Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №27/2001

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

За миг до Воскресения

Путь, который мы проходим каждый год в ожидании чуда

“БОГОМАТЕРЬ БОГОЛЮБСКАЯ
С КЛЕЙМАМИ ЖИТИЯ ЗОСИМА И САВВАТИЯ”.

Почему-то у католиков торжественнее всего празднуется Рождество, а у нас Пасха. Все русские люди время от времени задумывались над этим. Наверное, на Западе важнее всего Пришествие Истины в мир, волхвы, звезды, земное время Бога, а нам на Востоке – связь этого мира с Горним, упование, а потом и ликование апостолов, восторг торжества. «Смерть, где твое жало?», «Ад, где твоя победа?».

Воскресение Христово не просто лежит посреди двух эпох. Оно перечеркивает все расчеты, основанные на привычных причинах и общепринятых следствиях.
Казалось, что все кончено. Тьма спускается на землю. Одиночество, и ни звука вокруг, и ни зова. Никого нет сиротливее учеников Христовых, осмеянных, опозоренных, наполовину отрекшихся, лишенных и Учителя, и самого учения. И вдруг женщины видят, что гроб пуст. И вдруг Он является им, Он говорит с ними. Все изменилось. Никаких законов, никаких тенденций. Вчерашние победители выглядят презренно и жалко, орудие позорной казни становится источником мира и света.

За две тысячи лет не было создано людьми ничего драматичнее церковных служб в Страстную и Светлую Cедьмицу. Провожать Иисуса на казнь, хоронить своего Бога – за что это нам? Оплакивать Его каждый раз, чувствовать, как мир оставляется, как пустеет дорога, наливается свинцом небо. И нужно ждать, ждать, ждать, хотя к субботе ожидание становится невыно

Фрагмент иконы. Середина XVI векасимым, и всегда очень страшно: а вдруг чуда не случится, вдруг Пасхи не будет, вдруг воскресший Господь не вернется к нам, погрязшим в себялюбии и неверии, одичавшим среди автомобилей и аэропланов.

Почему-то именно службы Страстной недели представляются окончательно русскими. Кажется, все, о чем читается в Евангелии, в полном соответствии с нашими старыми духовными стихами, произошло рядом, на святорусской земле Палестины, где-то между Владимиром и Плесом, за поворотом. Дорога поднимается на холм, режет редкий весенний дождь, распутица, грязь, идут двое путников, обливаясь слезами, километрах в пятнадцати остальные апостолы скрылись в бедной гостинице. Жалобно мычат коровы, кричат вороны, воют псы. Полицейские бдят. Власти не дремлют. Никакой надежды. За миг до чуда – надежды никакой.

Наверное, все теперь знают, что в городе Иерусалиме, в православном пределе храма Гроба Господня, каждый год на Пасху загорается благодатный огонь. Он не жжет, его можно целовать и подносить к лицу. Как-то даже телевидение показало репортаж: тревожные лица паломников со всех сторон света, и вдруг вот оно, пламя свечей, свидетельствующее о причастии к преображению Вселенной. И пока это пламя приходит к нам, мир будет стоять, не случится светопреставления и не сойдутся армии в долине Армагеддона. Да, это всем известно. Но мало кто помнит, что столетиями перед храмом за спинами молящихся христиан вставали мусульманские фанатики с ножами.
Они ждут. Они знают, что когда-нибудь огонь не загорится. И тогда они начнут с восторгом резать растерянную толпу, и неверное стадо Доброго Пастыря будет отправлено на заклание.

Впрочем, совсем недавно и мы сами застывали у храмов в ночь на Пасхальное воскресение под присмотром, под спудом, пусть и совершенно иного рода.

В детстве нас даже не отпускали в эти храмы. То издевались родители над стремлением своих детей к «боженьке», то перестраховывались и боялись партийных взысканий по службе.

Я помню, как на Светлой седьмице в классе в 5–6-м мы с моим школьным приятелем Игорем Куриновым прогуливали уроки и шли в Елоховский собор, как стояли в полупустом храме, как всматривались в торжествующие литеры «ХВ» и говорили друг другу нервным шепотом: «Вот наши прабабушки и прадедушки все здесь понимали, все им было родным, а мы, как бусурмане, топчемся тут среди старушек, символов не знаем, знаков не ведаем, церковно-славянского не разбираем, и то благо, что Отче наш помним и лоб перекрестить можем. Эх, жалко Россию.

Так действительно думали двенадцатилетние московские мальчишки в середине 70-х годов, из подобных размышлений много что потом выросло – и восторг перед Покровами на Нерли, и любовь к вологодскому Заречью, и поездки в Кириллов и Феропонтово, и чтение Белова с Астафьевым, и перепечатка на машинке «Continental» полузапрещенного Ивана Шмелева, и какая-то тупая тоска, когда все пошло совсем не так, как мы надеялись, при чаемой-то свободе в 90-х. А тогда был обычный страх, что из школы и из пионеров выгонят и родителям на работу сообщат. Но очарование красотой брало сильнее, и вспоминалось нам, любителям русской истории, что посланцы Владимира так же в Константинополе в Святой Софии застыли: ничего не понятно, но светло и ладно, будто на небо перенеслись.

Вскоре мы подросли и уже ходили большими компаниями ко Всенощной, когда по телевизору обязательно то хороший концерт транслировали, то какой-то модный фильм, лишь бы люди дома остались, без колокольного звону и крестного ходу.

Однако люди дома не оставались, а толпами валили к церквам. Эту толпу нельзя было назвать особенно богомольной, она ждала скорее зрелища, нежели духовной пищи, но за зрелищем следовало удивление, интерес, и власти это знали. У оград храмов народ встречала милиция, пропускали только особо проверенных старушек и переписанных членов «десятки» с семьями. С утра, однако, уже спокойно можно было прийти на литургию.

В 1988 году весной на Речном вокзале мой друг поэт Аркадий Славоросов пытался доказать стоящему в оцеплении майору, что тот не только его, Аркашу, лишает праздника, но и сам отрекается от Бога и остается в космическом одиночестве. Майор сперва отшучивался: «Вот дурак волосатый, в бабкины сказки верит», а потом вызвал наряд. Пасхальное утро мы встретили в участке.

Зачем я обо всем этом вспоминаю? Ведь все это теперь – предание минувших дней, глубокая старина, и майор наверняка детишек крестил, и лейтенант, который бил нас незлобиво в обезьяннике, венчался, и подавно московское начальство с чинами МВД и КГБ, повторявшее в вегетарианские 80-е славные хрущевские указы начала 60-х годов, раскаялось, воцерковилось и держит посты.
Я далек от морализаторства: перемены, которые настигли сотни тысяч людей, огромная радость, еще одна победа христианства, и все мы свято верим в искренность их переживаний и покаяний, а скорбим о своем грехе и своей неправде.
Но слишком быстро прошла волна христианского возрождения, и все превратилось в обыденность: среди сотен других вещает и православная радиостанция, первые лица страны – дай им Бог здоровья – стоят на праздничной службе со свечами, бассейн «Москва» высушен, и Елоховский собор перестал быть кафедральным, ибо высятся над Москвой-рекой златые купола храма Христа Спасителя. Все это очень славно, но стоило бы помнить другую ситуацию и несколько иную, как кажется, веру, совсем не катакомбную, нет, совсем не исповедальную, – хотя были истинные мученики и исповедники, наши современники, и нынче на слуху их имена, – но веру, возникшую не из страха, а вопреки страху, не из послушания, а из вольномыслия, не из отсутствия уверенности в завтрашнем дне, а из любви и ностальгии.

В конце 80-х годов, на празднование тысячелетия Крещения Руси, все чудом изменилось. Церковь воскресла, проповедь стала свободной, люди, мотавшие свой срок за религию, вышли из тюрем и лагерей. Вскоре и Советский Союз рухнул. В 90-е годы мы встречали Пасхальную заутреню уже совершенно иначе: порой – в подворье Антиохийского патриархата, под ликующий голос несравненного Нифона, епископа-ливанца с чуть горчащим арабским акцентом восхитительной русской речи; порой – в первой в стране после восьмидесятилетнего перерыва гимназической церкви в Ясеневе, под пение чудного детского хора и долгое, почти по Афонским уставам, течение размеренной службы; порой – в только что возвращенной верующим церкви Петра и Павла, еще сохранившей следы то ли склада, то ли учреждения какого-то советского; порой – в полупустом храме в Старой Руссе вместе с десятком старушек. И чувство причастности к чуду, упование на чудо, надежда на чудо, то слабая, то переходящая в твердую уверенность, не покидало нас.

Трепет и сомнения остаются. Без них немыслима любовь, немыслимо существование на земле. Был убит Александр Мень, были убиты насельники Оптиной пустыни, временами в церковной среде начинались какие-то странные распри и гонения, случались мелкая борьба за сферы влияния, ложь, журналистские истерики и идеологические метания. А сами мы? Еще хуже – несовершенны, грешны, преступны. Но Пасха Христова каждый год преображает мир и обращает в радость любую печаль. Какой все-таки это долгий путь – от «Отче, если можешь, пронеси мимо меня сию чашу» к «Смерть, где твое жало»!

Василий Розанов как-то с сокрушением заметил, что не больше пятидесяти–шестидесяти раз за жизнь мы можем постоять на службе в Светлое Христово Воскресение. И сколько лет безвозвратно упущено. И как мало нам осталось...

Андрей ПОЛОНСКИЙ


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru