«Забери свое, отдай мое...»

Одно время я мучился сильными головными болями, особенно мешавшими в тайге на промысле, и как-то раз по приезде в Москву решил навсегда с ними покончить. Одна хорошая знакомая, узнав о моих обстоятельствах, рассказала об известной целительнице, настолько сведущей в нетрадиционной медицине, что люди к ней записываются за полгода. “Не волнуйся, я все устрою”, – сказала знакомая, и через пару дней мы отправились на прием.

Целительница оказалась милой и очень живой женщиной лет за сорок. Она быстро подобрала гомеопатические лекарства и сказала:
– Это не главное. Вам предстоит психологическая работа, нужно разобраться в себе, вспомнить тяжелые случаи из жизни, отношения, висящие тяжким грузом, и преодолеть их.
Особенно важным, по словам целительницы, было детство. Я рассказал, что жил вдвоем с бабушкой, которая потом мучительно умирала от рака легких и которая снится до сих пор, и о том, что просыпаюсь с чувством неисправимой вины перед ней.
– Вы должны развязать этот узел, освободиться. Для этого есть простое упражнение. Запишите и повторяйте всякий раз, когда отходите ко сну: “Забери свое, отдай мое и оставь меня”.
Дома перед сном я повторил эти слова. Ночью мне приснилась бабушка.
...Ее лицо на молодых фотографиях казалось непривычно гладким, каким-то нездорово полным: я знал ее сухой, подтянутой, с папиросой “Север” или “Прибой” в плотно сжатом рту. Бабушка не могла ездить в метро: на эскалаторе, или, как она называла, на “лестнице”, считалось, что у нее кружилась голова. Любила троллейбусы (в автобусах “бензином воняет”), никогда не садилась спиной по ходу – тоже боялась, что голова закружится. Даже если она сидела, я стоял, а если и мне находилось место, то уже на следующей остановке я должен был уступить его вошедшей старушке.

Бабушка заставляла меня читать положенные по программе книги заранее, и, если у меня не хватало терпения и интереса, читала вслух сама. Особенно помню чтения “Войны и мира”, ее непонятные, казавшиеся надуманными комментарии: “Ну, тут дальше философия пойдет” или: “Какой язык!” Героев она воспринимала как живых и дорогих людей, помню, как дрогнул ее голос при словах: “Князь Андрей умер”. Все толстовские уловки она принимала за чистую монету, и думаю, не было на свете более благодарного читателя. Священной любовью она любила Дениса Давыдова, Суворова, Кутузова, Багратиона.
Каждое лето ездили в деревню. Юхнов, Кинешма, Скнятино, Белый Городок, Углич, Юхоть. Однажды даже были в Прибалтике – кто-то посоветовал поехать в Клайпеду. Я запомнил очень ветреное море, грохочущие валы, песок. Мы так и не смогли там остановиться из-за проблем с жильем. Долго говорили с тамошним русским милиционером.
– Ну что вы, – говорил он, напряженно морщась, – у них тут в прошлом году чуть ли не восстание было.
На обратном пути ждали где-то пересадки на другой поезд. Я по обыкновению прогуливался по окрестностям. Подошел парень, спросил что-то по-литовски. Я сказал, что не понимаю.
– Почему не понимаешь?
– Я не литовец, русский.
– Живи, где родился, – угрюмо сказал парень. Заговорил о том, как все раньше было – “и колбаса, и мясо”, а как русские стали приезжать, враз все исчезло. И все время ссылался на “старых людей”, которые помнят времена изобилия. В конце концов он почти жаловался, видимо, самому было неудобно от этих чужих мыслей. Вообще Литва показалась неприветливой, и здесь мы с бабушкой говорили мало, просто выбирались из общей передряги.
В старших классах у меня появилось много приятелей, начались гитара, улица. Бабушке все это не нравилось, она боялась, что меня “испортят”, я считал, что она меня позорит своими страхами.
После школы я год работал и на одну из первых зарплат купил магнитофонную приставку и все перезаписывал у товарищей пленки. Особенно много слушал Высоцкого. Бабушка его не принимала, возмущалась: “Почему он так орет?” или: “Он орет, как пьяный мужик”. Однажды я слушал его военные песни, и бабушка оказалась рядом. Это была песня “Разведка боем”. Бабушка очень внимательно слушала: “...паренек, которого не знаю, очень хорошо себя ведет”, а когда прозвучали слова: “Так, с кем обратно идти, где Борисов, где Леонов? И парнишка затих из второго батальона”... бабушкины глаза несуразно покраснели, она сказала что-то хриплое и вышла.
Я все бренчал на гитаре, подражал кому-то, даже сочинял песенки, была одна, конечно же про осень и журавлей. Я исполнял ее по телефону своей подружке, а бабушка случайно сняла трубку параллельного телефона и все слышала, и, видимо, поразило ее, что вот и я, еще мальчишка, а уже заражен осенней тоской. Потом позже бабушка намекнула, напомнила каким-то нехорошим голосом про этих “Журавлей”. Мол, спел бы, а я застеснялся, забурчал и так никогда ничего и не спел ей.
Помню, грубил ей и все, естественно, из-за пустяков. Из-за того, что вот она неправильно понимает моих друзей, называет их “великовозрастными балбесами” или как-то не так говорит некоторые слова, глотает гласные, “паралич” называет “пралич”, а “университет” – “универстет”. Что все боится за меня, что ничего не понимает в мужских делах.
Однажды я жестоко напился со старшими товарищами, студентами, пили в стекляшке пиво, потом сухое и портвейн в сквериках, все без закуски, с кем-то знакомились, корешились, потом компания как-то рассосалась и я поехал домой, еле прорвавшись в метро. Приплелся еле-еле, помню рывками ползущий асфальт под ногами, казалось, будто толкаю весь земной шар, пришел домой, скандалил, рухнул не раздеваясь на диван. Проснулся в семь утра от бабушкиного голоса, она звала маму, голос был настойчивый, тревожный: она не могла встать. Бабушку разбил паралич, отнялась половина тела. Через год, правда, она отошла, но дальше ее ждал рак легких, она не переставая кашляла. Последние недели она прожила на уколах. По сравнению с ее болями моя теперешняя возня с головой выглядела смешно.
Гомеопатические шарики я честно ел в течение полутора месяцев, а с психологическими упражнениями так ничего и не вышло. Бабушка действительно мне снится до сих пор. Она оказывается моей вечной попутчицей – в городе и в деревне, на людях и когда я один. Обычно бабушка очень больна, и я знаю, что она скоро умрет, я хочу ее спасти и жалею так сильно, как в жизни не жалеют. Я вспоминаю все то, что она открыла мне, что научила любить весь тот огромный мир, в котором перемешаны и князь Андрей, и Кутузов, и все те места, где мы с ней жили, и “паренек из второго батальона”. И я действительно не понимаю, где мое и где ее, и знаю одно – если совесть моя приходит в облике близкого человека, как же я скажу: “Отдай мое и забери свое”?

Михаил ТАРКОВСКИЙ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"