Две стороны радикализма

Терроризм – феномен двадцатого века, во многом определяющий современную политическую ситуацию. Самое распространенное определение дают американские исследователи В.Маллисон и С.Маллисон: «Систематическое использование крайнего насилия и угрозы насилием для достижения публичных и/или политических целей». Египетский политолог М.Сид-Ахмед отмечает: «Высокий технологический уровень военной техники привел к тому, что война в классическом смысле слова стала невозможна, если не абсурдна. Но абсурдность войны не означает окончания неразрешенного конфликта. Просто борьба и сопротивление принимают другие формы...» Итак, терроризм – это продолжение войны.
Кто такие террористы? Классически их разделяют на две группы.
Первая – это политические партии и движения, которые провоцируют и поддерживают отдельные террористические организации, используя их в своих политических интересах. Вторая – непосредственно те объединения лиц, которые осуществляют террористические акции.
К первой группе относятся экстремистско-националистические, религиозно-политические организации, крайне правые или крайне левые движения.
Ко второй – ставящие во главу угла цель и метод единовременно: применяют политическую борьбу, допускают и приветствуют применение терроризма. Самые прославленные в прошлом веке: «Бозгурды – серые волки» (Турция, Азербайджан), военно-спортивная группа «Гофмана» (ФРГ), Ку-клукс-клан,
«Арийские нации» (США) – правые организации профашистской, расистской направленности; «Красные бригады» (Италия), «Японская Красная армия» (Япония) – левацкие ультрареволюционные организации; «ИРА» (Великобритания), «Черный сентябрь» (Палестина); «Тигры Тамил Илама» (Шри-Ланка) – националистические сепаратистские движения; «Хамас» (Палестина, Израиль), «Братья мусульмане» (Египет, Сирия, Саудовская Аравия), «Аум Сенрике» (Япония и др. страны) – религиозно-политические и т.д.
Но следует также помнить, что источником террора может быть не только секретная организация, держащая в страхе добропорядочную страну. Двадцатый и нынешний века великолепно иллюстрируют, как государственная власть может быть носителем террора и насилия. Именно здесь начинается настоящая путаница. Ибо нам, простым смертным, хорошо известно, что интересы государства не всегда преследуют гуманные цели. И только некоторая слепота и подверженность искусной пропаганде заставляет нас думать, что это не бандиты вздумали бомбить Сербию, а добрая воля справедливых американских вождей. Что это не пиратские самолеты бомбят земли Ирака, а подданные великой Англии исполняют свой гражданский долг. И что афганские талибы – это абсурдная случайность в нашем цивилизованном мире, а не страшный симптом того, что мир – это по-прежнему дикий Запад и дикий Восток, где никогда нельзя забывать, что сосед – враг и только камень и пистолет защитят тебя от зверя, алчущего твоей земли, твоей жены и твоего хлеба.

Диалог об ультралевом и ультраправом взглядах на мир

Андрей Полонский. Первые месяцы 2001 года ознаменовались в Германии небывалым политическим скандалом. Одного из самых популярных министров левоцентристского правительства, шефа дипломатической службы Йошку Фишера обвинили в антигосударственной деятельности. Речь, впрочем, идет о событиях тридцатилетней давности – о конце 60-х годов. Фишер тогда активно занимался революцией, участвовал в радикальных студенческих организациях, бил полицейских, ночевал под одной крышей с террористами знаменитой РАФ, любил их, дружил с ними. Теперь возник вопрос: может ли такой человек управлять государством?
Дело, в сущности, выеденного яйца не стоит. На протяжении истории бывшие революционеры не раз и не два становились государственными чиновниками и почтенными отцами семейств. Фишер даже не слишком изменил своим убеждениям. Когда-то был анархистом – теперь стал зеленым, когда-то был радикалом – теперь умеренным левым либералом. Но пикантность ситуации придают несколько обстоятельств.
Во-первых, в странную сторону развивается сама западная демократия. Несвобода и морализм нарастают. Отказ Клинтона воевать во Вьетнаме, легкий флирт с Моникой Левински и последовавшая засим вакханалия консерваторов серьезно откликаются в Европе. Здесь у травли появляется чисто политический, более того – идейный подтекст. Истеблишмент предупреждает: протест опасен. Он скажется на всей твоей жизни.
Во-вторых, все это происходит на фоне глобального кризиса левого движения. Люди изменились с точностью до наоборот. Бывший адвокат и горячий сторонник леваков 68-го года некто Малер – ныне горячий сторонник ультраправых из НСДПГ. Французский философ, предтеча знаменитого в 70-е годы еврокоммунизма Роже Гароди – исламский фундаменталист и последователь Рене Геннона. И так далее и тому подобное…
И, наконец, одна из инициаторов травли Фишера – дочь знаменитой Ульрики Майнхоф – Беттина Рель. Ульрика бросила ее во младенчестве, дабы отдать жизнь революции. Сама Беттина признавалась, что просто ненавидит мать и все, что с ней связано.

Сергей Ташевский. Действительно, в западном обществе прослеживается такая странная тенденция: ультралевые становятся правыми и ультраправыми. То есть идеалы социальной справедливости и равенства вытесняются идеалами жесткого, силового диктата традиции и правил. В рамках западной демократии, которую мы по привычке представляем как некоторую отлично защищенную модель, позволяющую высказывать любые точки зрения, это на первый взгляд выглядит цепочкой капризов. Но дело в том, что в этих «капризах» есть своя система. И она касается не только сытой Европы, в которой, как легкомысленно считают многие, протестовать – значит с жиру беситься. Нечто подобное, пожалуй, наблюдается и в России, где наш собственный протест против власти тем же людям кажется куда как более мотивированным и основательным.
Но чем же один протест лучше или хуже другого, если речь идет о крайних формах воздействия на общество? Ведь и ультраправые, и ультралевые – все равно «ультра», экстремисты, желающие преобразовать жизнь силовым путем.
Мне кажется, что главное различие – в побудительных причинах протеста. И в истории с Ульрикой Майнхоф и ее дочерью эта разница очевидна.
«Красная армия» – левая экстремистская террористическая организация, к которой принадлежала Ульрика, возникла не из доктрины, не из идеи (хотя левая революционная идея была принята на вооружение), а как болевая реакция на пошлость и фальшь общества потребления, победившего в человеке чувство свободы. Если угодно, это был жест отчаяния, когда в конце 60-х годов оказалось утраченным столь многообещающее братство молодежных движений, когда забота о завтрашнем дне вновь разъединила людей. Отсюда террор, взрывы в универмагах, ненависть к власти.
Нынешние ультраправые тоже ненавидят власть и общество потребления, но не потому, что оно лишило их друзей свободы, а потому, что оно противоречит их доктрине, их представлениям о «правильности» человеческой жизни. Их протест – не от отчаяния и бессилия, а от того, что «они знают, как надо». И дочка Ульрики Майнхоф – знает.
Она знает, какое общество защитило бы ее в детстве, какое общество железным перстом указало бы матери, как надо обращаться с ребенком, и не позволяло бы родителям заниматься разной вредной ерундой. Да, демократическое общество, общество потребления, на такое тоже не способно. Оно безвольно, оно позволяет все… И теперь протест, в сущности, сводится к тому, чтобы создать жесткую систему, в которой было бы стабильности куда больше, чем сейчас. А ради этого все средства хороши.
И поэтому современная демократия гораздо менее склонна противостоять радикальному консерватизму, традиционализму и пр., нежели в свое время студенческой революции. Многим ее представителям нравится, когда система идеалов разработана, и очень много книг написано, чтобы все разложить по полочкам. На фоне подобных томов ультралевые брошюрки с революционными призывами кажутся детским лепетом. Но серьезность обоснований отнюдь не всегда говорит о чистоте побуждений.

А.П. Мы легко забываем, что все современные европейские государства выросли из бунта, из революции. Они – отнюдь не традиционные монархии ХIХ века, они – наследники борцов с властью, революционеров и насильников. В устах их представителей и защитников отказ в праве на юношеский радикализм становится двойным лицемерием. Фактически все это легко превращается в запрет любого нетривиального поведения, новый культ обывательского взгляда на вещи. На рубеже ХIХ и ХХ веков утвердилось мнение, что все новое – оправданно. Было пролито немало крови, но удалось и достичь значительных результатов: Евразия и Америка избавились от голода, самых возмутительных форм эксплуатации, миллионы людей получили возможность сами решать свою судьбу. Теперь опять возвращается реакционная мораль. Хорошо, дескать, только то, что не нарушает правила поведения за столом. Это чрезвычайно опасная тенденция. Естественная тяга к стабильности и безопасности провоцирует репрессии по отношению к личному и коллективному поиску, риску, любой сверхзадаче. Левая же идеология выступала против агрессии стандартизированного статус-кво. К тому же левые движения призывали к обновлению, к свободе. Они были прекраснодушны, вне зависимости от того, чем их деятельность оборачивалась на практике. Классовая ненависть страшна. Но она была замешена на жалости и любви, ее исходным мотивом становилась солидарность. Кроме того, «новые левые» 60-х годов волновались отнюдь не из-за экономической эксплуатации. Их тревожило тотальное подавление личности в обществе потребления. Они читали не столько Маркса и Ленина, сколько Адорно и Маркузе, пытались заменить отложенное удовлетворение немедленным оргазмом. Отсюда и совершенно разные интерпретации насилия. Когда американская армия громила Гренаду и входила в Косово, а американские спецслужбы ликвидировали Че Гевару и готовили покушения на Фиделя Кастро, они делали это во имя либеральных ценностей. Когда новые правые бьют турок и курдов, они оправдывают это национальными ценностями. Но «новые левые» взрывали универмаги, чтобы уничтожить «общество спектакля», чтобы оставить человека один на один с его участью.

С.Т. Но идеалы идеалами, а средства средствами… Когда дело доходит до террора, самые благие побуждения теряют свою цену. Ведь одно дело рисковать своей жизнью и совсем другое – уничтожать других людей. И разве в этом случае понятие стабильности не кажется более привлекательным, вполне достойным защиты?

А.П. Разумеется, никто не должен оправдывать насилия. Русская интеллигенция имеет по этому поводу отрицательный и очень печальный опыт. «Народная воля», потом эсеры… Достоевский грустил, что никогда бы не донес на Нечаева в участок. Нет, государство должно защищаться. Но только в самой ситуации агрессии, когда ему угрожают. А всколыхнувшее ныне Германию воспоминание о молодости уважаемых господ министров выглядит как реакция тоталитарного общества. Даже в СССР бывший диссидент мог стать членом ЦК КПСС (например, Рой Медведев). Но если общество полагает, что человек должен отвечать за политические преступления, совершенные тридцать лет назад, – это общество тоталитарно. Оно не признает личной свободы.

С.Т. Здесь можно возразить. Выходят разные газеты, существуют партии. Речь идет только о государственных чиновниках, которым не рекомендуется участвовать в радикальных организациях…

А.П. Истеблишмент разрешает все, что находит приличным. И сфера приличного до удивления совпадает с зоной господства общества потребления. Фишер – почтенный представитель политической элиты Германии. Сам он ни в каких террористических операциях не участвовал, в худшем случае жил несколько месяцев в левацких коммунах и посетил палестинскую пресс-конференцию. Это было бог знает в каком году. Но надо, чтобы боялись. Чтобы пример стоял перед глазами и послушание укрепилось.

Вспомним Галича:

Ворон, извиняюсь, не выклюет
Глаз, извиняюсь, ворону…
Но все мы сердцем запомнили,
Чему учит нас имярек:
Каждый шаг в сторону
Будет, извиняюсь,
рассматриваться
Как, извиняюсь, побег.

С.Т. На это, конечно, можно было бы возразить: не будь министром, не ходи во власть. Власть – грязное дело по определению.

А.П. Таким возражением мы делаем ее еще более грязным, конформистским делом. В конце концов, речь не о господине министре, а о том, насколько серьезным рычагом в руках политических противников вдруг оказались его юношеские пристрастия.

С.Т. Но, может быть, дело обстоит несколько по-другому? Что, если здесь проявилось историческое разочарование поколения, разочарование в левых идеалах? Ведь для этого ХХ век дал массу причин. А что касается дочери Ульрики Майнхоф, то не является ли одной из побудительных причин ее действий естественное отторжение тех идеалов, которыми жили ее родители? Ведь это более чем естественно: другое поколение!
История не линейна, в каждую эпоху возникают свои противостояния, свои идейные контрапункты…

А.П. Советский социализм и китайская культурная революция почти погубили левое движение. Чешский писатель Кундера провозгласил конец «левого похода». Все это мы слышали с начала 90-х годов. Неужели не надоело?
«Новые левые» пытались противостоять любым формам подавления – и советским, и западным. В этом их особенность. И их сила. Впрочем, существеннее другое. Левые, прежде всего левые радикалы, олицетворяют надежду на некое изменение социальных условий, преображение жизни. Их окончательное поражение означает исторический тупик, быть может, прав Фрэнсис Фукояма – конец истории. Люди живут до тех пор, пока они способны к протесту. Протест должен питаться надеждой. Невозможно скормить всем классические религиозные идеалы и этические нормы. Если социальный бунт окажется надолго дискредитирован, то борьба с несправедливостью и уродством повседневного потребления примет куда более опасные, экзистенциальные формы. На самом деле мы это уже видим. Во всем мире, и в том числе в России, расцветают средневековые ереси, неоязычество, сатанизм. Недавно под Подольском четверо подростков принесли в жертву своего сверстника. Его распяли на кресте и отсекли голову. Поверьте, это куда опаснее дела Нечаева. Чистое метафизическое зло, а не сюжет для романа «Бесы».
Неофашизм – явление того же порядка. Современные неофашисты достаточно далеки от политики. Им нравится, что Гитлер хотел уничтожить нынешнее человечество во имя грядущего, более совершенного. Они видят в традиционализме фундамент для возрождения древних и зловещих обрядов. Нет, левый радикализм необходим как надежда, он нужен как отдушина.

С.Т. Но странно, что, какие бы жестокие формы ни принимал фундаментализм, слово «террор» до последнего времени ассоциировалось в нашем сознании именно с ультралевыми движениями. Исключение было сделано лишь для исламского фундаментализма, и то лишь когда мы столкнулись с ним вплотную. Возможно, на нас наложил отпечаток «революционный террор», объявленный некогда большевиками, хотя с тех пор мир тысячу раз изменился. Мы во многом не успеваем отследить и осознать изменения, происходящие в нем, и потому склонны оперировать ярлыками. После уроков революции (которая к моменту развязывания глобального террора уже лишь прикрывалась прекраснодушными идеалами) нам трудно понять, что защита своих, кровных интересов, своего личного права, своей территории – животный, в сущности, импульс – ведет к куда более жестокому террору, нежели любой альтруистический протест. А ведь примеры тому на каждом шагу – в локальных войнах, этнических чистках, в уничтожении национальных меньшинств и инакомыслящих…
Да, разумеется, почти все это происходит где-то далеко, скажем, на Балканах, но значит ли это, что мы от подобных вещей застрахованы? Сам факт стабильности не имеет никакого значения. Если мы возжелаем большей стабильности, как возжелали ее некогда большевики, стремившиеся укрепить свою власть, – неминуемо прольется кровь.
И пожалуй, тот левый радикализм, который сегодня так осуждается в Германии, на самом деле отчасти является гарантом настоящей стабильности. Приходит даже крамольная мысль: а не в нем ли один из секретов западногерманского экономического чуда, расцвета ФРГ в 70-е годы? Ведь общество, избавленное от протеста, начинает пожирать само себя. Государство, в котором нет бунтарей, обречено на тоталитаризм.

А.П. И все-таки меня ужасно тревожит феномен Беттины. Конечно, соблазнительно было бы усмотреть в нем обычное столкновение отцов и детей. Но боюсь, что проблема глубже. В обществе явственно присутствует настрой на агрессивный конформизм. Это напоминает времена инквизиции. Или сталинского энтузиазма.

И мы, кичась неверьем в бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца и мать отринь! –

свидетельствовал Твардовский.
Как видно, в современном обществе потребления подобную жертву приносят добровольно. Ее никто не требует. Пока.