Андрей
Назаров

За оградой

“Надеяться нам не на кого. Мы сами выбрались за ограду рабства, поставленную нам безумным соблазном  вселенских идей”.

Моя первая учительница носила имя вполне классическое – Мария Ивановна, чем единственно и осталась в памяти. Зато второй учитель был человеком необычайным. Хотя его философские представления отличались большей четкостью, нежели орфографические. “Характеристика на ученика 4 “А” класса Назарова Андрея”, которая долгие годы хранилась у нас дома, содержала 11 орфографических ошибок. Его философские представления отличались чисто военной прямотой. “Стул, – говорил он, входя в класс после перемены и собирая с пола желтые руины, – это человек”. Лапидарную эту мысль иллюстрировал он следующим воспоминанием: “Меня в бытность мою человеком молодым и коллективизированным лягнула лошадь. По зубам. Ну пошатались они. И ничего. Так же и стул. Отдадим его плотнику, и стоять будет”. Так и я остался навсегда стоящим рядом со стулом – в пустом классе. Лет через 20, когда, окончив уже писательский институт, я пришел порадовать этим известием свою маму, посмотрев мой диплом об окончании отделения прозы, она сказала: “Если я правильно поняла, теперь ты умеешь читать и писать. Но ты умел это и в пять лет. Чему же ты учился с тех пор?” “Писать и читать”, – четко ответили мы со стулом. Потом мы расстались. Эта концепция мира очень облегчила мое изгнание. Я вернулся на родину, найдя для этого самое подходящее время – 18 августа 1991 года. И мы встретились, и устояли. И устоим по-прежнему. Всегда ваши.

Я начну с конца, который в обращении человеческих поколений всегда беременен началом, – с того пшеничного зерна, что умерло, падши в землю. Начну с кладбища, с кленовых листьев, распятых на могильных плитах.
Две светло-русые девочки за могильной оградой Рогожского раскольничьего кладбища собирают листья с каменных плит, открывая обращенные к небу имена. Девочкам они мало что говорят: вот тут лежит дедушка, вот тут – прабабушка, а тут – совсем прапрабабушка.
Стояли тут прежде мраморные саркофаги их прапрапрабабушек и дедушек. Но были те саркофаги сняты мародерской властью и пущены на отделку станций метро – тридцать пятый год, герои-метростроевцы, линия “Охотный ряд” – “Сокольники”. Подземные эрмитажи, как тогда изъяснялись. Эрмитажи, вымощенные надгробьями соотечественников, – самая точная метафора деяний власти, рухнувшей за неделю до этого кладбищенского утра.
Сколько лет и усилий положила эта власть, дурача народ, – а в те три августовских дня вышло, что одурачила самое себя. Но дело не столько в бездарности этого сомнительного путча, сколько в том, что в те дни и ночи российский народ – стержневая его, несущая часть – поставил перед властью дилемму: либо расстреливать его, давить танками, травить газом – либо признать за ним право выбирать собственную жизнь.
“Народа больше, чем людей”, – гласит известная детская присказка. В те дни и ночи возле Белого дома России народа было ровно столько, сколько людей. Стояние народа в ожидании гибели было актом индивидуальным, личностным – люди стояли во имя ценностей, перевесивших страх смерти. В самую тревожную ночь с 20-го на 21 августа там были родители с детьми – с одним или даже двумя. Все высокие свершения истории держатся именно этой родовой жертвенностью. Генерал Раевский в кампанию 1812 года вывел на простреливаемый мост двоих сыновей-подростков, – и Россия второе столетие помнит его подвиг. Детям же, которых я видел в ту ночь, было по девять, по семь, по пять лет – они спали потом на руках родителей, под зонтиками.
Зонт оказался тем могучим оружием, которое остановило танки и бронетранспортеры. Москва стала ареной подвижничества – подвига, совершенного каждым из безоружных людей, сомкнувшихся вокруг Белого дома России, каждым из тех родителей, что прятали детей под зонтом – в ожидании штурма.
Они победили, эти люди на площади, они выстояли, обнаружив величие свободного человека, его причастность Божественному замыслу. В те дни и ночи российский народ одержал духовную победу над животным нигилизмом, над нравственной тупостью, в которых – начиная с Ленина – воспитывали его советские вожди по своему образу и подобию.
Теперь, когда они кончились, столь же постыдно, как и правили, нам выпадает расплачиваться за собственную слабость – за безволие, ложь, трусость, на которых и держались они 74 года, уничтожив лучших людей, рожденных Россией, разорив ее, разграбив и столкнув наконец в пропасть. Кто измерит, каким еще горем, какими слезами и утратами оплатим мы свое долгое и горькое попустительство?

Нищета оскалилась на Россию – не на каждого, так, через одного, и каждый теперь один на один с нею, и не счесть, над сколькими защелкнется ее пасть. Но это – нищета жизни, ее изначальная реальность, а не покров отвратной лжи, накинутой на наше бессловесное рабство, не подлог, не та имитация, которую нас заставляли принимать за жизнь.
Рухнувшая под собственной тяжестью власть коммунистов оставила значительную часть народа в одичании – развращенным и утратившим представления о добре и зле, оставила по ту сторону нравственного закона, за чертой гибели человека. Что же остается тому народу, в котором воля к жизни еще сильнее поглощающей страну воли к гибели? Что же остается, как не перекреститься у глубоких стрельчатых врат, как не опустить последнюю монету нищему на паперти, не плюнуть на ладони и не взяться за изначальный труд человека, стиснув в руках обух ли, рукоять, черенок или баранку, и упираться до последнего пота, отстраивая жизнь – уже свою, подлинную?
Надеяться нам не на кого. Мы сами выбрались за ограду рабства, поставленную нам безумным соблазном вселенских идей, мы выбрались, выбрав свободу, а значит, ответственность и инициативу. От нас одних зависит теперь, устоим ли мы в этой сорвавшейся с цепей, взбесившейся российской жизни. Только на пределе усилия, которым мужчина побеждает самого себя, а женщина выталкивает в мир ребенка, можно удержать жуткий обвал, оставленный после себя государственными бандитами. Удержать, не дав ему завалить пробивающиеся побеги – детей наших, тех светло-русых девочек, что собирают листья за оградой Рогожского кладбища.
Среди лежащих под плитами за этой оградой встречались натуры трагические, своевольные, упорные в своих предрассудках и гордыне. Были они творцами и жертвами российской истории, помеченной, как проказой, соблазном остановить время, возведя Вавилонскую башню – Третьего ли Рима или Третьего Интернационала. На этот вызов и ответил Господь вавилонским великим смешением кровей и сословий, языков и вероисповеданий – великим смешением и рассеянием – распадом, нашей сегодняшней катастрофой.
Покоятся здесь под плитами потомки староверов и иудеев, плебеев и аристократов, связанных, как преступлением, служением богоборческим миражам и воплотившихся теперь в этих светлых девочках, склоненных над их прахом. Как теперь отделять зерна от плевел, чем мерить их вину за нашу катастрофическую историю – да и нам ли за это браться? Друг ли перед другом повинны наши мертвые, перед этими ли девочками, тихо стоящими возле их могил, перед Богом ли, простертым над ними?
Невольники своих эпох, они увязли в них и с ними остыли во всех своих бесчисленных коленах – анонимно, как муравьи в янтаре. Они ушли, оставив нас и этих девочек, которые теперь и есть Россия, как те ее трое сыновей, что в ночь на 21 августа бросились на обезумевший от страха БТР, трое, избранные в жертву российской свободе, – чьи портреты, фотооттиски прекрасных лиц, Россия несла перед собой, провожая их в последний путь.
Другой России и другой истории нам не дано.

Россия, быть может, и правда любить умеет только мертвых, но когда в Копенгагене, в городе черепицы и облаков, я услышал о том, что могилы этих мальчиков стоят проваленные и черные, я подумал, что последним поступком моей жизни будет этот, самый простой. Прийти и припасть к ним. К счастью, это оказалось неправдой. И цветы, положенные мною у этих светлых песчаных рассыпчатых могил, затерялись в цветах, брошенных им моей Родиной.