Предчувствие радости

Рано или поздно мы всех встретим, – все тепло земли,
очищенное и святое, охватит нас и обнимет,
и мы уже никогда не расстанемся с ним

Может показаться, что Церковь сейчас переживает легкие времена. Государство не гонит, даже наоборот. По воскресеньям в храмах теснятся многочисленные молящиеся. Кругом: в привокзальных киосках, в подземных переходах – крестики, венчальные колечки, нравоучительные книжки…
К сожалению, это лишь внешняя идиллия.
А что происходит там, где нет зрителей, там, где совершаются самые важные события, – в тайне внутреннего молчания, в человеческих сердцах?
“…В Церкви с каждым годом все страшнее стоять, постепенно окончательно снимаются, казалось бы, несокрушимые стены какого-то церковно-византийского благополучия и христианство возвращается к своей первоначальной Голгофе, в Гефсиманский сад”.
Эти слова принадлежат Сергею Иосифовичу Фуделю (1900–1977). Так он писал в одном из писем уже в сравнительно спокойное время своей жизни – в 1971 году. Тогда далеко позади остались три тюремных срока, дальние ссылки, лагеря, на испытания которыми он был обречен как сын священника, с первых лет советской власти вместе со многими исповедниками веры открыто выступавший в защиту Церкви. Вернуться в Москву или хотя бы приблизиться к ней С.И.Фуделю было запрещено до конца жизни. С 1956 года он жил в городе Покрове Владимирской области, читал в качестве псаломщика в единственной на всю округу действующей церкви, носил воду из колонки, топил печь и, постепенно теряя зрение от глаукомы, работал над своими книгами: “Наследство Достоевского”, “Записки о литургии и церкви”, “Путь отцов”, “Письма из ссылки”…
Его книги – драгоценный дар нашему времени.
Ведь у большинства из нас, родившихся в советские годы, не было в детстве близких людей, способных передать нам опыт живой веры. Поэтому понять то, что происходит в Церкви, нам иногда бывает так же трудно, как развернуть недопитое и свернувшееся в детстве молоко.
Дневниковые записи Сергея Фуделя под заголовком “У стен Церкви” впервые были опубликованы в самоиздатовском сборнике “Надежда”. Несколько лет назад их переиздали отдельной книжкой – микроскопическим тиражом. Мы предлагаем нашим читателям отрывки из этой честной, спокойной и мудрой работы.

Болезнь Церкви во всех нас. Когда искренно осознаешь себя самого в этой больной части церковного общества, тогда не боишься вслед за Великими Отцами Церкви признать самый факт болезни и в то же самое время почему-то только тогда начинаешь в радости сердца ощущать непобедимую церковную Святыню.
Митрополит Антоний (Блюм) говорит: “У Церкви есть аспект славный и аспект трагический. Убогий аспект Церкви – это каждый из нас... Мы уже в Церкви и мы еще на пути к ней”.

* * *

Совсем особенное чувство нетленной жизни испытывает человек, когда сознает себя стоящим около действительной святости Церкви. Это длится недолго, а человек в эти минуты еще не знает наверное – находится ли он сам в этой Святости, то есть в Святой Церкви, на какой-то блаженный миг он чувствует, что стоит около ее пречистых стен.

* * *

Церковь есть тайна преодоления одиночества. Это преодоление должно ощущаться совершенно реально, так что когда ты стоишь в храме, то тогда только истинно приходишь к стенам Церкви Божией, когда луч любви робко, но и внятно начал растапливать лед одиночества, и ты уже не замечаешь того, что только что воздвигало вокруг тебя колючую проволоку: ни неверия священника, воображаемого тобой только или действительного, ни злости “уставных старух”, ни дикого любопытства двух случайно зашедших парней, ни коммерческих переговоров за свечным ящиком. Через все это ты идешь к слепой душе людей, к человеку, который, может быть, через минуту услышит лучше, чем ты, – голос Человека и Бога: Иисуса Христа.

* * *

Некоторые молодые из недавно пришедших в Церковь бездумно и доверчиво принимают все, что в ней есть, а потом, получив удар от церковного двойника, огорчаются смертельно, вплоть до возврата в безбожие. А нам ведь сказано: “Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби”.
Я знал одного такого юношу, который в период своих “Великих вод” христианства ночью тайно вставал на молитву, ставя свой единственный образок только на эти минуты в кадку с пальмой, все время боясь, что придет, увидит и разгромит отец – активный безбожник. Этот юноша мечтал тогда о монастыре, и никто его ни о чем не предупредил, не наставил. Все, мол, у нас замечательно. И поэтому, когда наступил зной внутренних церковных искушений, он не выдержал и отошел.
О церковном двойнике надо говорить с самого начала, говорить ясно и просто, так же ясно, как о нем говорится в Евангелии. Знайте о нем и ищите Христа в Церкви, только Его ищите, потому что Церковь и есть только Тело Христово в Своем человечестве, только Тело Его, и тогда вам будет дано мудрое сердце для различения добра и зла в церковной ограде, для того, чтобы видеть, что Свет (Церкви) “во тьме светит, и тьма не объяла его”.

* * *

В одном приходе крестили мальчика лет 5–6. Через неделю его бабушка вместе с ним встретила крестившего его священника и говорит ему: “Поздоровайся, ведь батюшка тебя крестил”. Мальчик посмотрел и ответил: “Нет, меня крестил ангел с крыльями, а батюшка связанный лежал на лавке”.
Говоря о темном двойнике Церкви, я говорю не о конечной судьбе людей, которая так же неизвестна, как до распятия была неизвестна судьба “благоразумного разбойника”.
Помню, о. Владимир Криволуцкий мне рассказывал, как его однажды позвали причащать умирающего, который за много лет перед этим снял сан священника. “Когда я, – рассказывал о. Владимир, – поставил на столике у кровати дароносицу и все приготовил, умирающий вдруг чуть приподнял голову, точно потянувшись к столику и вдыхая запах святыни, сказал: “Боже, Боже, чего я себя лишил!”

* * *

Мне всегда кажется, что, когда “солнце пошло на лето, а зима на мороз”, это солнце становится иногда загадочным, точно уже не понимающим, что скоро весна, и не только эта весна обычная, но и Весна грядущая, вечная. Я очень люблю это солнце, и другие его очень любят: от одного человека я слышал, что он в лагере, глядя именно на такое солнце, плакал какими-то непонятными слезами, в которых, как он говорил, было и не горе, и не радость, а что-то больше и того и другого. Это “оцет, смешанный с желчью, подносимый чьей-то любовью”.
В первый раз в своей жизни я увидел такое солнце позднезимнее, когда мне было 16 лет, и было это в Зосимовской пустыни. Кончалась ранняя обедня в Надвратной церкви, народу было совсем мало, на клиросе три-четыре монаха так легко – по-монашески! – возносили к небу Херувимскую песнь, а посреди храма стоял на коленях, очевидно, только что пришедший в монастырь странник, освещенный этим солнцем, – в каких-то лохмотьях, веревках, котомках, с лохматой, еще совсем молодой головой. Он очень молился.
Вспоминая его, я вспоминаю слова апостола Павла: “Мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными” (Рим. 8, 26).

* * *

О влиянии молитвы человека на окружающих его людей говорил Б.М.Назаров, кажется, в 1925 году. Он был морской инженер-судостроитель и много работал в каком-то учреждении. “Там, среди людей, – говорил он, – было много всякой вражды и волнений, и я не знал, куда от всего этого деваться. Потом решил: буду на работе вести постоянно молитву. И, представьте себе, результаты оказались скоро. Не только я сам успокоился, но стали спокойнее и все те, которые со мной общались”.
Известны многим слова преп. Серафима Саровского: “Стяжи мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся”. В этом моем знакомом, тогда еще молодом, был мирный дух, и молитва его была мирная, то есть смиренная. Отец Николай Голубцов любил повторять: “Мир и смирение – слова одного корня”.

* * *

Святые отцы-молитвенники и так еще говорили: “Любовь выше молитвы”. Это говорили те же, кто утверждал любовь источником молитвы.
Я однажды жил один в глухом селе. Была Великая Суббота, службы в церкви не было, и я готовился прочесть ночью, благо я был совсем один, пасхальную заутреню. Вдруг ко мне постучался и пришел странник и попросился ночевать. Я пришел в великое смущение, почти в негодование: “Значит, я не смогу помолиться!” И вот, в своем безумии, я препроводил его к соседям. Очевидно, вместе с ним ушла и ночь, и моя предполагаемая молитва.
Есть грехи, не прощаемые себе во веки.
Надо отличать молитву от особого и отвратительного молитвенного сластолюбия, когда нет любви и в памяти держишь только самого себя, стоящего на “молитвенной высоте”.

* * *

И сейчас, в наши дни, в одном глухом углу России живет человек, имеющий дар прозорливости.
Работает баба на своем огороде, а уже месяц почти нет дождя, все засыхает. Баба про себя в душе молится: “Господи, уж на всех-то не хватит, ты на один мой огород, на одну мою полоску пошли дождичка”. А этот человек, о котором говорю, шел в это время вдалеке, поднял руку, погрозил ей и кричит: “Что это! – “на мою полоску”! Ты о всех молись, не о себе одной!”

* * *

Современная городская жизнь как бы вытесняет молитвенное правило, совершаемое долгое время, и кажется, что дело здесь не только во враждебности жизни и молитвы. Даже верующей семье трудно огородить в ускоренном потоке времени какой-то час покоя, и даже в такой семье трудно открыто молиться. Точно этой одинокой долготой нарушается что-то более нужное для этой современной пустыни. Поэтому каждому, если его жизнь тесно связана с жизнью других, надо знать краткое молитвенное правило, завещанное преп. Серафимом Саровским, учителем современного христианства: “Отче наш”, “Богородице”, по три раза и Верую один раз: это совершить утром, а затем, как сказано в этом правиле, идти на свою работу и по своим делам, непрестанно взывая про себя Богу с краткой молитвой.
Смысл нового молитвенного правила в краткости его у себя дома и в непрестанности его среди людей, на работе. Из своего угла надо идти к людям, но идти с молитвой.

* * *

О. Александр Ельчанинов пишет: “Главная ошибка современной молодежи в убеждении, что христианство есть философская система, логически доказуемая, которую они в данном своем состоянии могут усвоить себе. Христианство есть жизнь”.
Иногда наблюдаешь: чуть ли не восторженно принял молодой человек христианство – “такое богатство мышления после скудости материализма!” – но вот проходит время, и, не приняв христианство как жизнь, как подвиг духовного преображения всей своей жизни, этот человек вдруг совершает такой нравственный поступок, который сразу ставит его вне Христианства. К одному Валаамскому монаху, не желавшему осознать свою вину и смириться, пришел во сне св. Иоанн Кронштадтский и сказал: “копай глубже”, то есть доберись в темноте души до какого-то света, как до золотого самородка в земле. Так и некоторым молодым хочется сказать: “Копайте глубже”.

* * *

“Молитва Иисусова вселила меня в пути, и люди все стали для меня добрее, – точно они обновились в любви. Когда встречался с ними, все без изъятия казались мне так любезны, как будто родные, хотя и не знакомился с ними... И когда при сем начинал молиться сердцем, все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: древа, травы, птицы, земля, воздух, свет – все как будто говорило мне, что существует для человека, все свидетельствовало Божию неизреченную любовь к человеку... (из рассказов странника о благодатных действиях молитвы Иисусовой. Изд. З. М., 1893).
Вхождение в духовность дает человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа Вечности, где “времени больше не будет”. Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая мое настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ.
И еще возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своем прошлом, в себе, давно бывшем, что-то в темном осадке падений и измен Богу. Нам сказано: “Все возможно верующему”. Старец Серафим (Батюгов), помню, говорил: “Наступит время в вашей жизни, когда вы начинаете залечивать прошлое”.

* * *

Жития святых надо читать, но не всегда надо ограничивать свое восприятие данного святого прочитанным текстом. Надо желать узнать что-то, о чем здесь, может быть, и не сказано. В “житиях” бывает иногда некоторое затемнение образа, – индивидуальность святого, то есть реальность в божественно-человеческом смысле, скрывается иногда в нивелирующем тумане какой-то благочестивой стандартности, а великое чудо преображения человека, то “дуновение Иисусово”, которое несет в своем дыхании каждый святой, – все это, благодаря туману, делается незримым и неслышным.
В житиях преп. Сергия, и в особенности преп. Серафима, нет тумана, хотя там описаны и великие чудеса, совершенные ими. Вот почему образ преп. Серафима так особенно близок нам, так всесилен в отношении нас, вот почему так радостно бывает в ясный летний день закинуть голову, всмотреться в легкие облака и вдруг осознать, что они, вот эти облака, вот совершенно так же шли по голубому небу над Саровом, когда там ходил живой преподобный. Такое великое открытие есть в этом осознании: я действительно живу вместе с ними под единым голубым неумирающим небом русской Церкви.

* * *

Матушка Смарагда рассказывала: “Сидит одна женщина на базаре, торгует чем-то от своего огорода. Платок натянула совсем на глаза: во-первых, солнце печет, а во-вторых, чтобы меньше отвлекаться на окружающую суету, “творит она молитву Иисусову”. Сидит она, опустив глаза, молится и вдруг слышит, что подошедший нищий старик говорит ей: “А ты бы попроще: только “Господи помилуй”, так-то тебе легче будет”. Сказал и пошел. Видела она его в первый раз. Молитву творила, конечно, про себя: слышать он не мог. Вот какие у нас бывали и торговки, и нищие”.

* * *

Чем ближе конец жизни, тем сильнее любовь к умершим. Не есть ли это предчувствие встречи? Чувствуешь с радостью не только их, но и обстановку, с ними связанную, какие-то вещи, старое Евангелие и кресло, тропинку в лесу, запах сена, колокольный звон. Ничто, очевидно, не умирает из того, что как-то нужно было человеку на земле, что как-то вело его к Богу.
“Все от Него, Им и к Нему”. Если, как сказал Дионисий Ареопагит, – “все вещи предсуществуют в Боге”, то это значит, что все благое не может, и сейчас, и потом, и в будущем, не существовать в Боге. Мы все встретим, – все тепло земли, очищенное и святое, охватит нас и обнимет, и мы уже никогда не расстанемся с ним. Мы идем не к индийской нирване, но в Дом Божий, в котором будем искать глазами и найдем всех, кого успели полюбить на земле.

* * *

Павел для меня очень дорогой святой человек. Собственно, никаких типичных проявлений юродства у него не было. Просто он шел среди людей, не замечая их требования ко всем быть обычными, быть как все, не замечал, весь погруженный в ему ведомую глубину. Поэтому он мог, когда шел по улице и ему подавали милостыню, остановиться у какого-нибудь магазина или учреждения и долго-долго молиться, очевидно, за подавшего или, может быть, за тех, кто не подает.
Он неожиданно появился в городе, может быть, из лагеря в какой-то рваной одежде, весь запущенный, еще совсем не старый, но изможденный чем-то перенесенным. Изможденность была явной, но в нем совсем не было угрюмости. “Не угрюмничайте”, – вспомнились мне слова еп. Феофана (Затв.).
Я как-то увидел его сидящим на земле недалеко от церкви и положил ему на колени несколько яблок, а он впервые поднял на меня большие глаза и тихо с любовью сказал: “Спасибо, брат!” Потом я встретил его на базаре и спросил имя, и попросил помолиться. А в последний раз я видел его в ночь на Великую Субботу в храме, когда собранные вокруг Плащаницы люди стояли со свечами и действительно провожали в смертный путь своего Спасителя. “Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим”... “Жива будет душа моя и восхвалит Тя, и судьбы Твои помогут мне”. Он стоял немного впереди меня, без свечи, и я послал ему свою. И он обернулся вдруг и, не поднимая опущенных глаз, твердо осенил свечой мое пространство крестообразно.
Почти 30 лет прошло, а я все еще чувствую тепло этой свечки от него ко мне.

Сергей ФУДЕЛЬ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"