Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №26/2001

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

На этой стороне

О книге, которая никогда не будет прочитана, и ее авторе – Жоресе Николаеве, о котором никто никогда не вспомнит

...Любую биографию можно разъять на части – и так, в частностях, она окажется схожей с тысячей других. Мелочь движений, провалов и побед, из которой никак не сложишь убедительного капитала. Но нас вдохновляют именно частности: отпечаток птичьей лапки на дне глиняного кувшина гомеровских времен, кривая рожица, начертанная детской рукой на средневековом пергаменте. Немногие свидетельства нерастворимого остатка жизни.
Все, что связано со случайностью, дает каждому шанс на бессмертный знак. «Никаких усилий не понадобится», – поет синица на дне необожженного сосуда. «Никаких усилий!» – усмехается школяр за спиной зазевавшегося учителя. «Все усилия тщетны!» – подпевают миллионы забытых накрепко и навсегда. И из этой капитуляции перед вечной случайностью рождается наше неловкое время, от которого, возможно, не останется ничего.

Эти строки возникли в тот осенний день 1954 года, когда, поеживаясь не то от пронзительного ветра, бившего в глаза, не то от внимательных взглядов постовых милиционеров, он шел с вокзала домой. Домой – туда, где его не видели уже много лет, где не должно было остаться и следа от прошлой жизни. И все-таки это был его дом. Чудесное совпадение, еще одна случайность: после амнистии он возвращался в ту же самую квартиру, откуда исчез пять лет назад. В квартиру, где предстояло написать книгу, противостоящую случайностям.

...почему мы видим чудо в повторении, а лучшие сюжеты заканчиваются возвращением? Почему нами не владеет страх затеряться, рассеяться, как капля в океане? Вероятно, ответ прост, и он у нас в крови. Мнимая значимость повседневного существования, которой мы так дорожим, на деле не владеет нашим подсознанием. И избавление от этой значимости восхищает своей роковой простотой. Наш путь – наперекор эволюции, от сложного к простому.
Именно по этой причине писатель отбрасывает лишние слова, скульптор отсекает лишний камень. И смысл жизни – быть отсеченной в свой черед. Но только в свой черед, потому что излишнее – знак присутствия достаточного, а бессмертие – это не просто смерть.
Бессмертие находится по эту сторону смерти. Дальше ничего нет и не будет. В это легко поверить, но понять труднее.
В квартире на Остоженке все было почти так же, как пять лет назад, и даже на антресолях – покрытая пылью пишущая машинка с западавшей литерой «о». Кто здесь жил все эти годы, сколько поколений жильцов сменилось – об этом можно было только гадать по незаметным деталям вроде записанных на обоях телефонов, пятен над кухонной плитой, дырок от врезанных в дверь замков. Конечно, пять лет – не вечность, но для человеческой жизни порой и этого слишком много.

...мы переживаем чужую смерть как уход. Но чем сильнее это переживание, чем четче чувство одиночества и оставленности, тем яснее становится целое: прожитая человеком жизнь. Со смертью из нее исключается все лишнее. И это не свойство нашей памяти, а абсолютная реальность бессмертия.

Почти удачей казалось, что на следующий день выпал первый снег. Там, во дворе. Теперь даже те, кого он когда-то знал, казались незнакомыми и чужими. А ночь наступала все раньше, и, вбив в машинку новый лист, он печатал при свете двадцатисвечовой лампочки:

...возможно, чужая жизнь – миф. Но каждая деталь, делающая ее узнаваемой, приближающая ее к нашим шести чувствам, работает против бессмертия. Случайности, в которых мы видим повторяемость судьбы, повторяемость мировосприятия, как бы переносят смерть на эту сторону. И зачастую это узнавание – просто знак для нас. Знак, что мы становимся лишними.

Отопление еще не работало, и порой ему приходилось согревать пальцы, онемевшие от ударов по тугим клавишам машинки, своим дыханием. Или идти на кухню ставить чайник – какой-то оставшийся от прежних жильцов или от него самого.

...случайность, совпадение, deja vu. Узнавание. Около-знание. Благодаря совпадениям мы присваиваем время и жизнь, нам не принадлежащие, но это лишь полбеды. Мы адаптируем все это для своих нужд. И смерть входит в мир. В Библии речь именно о таком грехопадении, о таком узнавании – когда миф становится повседневностью. И возвращение в рай возможно лишь через растворение в прахе.

После возвращения он ни разу не заглянул туда, где проработал всю жизнь. Старое здание с колоннами на бульваре. Пара чудом сохранившихся старинных фонарей. Даже не прошел ни разу мимо, а ведь это такой же центр, совсем недалеко. Самое большее, на что его теперь хватало, – сходить получить пенсию или зайти в магазин на углу – «три ступеньки» – за бутылкой “Солнцедара”.

...в мифе, которым становится жизнь, нет прежних пропорций. Двадцать лет и один день могут значить одинаково много. И чаще – долгие сроки ничего не значат. Они вычеркиваются, как лагерные срока.

Он был один. Возможно, еще оставалось немало тех, кто его помнил, и еще больше тех, кто удивился бы, узнав, что он вернулся – и пишет книгу. Но никто ни о чем не знал. По крайней мере там, где каждый вечер раздавался третий звонок и играла музыка.

...в своей гордыне, в попытках оправдать свое существование мы ищем, что отличает нас от животных. А надобно искать, что сближает. И дело не в том, что в нас больше жестокости. Я знал об этом всегда, пять лет лагерей ничего не добавили к этому знанию. Дело в другом: для животных мы – мифические существа. Они не примеряют нашу жизнь и никогда не смогут примерить нашу смерть. Они смотрят на нас глазами райских тварей. И каждому, кому довелось всерьез заглянуть в эти глаза, становится страшно, как будто он склеен из двух половинок, между которыми – трещина.

Незадолго до смерти он закончил рукопись, еще раз перечитал ее, выкурил папиросу, согнул листы пополам, оторвал от пола несколько паркетин и положил бумаги между перекрытиями. Это было самое бессмысленное место хранения и самое бессмысленное для этого время. Кончался 1956 год.

...сегодняшний день наполнен случайностями, но завтра в нем не будет ничего случайного. Сегодня мы чувствуем двойственность своей природы, но завтра останется только цельность. Это цельность нашего мифа. Даже если он будет забыт – он забудется целиком. Ведь память всего лишь зеркало, которое не может поймать отражение за полу сюртука.

Он редко выходил из дома. И когда спустя два года после возвращения умер, никто этого не заметил. Разве что под дверью перестали по утрам на радость дворничихе появляться пустые бутылки из-под дешевого портвейна. Но это уже деталь.

...когда-нибудь то, что мы называем случайностью, пополнит жизнь новым мифом. И случайность будет скинута со счетов, останется только жизнь, перед которой она бессильна. Моя жизнь.

На похороны пришли несколько человек, молодые ребята, никто не был с ним знаком. Знали лишь по старым афишам, висевшим в гримерке. «Знаменитый укротитель львов и тигров...» – и дальше цветастый цирковой псевдоним.

...знак бессмертия не нуждается в памяти. Это не иероглиф повторения, не уродливый намек на то, что все возвращается на круги своя. Бессмертие – это вечное удивление. Мы всегда удивляемся повадкам зверей, а звери – нашим повадкам, и во время своих выступлений я любил попеременно вглядываться в глаза зрителей и в зрачки своих тигров.

В солнечный сентябрьский день на дальнем загородном кладбище, которое теперь уже вошло в черту Москвы, дешевый гроб со стуком скатился в неглубокую могилу. Без долгих церемоний сверху посыпались комья глины. Никто не бросал землю руками. Никто не удивлялся, никто не плакал. Наверное, только звери были способны что-то добавить в это, такое естественное, прощание. Но они не могли здесь присутствовать по объективным причинам – по тем же, по каким он был с ними в разлуке пять лет кряду. В самом центре города, в вонючем полумраке, в тяжелых клетках тигры рыскали из угла в угол и били мощными хвостами себя по ребрам.

...повторений не существует, есть лишь наше неумение встретиться лицом к лицу с чем-то иным. И мы придаем великое значение повторяющимся частностям, не ведая, что сами воспроизводим это повторение, чтобы защитить свой разум от чего-то большего. Вот почему не может быть общей участи – а только общая слепота.

Потом, по истечении эпохи, цирк закрыли, отремонтировали и открыли вновь, но после ремонта что-то случилось с акустикой: музыка и рычание зверей теперь звучат куда глуше, чем в прежние времена. А кладбище, на котором его похоронили, разрослось, участки земли здесь стоят все дороже. По кладбищенским законам могила, за которой никто не ухаживает, через десять лет объявляется бесхозной, а через двадцать – ее можно сровнять с землей, чтобы использовать место для новых похорон. И пусть звучит кощунственно, но это вовсе не самый страшный закон, который придумали для себя люди.

Возможно, по-настоящему мое бессмертие, мой миф заключены в глазах тигров, которые, конечно, ненамного переживут мой взгляд. Или в этой книге. Или в нескольких минутах, когда я почувствовал, что хочу ее написать. Но бессмертие не может быть где-то заключено. Оно уже есть – здесь и сейчас, в холодном сентябрьском воздухе, которым я дышу, или в окрике лагерного конвоя, или в музыке парад-алле, от которой тело становится быстрым и упругим как дамасская сталь.
И не все ли вам равно, куда исчезает отражение, когда разбивается зеркало?

Спустя почти пятьдесят лет, в последний год второго тысячелетия, дом на Остоженке тоже разобрали изнутри, оставив лишь стены с зияющими оконными проемами, чтобы отстроить все заново. Один из турецких строителей, снимавший паркет на третьем этаже, наткнулся на толстую связку страниц, сложенных пополам. Он взял их в руки, но единственное, что разобрал, прежде чем отбросил бумаги в груду другого строительного мусора, – на машинке, которой печатали, западала буква «о».

Сергей Ташевский

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru