Не известные ни Западу, ни Востоку

...Этот журнал возвращает нам имена, не успевшие предъявить себя миру

«Баба говорила: мать-то моя – мастерица на все работы. Все кружева к простыням и наволочкам навязала сама. А сестра на филейных скатертях так бабочек вышила, вот сейчас они вспорхнут и улетят на зеленый лужок.
Это все углядел Московский и говорит: «Много добра, и все баское!» И начали они все у нас выгребать: «Вы – кулаки, так с вами приказала поступать советская власть». Единственное, что они нам за ворота выбросили, так это гробы с веревками. Деда с бабой уже старые, вот деда и сделал загодя эти “домовины”».
Еще Клавдия Попова вспоминает, как дед привез из Чебаркуля богатую библиотеку, которую собирали прадеды, его отец и он сам. Это семья оренбургских казаков. Все книги в дорогих переплетах. Они стояли в шкафах, в горнице. И дед говорил: «Вот выучу тебя на учительницу и подарю тебе всю эту библиотеку. И ты обязательно прочти все книги»... Мои книги, так никогда и не прочитанные мной. Их все выбросили в пустой амбар, из них скручивали самокрутки. А то просто рвали, когда шли по нужде.
Воспоминания Клавдии Поповой «Плачу и спрашиваю...» опубликованы в журнале «Уральская новь» (№ 8, 2000). Журнал совсем молодой, чуть больше года. Издается в Челябинске тиражом 400 экземпляров. Учредитель его – администрация Челябинской области. До меня дошли два последних номера – 7-й и 8-й. Читаешь, не отрываясь, хотя ни детективов, ни переводов, ни возвращенных имен. Но тут – стоп! Первое, что поражает в журнале, – острое, смелое и, как сжатая спираль, напряженное чувство гибельности таланта, его хрупкости и открытости року. Очень плодотворное, может быть, самое плодотворное для журнального издателя чувство. В «Уральской нови» предпочитают ходить по целине, и свое название они оправдывают с лихвой. Они возвращают имена, но имена невозникшие, не известные ни Западу, ни Востоку. Это не Бунин и не Набоков. Это неопознанные тени, не успевшие предъявить себя нашему миру. Но – родившиеся. Но – наделенные Божьим даром. Даже успевшие написать немало. И – погибшие.
Их наследство рассеяно по друзьям, по России и постсоветскому пространству. География архива Александра, Саши Полякова: Москва, Челябинск, Ашхабад, Ростов-на-Дону, может быть, Троицк... В Троицк, как и у Клавдии Поповой, раскулаченная семья Поляковых вернулась из Тобольской ссылки. В день, когда в «Новом мире» легла на стол верстка повести А.Полякова «Море в ноябре» (1977 г.), пришла телеграмма, что Поляков умер. Ему едва исполнилось 40 лет. Он был красив и умер от скоротечной горловой чахотки, уйдя от мира и семьи, чтобы бросить в лицо этому миру свою правду о нем.
Огромный его роман «Праздник первого снега» так и остался неопубликованным. Лишь малыми фрагментами опубликована обширная и невероятно содержательная переписка с В.Семиным. О романе Семин писал Полякову: «Вы, несомненно, писатель. И это еще самое меньшее, что можно сказать о Ваших литературных способностях. Ваш роман – произведение весьма талантливое, непривычное для нашей литературы, которой, может быть, и не хватает как раз вот таких отчаянных, раздраженных и раздражающих, вызывающих на серьезный масштабный спор сочинений. Человек во власти первородного греха, свинцовых пороков прошлого, пережитков проклятого царизма, культа личности. И еще проще: весь мир бардак, а все мы – дерьмо. Я, ты, он, они – дерьмо. И «оно» тоже не лучше. Мускулатура стиля. Чутье на слово. Ваши способности пейзажиста. Изощренная нравственная диалектика... Я рад, что познакомился с Вашим необычайно талантливым произведением».
О публикации романа в те годы и речи быть не могло. Повесть «Море в ноябре» – с вынужденной и обедняющей редакторской правкой – была опубликована с предисловием Семина, глубоким, скорбным и предвестившим его собственную скорую смерть. Это предисловие цитирует главный редактор «Уральской нови» Рустам Валеев, перепечатывая три маленьких рассказа 25-летнего Полякова о Севере.
Сам Валеев пережил похожий шок. Его классический рассказ «Фининспектор и дедушка», рекомендованный очень взыскательным и блестящим критиком Александром Лебедевым, был набран в «Новом мире» Твардовского, но к этому времени уже выходил в книжке. Публикация у Твардовского открывала в те годы путь в большую литературу. В книжке звук глох.
Валеев остался жив, но кажется, что опыт обострил его слух и нюх на судьбы, подобные судьбе А.Полякова. Или – судьбе талантливого поэта из Омска Кутилова, который бомжевал и «его могилу не смогли отыскать даже друзья».
О юном поэте из Перми Дмитрии Долматове (1972–1992) в той же рубрике «Сорокоуст» пишет известный поэт Виталий Кальпиди, номинант премии Анти-Букер и ответственный секретарь журнала. Это современная драма, и ее Кальпиди обозначает сразу: «Пермь в то время еще интересовала саму себя. И на ее поверхности как следствие жили несколько прекрасных молодых людей. Сейчас их уже нет. Одних – по существу, остальных – по сути».
«Уральская новь» прислушивается к голосам земли, на которой издается. Его акустика очень емкая. Порой неожиданная. Подрубрика «Жизнь незамеченных людей» представлена киномехаником Владимиром Самойловичем, эрудитом, книжником, энтузиастом подпольного просвещения, которым была охвачена вся пермская интеллигенция. Профессорский сын, нищий, юродивый. Спохватились, что он умер много позже его похорон. Устные рассказы о нем, собранные университетским краеведом Ольгой Дворяновой, – это всякий раз двойной портрет: и Самойловича, и рассказчика. И еще, в-третьих, портрет города, портрет среды. Тройной окуляр – заслуга современного летописца, его слуха, его оптики.
На дворе набирает обороты третье тысячелетие. Алексею Лукьянову из Соликамска – 23 года. Профессия – кузнец, надо кормить жену и сына. Ставить жизнь в зависимость от литературного заработка не желает. А редакция спешит (и совершенно права!) представить только что возникшего автора «в «ангельской чистоте» своей неопубликованности». Включимся и мы: «Как известно, Серышева, 1 – это общевойсковой госпиталь, краевого масштаба учреждение, не какая-нибудь замурзанная санчасть. Именно сюда, в психиатрическое отделение, я и залетел в конце марта девяносто пятого года, едва-едва прослужив два месяца. А служил я не где попало, а в космических войсках».
И пошло, и поехало...
Куда простирается зона нашей ответственности?

Инна БОРИСОВА