
торжества. «Смерть, где твое жало?», «Ад, где твоя
победа?».
Воскресение Христово не просто лежит посреди
двух эпох. Оно перечеркивает все расчеты,
основанные на привычных причинах и общепринятых
следствиях.
Казалось, что все кончено. Тьма спускается на
землю. Одиночество, и ни звука вокруг, и ни зова.
Никого нет сиротливее учеников Христовых,
осмеянных, опозоренных, наполовину отрекшихся,
лишенных и Учителя, и самого учения. И вдруг
женщины видят, что гроб пуст. И вдруг Он является
им, Он говорит с ними. Все изменилось. Никаких
законов, никаких тенденций. Вчерашние победители
выглядят презренно и жалко, орудие позорной
казни становится источником мира и света.
За две тысячи лет не было создано людьми ничего
драматичнее церковных служб в Страстную и
Светлую Cедьмицу. Провожать Иисуса на казнь,
хоронить своего Бога – за что это нам? Оплакивать
Его каждый раз, чувствовать, как мир оставляется,
как пустеет дорога, наливается свинцом небо. И
нужно ждать, ждать, ждать, хотя к субботе ожидание
становится невыно
Фрагмент иконы. Середина XVI векасимым, и всегда
очень страшно: а вдруг чуда не случится, вдруг
Пасхи не будет, вдруг воскресший Господь не
вернется к нам, погрязшим в себялюбии и неверии,
одичавшим среди автомобилей и аэропланов.
Почему-то именно службы Страстной недели
представляются окончательно русскими. Кажется,
все, о чем читается в Евангелии, в полном
соответствии с нашими старыми духовными стихами,
произошло рядом, на святорусской земле
Палестины, где-то между Владимиром и Плесом, за
поворотом. Дорога поднимается на холм, режет
редкий весенний дождь, распутица, грязь, идут
двое путников, обливаясь слезами, километрах в
пятнадцати остальные апостолы скрылись в бедной
гостинице. Жалобно мычат коровы, кричат вороны,
воют псы. Полицейские бдят. Власти не дремлют.
Никакой надежды. За миг до чуда – надежды
никакой.
Наверное, все теперь знают, что в городе
Иерусалиме, в православном пределе храма Гроба
Господня, каждый год на Пасху загорается
благодатный огонь. Он не жжет, его можно целовать
и подносить к лицу. Как-то даже телевидение
показало репортаж: тревожные лица паломников со
всех сторон света, и вдруг вот оно, пламя свечей,
свидетельствующее о причастии к преображению
Вселенной. И пока это пламя приходит к нам, мир
будет стоять, не случится светопреставления и не
сойдутся армии в долине Армагеддона. Да, это всем
известно. Но мало кто помнит, что столетиями
перед храмом за спинами молящихся христиан
вставали мусульманские фанатики с ножами.
Они ждут. Они знают, что когда-нибудь огонь не
загорится. И тогда они начнут с восторгом резать
растерянную толпу, и неверное стадо Доброго
Пастыря будет отправлено на заклание.
Впрочем, совсем недавно и мы сами застывали у
храмов в ночь на Пасхальное воскресение под
присмотром, под спудом, пусть и совершенно иного
рода.
В детстве нас даже не отпускали в эти храмы. То
издевались родители над стремлением своих детей
к «боженьке», то перестраховывались и боялись
партийных взысканий по службе.
Я помню, как на Светлой седьмице в классе в 5–6-м
мы с моим школьным приятелем Игорем Куриновым
прогуливали уроки и шли в Елоховский собор, как
стояли в полупустом храме, как всматривались в
торжествующие литеры «ХВ» и говорили друг другу
нервным шепотом: «Вот наши прабабушки и
прадедушки все здесь понимали, все им было
родным, а мы, как бусурмане, топчемся тут среди
старушек, символов не знаем, знаков не ведаем,
церковно-славянского не разбираем, и то благо,
что Отче наш помним и лоб перекрестить можем. Эх,
жалко Россию.
Так действительно думали двенадцатилетние
московские мальчишки в середине 70-х годов, из
подобных размышлений много что потом выросло – и
восторг перед Покровами на Нерли, и любовь к
вологодскому Заречью, и поездки в Кириллов и
Феропонтово, и чтение Белова с Астафьевым, и
перепечатка на машинке «Continental»
полузапрещенного Ивана Шмелева, и какая-то тупая
тоска, когда все пошло совсем не так, как мы
надеялись, при чаемой-то свободе в 90-х. А тогда был
обычный страх, что из школы и из пионеров выгонят
и родителям на работу сообщат. Но очарование
красотой брало сильнее, и вспоминалось нам,
любителям русской истории, что посланцы
Владимира так же в Константинополе в Святой
Софии застыли: ничего не понятно, но светло и
ладно, будто на небо перенеслись.
Вскоре мы подросли и уже ходили большими
компаниями ко Всенощной, когда по телевизору
обязательно то хороший концерт транслировали, то
какой-то модный фильм, лишь бы люди дома остались,
без колокольного звону и крестного ходу.
Однако люди дома не оставались, а толпами валили
к церквам. Эту толпу нельзя было назвать особенно
богомольной, она ждала скорее зрелища, нежели
духовной пищи, но за зрелищем следовало
удивление, интерес, и власти это знали. У оград
храмов народ встречала милиция, пропускали
только особо проверенных старушек и
переписанных членов «десятки» с семьями. С утра,
однако, уже спокойно можно было прийти на
литургию.
В 1988 году весной на Речном вокзале мой друг поэт
Аркадий Славоросов пытался доказать стоящему в
оцеплении майору, что тот не только его, Аркашу,
лишает праздника, но и сам отрекается от Бога и
остается в космическом одиночестве. Майор сперва
отшучивался: «Вот дурак волосатый, в бабкины
сказки верит», а потом вызвал наряд. Пасхальное
утро мы встретили в участке.
Зачем я обо всем этом вспоминаю? Ведь все это
теперь – предание минувших дней, глубокая
старина, и майор наверняка детишек крестил, и
лейтенант, который бил нас незлобиво в
обезьяннике, венчался, и подавно московское
начальство с чинами МВД и КГБ, повторявшее в
вегетарианские 80-е славные хрущевские указы
начала 60-х годов, раскаялось, воцерковилось и
держит посты.
Я далек от морализаторства: перемены, которые
настигли сотни тысяч людей, огромная радость, еще
одна победа христианства, и все мы свято верим в
искренность их переживаний и покаяний, а скорбим
о своем грехе и своей неправде.
Но слишком быстро прошла волна христианского
возрождения, и все превратилось в обыденность:
среди сотен других вещает и православная
радиостанция, первые лица страны – дай им Бог
здоровья – стоят на праздничной службе со
свечами, бассейн «Москва» высушен, и Елоховский
собор перестал быть кафедральным, ибо высятся
над Москвой-рекой златые купола храма Христа
Спасителя. Все это очень славно, но стоило бы
помнить другую ситуацию и несколько иную, как
кажется, веру, совсем не катакомбную, нет, совсем
не исповедальную, – хотя были истинные мученики
и исповедники, наши современники, и нынче на
слуху их имена, – но веру, возникшую не из страха,
а вопреки страху, не из послушания, а из
вольномыслия, не из отсутствия уверенности в
завтрашнем дне, а из любви и ностальгии.
В конце 80-х годов, на празднование тысячелетия
Крещения Руси, все чудом изменилось. Церковь
воскресла, проповедь стала свободной, люди,
мотавшие свой срок за религию, вышли из тюрем и
лагерей. Вскоре и Советский Союз рухнул. В 90-е
годы мы встречали Пасхальную заутреню уже
совершенно иначе: порой – в подворье
Антиохийского патриархата, под ликующий голос
несравненного Нифона, епископа-ливанца с чуть
горчащим арабским акцентом восхитительной
русской речи; порой – в первой в стране после
восьмидесятилетнего перерыва гимназической
церкви в Ясеневе, под пение чудного детского хора
и долгое, почти по Афонским уставам, течение
размеренной службы; порой – в только что
возвращенной верующим церкви Петра и Павла, еще
сохранившей следы то ли склада, то ли учреждения
какого-то советского; порой – в полупустом храме
в Старой Руссе вместе с десятком старушек. И
чувство причастности к чуду, упование на чудо,
надежда на чудо, то слабая, то переходящая в
твердую уверенность, не покидало нас.
Трепет и сомнения остаются. Без них немыслима
любовь, немыслимо существование на земле. Был
убит Александр Мень, были убиты насельники
Оптиной пустыни, временами в церковной среде
начинались какие-то странные распри и гонения,
случались мелкая борьба за сферы влияния, ложь,
журналистские истерики и идеологические
метания. А сами мы? Еще хуже – несовершенны,
грешны, преступны. Но Пасха Христова каждый год
преображает мир и обращает в радость любую
печаль. Какой все-таки это долгий путь – от «Отче,
если можешь, пронеси мимо меня сию чашу» к
«Смерть, где твое жало»!
Василий Розанов как-то с сокрушением заметил, что
не больше пятидесяти–шестидесяти раз за жизнь
мы можем постоять на службе в Светлое Христово
Воскресение. И сколько лет безвозвратно упущено.
И как мало нам осталось...
Андрей ПОЛОНСКИЙ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|