“Специальное Губернское”

Все, кому случалось ездить в поездах, знают, как хочется порой остаться в случайном городке и вжиться в его огромную жизнь, позабыв свою, короткую

Больше всего на свете люблю дорогу. Отохотившись и сдав в крае пушнину, еду к родне в отпуск на дальний запад России, к сырым ветрам, мокрой соли, в слякотный столичный город.
Как хочется порой остаться в случайном поселке, городе, вжиться в чужую жизнь, позабыв свою, короткую. И когда за окном придорожного кафе синими чернилами набухают сумерки и, ошарив фарами снежную площадь, кособоко отваливает заиндевелый междугородный автобус, как хочется раствориться, исчезнуть в разговоре с помятым мужиком, уже чуть раздрыгшим от пивка и все твердящим: “Эх, зема, хозяйку тебе надо путевую!”
А поезда как люблю! Странная теснота этой колыхающейся кельи, запах угольного дыма, в котором всегда чудится что-то несбыточное. На станциях у бабок кастрюли с горячей картошкой, усыпанной укропом, пирожки, пиво в каждом городе свое, с заповедной горчинкой, обязательно какое-нибудь “Специальное Губернское”, пенный водоворот которого, уже как в бак бензин, дотрясает в глотку парень с голой красной грудью, в пиджаке и высокой ондатровой формовке над малиновыми ушами. Из кармана, отвисая, торчит вторая бутылка, он с наслаждением подставляет сухому снежному ветерку мясистое лицо и с тугим хлопком открывает пиво об угол ларька. И снова медленно плывет вокзал, свистящий от натуги тепловоз, служебный вагон с надписью “Путерихтовщик системы Балашенко”, косо уходит под мост, под пути большая главная улица города с машинами и магазинами, и снова ползет мимо грязная изнанка города.
А как-то в Ачинске сели две глухонемые девушки, одна – сероглазая красавица, с узкой талией и прекрасными волнистыми волосами. Они пошли обедать в ресторан, и там их кто-то жестоко напоил. Особенно тяжело пришлось красавице, всю ночь металась она по койке, вставала, пила воду, выходила. Под утро я проснулся от хруста и грохота. Глухонемые готовились к выходу и поспешно собирали вещи, бесчисленные хрустящие пакеты, кидали они их в сумки с невероятной торопливостью и треском, перебудив полвагона, – о производимом шуме они не подозревали.
Как-то раз в маленьком поселке сели двое совсем молодых – парень и девушка. Девушка, красная, со слезящимися от ветра глазами, все продолжала чему-то улыбаться, а когда перестала, по бокам рта некоторое время онемело белели морозные морщинки. Когда поезд тронулся, она некоторое время сидела неподвижно – в чернобурочьей шапке, с сережками в маленьких ушах. Потом сказала: “Обожди, Валера, трико тебе достану”. Я лежал на верхней полке, она встала, оказавшись совсем близко, и от нее чуть нанесло чем-то хорошим, домашним – лучком, еще чем-то родным, человечьим, от чего сразу представился домашний праздник – запах свежерезаного лука и раскаленного утюга.
Парень говорил с ней грубовато, но за этой напускной грубостью чувствовалось, что именно она занимает у них особое, почти таинственное положение. Были они спокойные, уверенные, и так же спокойно и уверенно лежали на шерстяном одеяле, касаясь друг друга, их трудовые руки со свежими кольцами. Когда парень курил в тамбуре, ему попала в глаз сажа, и она вытаскивала ее углом платка, а вытащив, нежно и весело чиркнула его указательным пальцем по носу. А он, глядя, как поезд набирает ход, рассказывал, как ехал на такси в Лиссабон (так он назвал Лесосибирск) – ночью, по узкой дороге, сквозь густейший снег – и один пассажир, “капитально забыченный” малый, все горланил: “Шеф, ково спишь, гони в режиме Гастелло!”
Ночью, бывало, просыпаешься оттого, что поезд остановился, от неожиданной тишины и неподвижности. Падает в окно яркий отсвет прожектора, и слышится резкий голос диспетчера: “Сто пятнадцатый на пятый путь”. Входят новые пассажиры с неуклюжими сумками, пахнущие морозом, еще полные своей жизни, своего города. Однажды в Новосибирске села ученого вида женщина, всю дорогу листавшая какую-то рукопись. Краем глаза я увидел в тексте слова “старообрядцы”. Оказалось, что она давно “занимается этим вопросом” и даже участвовала в этнографической экспедиции по притоку большой реки, той самой, где я жил. Знал я и приток, реку Дубчес, у тамошних кержаков я заказывал деревянные лодки.
Как-то мне попался известный журнал с кержацким дневником, где описывалась трагическая история разгрома чекистами в пятидесятых годах кержацких скитов. Написан был дневник дивным русским языком. Дневник поразил меня, я подумал, что это только маленькая часть и что хорошо было бы прочитать его полностью. Все это я изложил новосибирской попутчице. Та на секунду замолчала и со сдержанной улыбкой сказала, что их экспедиция и открыла этого деда, отца такого-то, что именно она заказала ему эти самые воспоминания, что он не хотел, но его уговорили, и что впоследствии некоторые его собратья имели на него большую обиду, потому что вовсе не обо всех написал он хорошо, и был среди них и предатель, наведший на скит. А я поразился еще раз: ведь, значит, дед никогда никаких записей не вел, а как взялся, так и написал, значит, всю жизнь думал, жил такими словами.
Я отвалился на верхнюю полку и стал думать о деревянных лодках, которые из всех так называемых транспортных средств любил больше всего на свете – у меня их было три штуки. Одна (на семьсот килограммов груза) хранилась на участке – на ней я ездил по маленьким и мелким речкам. Большую – на две с половиной тонны, похожую на древнюю ладью, с рубкой и печкой, – держал для дальних поездок, возил на ней бензин, муку и прочее. А любимая была средняя, тонны на полторы, на ней я забрасывался на охоту.
Мне нравилось это ощущение неспешности, лучше всего выражаемое словами: “Да мне не торопно”, и то, что лишний день здесь ничего не решает и главное – груз довезти. Я думал о том, что даже медленная езда по гладкой воде напоминает полет по небу: так же паришь в неподвижном белом просторе, и где-то вдали еле плывет земля…Новосибирская женщина вышла среди ночи, я попрощался с ней сквозь сон, а потом сон пропал, и я долго ворочался и вспоминал дневник из журнала, разгадка которого пришла ко мне через десять лет в поезде.

* * *
Весной сидел я на берегу реки, глядя на выгибающуюся мощными валами воду под порогом. По камням бегал щенок, пытался лаять на воду, носился по берегу, высоко и по-козлиному подпрыгивая. Глядя на него, я вспоминал своих прежних щенков и узнавал их в этом новом, отмечая что-то до смешного общее в движениях, ухватках, в том, как смешно поворачивают голову набок, как хитрят или как бегут бочком, чтобы передние и задние лапы не тыкались друг в друга, а вставали вразбежку.
“И точно так же и дети... И женщины – тоже так одинаково привязываются и слова одинаковые говорят... “ Я слушал гул порога и глядел на вал, по которому неслись палки, куски коры, бесчисленные частички воды и пены. “Эта река, эта весна, – думал я, – все такое же, как и двадцать, и тридцать, и тысячу лет назад, и так же хочется во всем участвовать, не отставать, а ведь глазом не успеешь моргнуть, как жизнь кончится. Остепенись, взгляни со стороны, в пору ли нашим человечьим веком тягаться с этой вечной мощью! Еще десятка два таких весен, и будешь слезящимися глазами глядеть и на эту воду, и на молодых, опьяненных ею мужиков, и говорить словами моей старухи соседки: “Здоровье кончатся, старость подстигат”.
Потом вспоминал себя маленького. Как бывало в пылу, в игре, затаившись где-нибудь за снежной крепостью, с жаркой головой и горящим лицом, вдруг замрешь, отрешившись от всего и спрашивая в неистовой тишине: где я, кто я, почему я – это я? Почему родился на этой планете, на этом материке, в этом городе, на этой улице? И что там вдали? За той луной, за теми звездами? Еще звезды? А за ними что?
Потом у взрослого совсем другие заботы пошли, оброс, как корой, опытом, мужской жизнью. А все-таки хочется иногда крикнуть самому себе: как же так? Сидишь по горло в жизни, забыв свой первый вопрос: кто ты? Где ты? Почему ты – это ты? Что за звездами? И как погрязшему в жизни стряхнуть с себя ее наваждение, как проснуться? Или только умереть-проснуться можно, а если так – вдруг проснусь и не почувствую на себе твоего, милая, взгляда... И живу себе дальше, и опять собираюсь писать повесть, а почему я – я и что за звездами – так и не знаю.

Михаил ТАРКОВСКИЙ