Пусть перо резвится на бумаге...
Даль свободного рисунка Николая
Кузьмина
Книга М.Н.Кузьмина «Во сне я видел
Пушкина» (издательство «Прогресс-Традиция») хоть
и помечена 1999 годом, но вышла уже в прошлом, 2000-м,
припоздав к громко и пышно отмечавшемуся юбилею
великого поэта, но подгадав к иному юбилею. Пусть
и более скромному (а в печати и вовсе, кажется, не
отмеченному) – к столетию со дня рождения
человека, кому она посвящена и чьими словами
озаглавлена, – замечательного художника и, в
частности, прославленного иллюстратора «Евгения
Онегина», «Графа Нулина» и других пушкинских
произведений. Последней работой уже слепнувшего
Николая Васильевича Кузьмина (1890–1987) были
рисунки к эпиграммам поэта.
Книга Кузьмина-сына – это не мемуары (их доля в
книге скупа, может быть, чрезмерно) и даже не
просто биографический очерк. При всей глубоко
личной интонации этого рассказа, при опоре на
семейные воспоминания сын как бы уступает место
Кузьмину – историку культуры, размышляющему о
судьбе отца-художника как человека
определенного поколения. А именно – «второго
пореформенного (после освобождения крестьян в 1861
году. – А.Т.) поколения россиян, рожденных
свободными».
Мальчик Коля Кузьмин был уже из тех, кто вырос как
бы на плечах у проделывавших эту эволюцию.
Примечательно, что четырнадцатилетним он
переписал себе в тетрадь «восемь заповедей
самовоспитания» из давнего (1886) чеховского
письма брату – о необходимости уважения к
человеческой личности, о сострадании к людям,
отвращении ко лжи, отказе от суетности...
С таким, по выражению М.Н.Кузьмина, «уставом
нравственного самостроительства» будущий
художник – да и не он один! – вступал в жизнь. Его
поколению посчастливилось сделать это в пору,
когда заметно ослабели, а кое-где и вовсе
«прохудились» межсословные перегородки. Эта,
ученым языком говоря, разгерметизация сословий
облегчила способному и любознательному
подростку, пусть и в качестве репетитора, доступ
в дома, где «было много книг и журналов», – как
будто с прежним восторгом писал он десятки лет
спустя.
Семейный быт Кузьминых, как на диаграмме, отразил
кривую проникновения культуры в глубокую
провинцию, каким был тогда Сердобск: от
затрепанных томиков Лермонтова, хранимых еще не
на полке, а в ларе (по которым мальчик учился
читать), к покупке уже им самим, семилетним,
первых книжек, к выписке все более серьезных
журналов и, наконец, к приобретению на
собственные репетиторские заработки новейших
работ о русском и мировом искусстве.
Впервые рисунки восемнадцатилетнего Кузьмина
были опубликованы в таком взыскательном журнале,
как брюсовские «Весы», пригласил его
сотрудничать и другой тогдашний авангардистский
орган – «Аполлон».
Приехав в столицу, «высокоодаренный самородок,
жадно впитывавший культуру», как впоследствии
охарактеризовал молодого художника его биограф,
не сник после осечки на экзаменах в Академию
художеств и вскоре получил Большую серебряную
медаль на годовой выставке Школы Общества
поощрения художеств, где занимался в классе
знаменитого Билибина.
Но... «Светлая петербургская полоса жизни с ее
неповторимым настроением острой новизны бытия,
начала пути, кажущегося бесконечным...
безвозвратно уходит, – пишет М.Н.Кузьмин, –
причем, как оказалось, одновременно и вместе со
всей той великой культурной эпохой. Весна жизни
закончилась. На смену ей приходит бессмыслица
восьми длинных лет войны – сначала Первой
мировой, а затем Гражданской».
В двадцатые годы Кузьмин вместе с В.Милашевским и
Д.Дараном становится инициатором создания
группы «13» (по числу входивших в нее художников).
Случается, что биограф, да если он еще и родич
своего избранника, сосредоточен исключительно
на нем. Кузьмин-младший же посвящает отлично
написанную страничку «генератору идей»
новорожденной группы – Милашевскому, с
удовольствием цитируя его декларации, во многом
близкие художественной практике отца: «Пусть
перо, обмакнутое в тушь, резвится на бумаге. Как
счастливая молодая девушка в танце. Пусть оно
«острит», улыбается, иронизирует – словом, пусть
оно «живет», не оглядываясь, не опираясь на
«авторитеты», и не боится ошибок!»
Эти слова очень уместны и применительно к
прославившей Кузьмина работе – изданию «Евгения
Онегина», которое, по словам одного критика, «как
бы повторяет рукопись с рисунками поэта на
полях». Восторженно отзываясь об этих пушкинских
рисунках, Кузьмин писал: «Художник-варвар кистью
сонной...» Вот самый тяжкий укор в устах Пушкина:
сонная кисть! У него самого линия исполнена силы,
жизни, движения!»
«Линия» Кузьмина – того же рода. Его рисунки
меньше всего напоминают обычные иллюстрации к
знаменитому роману, теснящиеся в заколдованном
кругу однообразных композиций (объяснение героя
с Татьяной, дуэль и т.п.). Художник привлекает наше
внимание к сказанному Пушкиным как бы мимоходом,
обмолвкой, словно бы на полях основного
повествования. И перед нами «вдруг», а на самом
деле в итоге всей этой вроде бы прихотливой,
случайной россыпи возникает живой, пленительный
образ главного, по убеждению художника,
действующего лица великой книги – Автора во всем
многообразии его мыслей, чувств, поступков,
настроений.
Пушкин писал про «даль» своего «свободного
романа». Кузьмин дополнил его далью свободного
рисунка.
М.Н.Кузьмин признается, что «поражался тому,
насколько известно и почитаемо его (отца. – А.Т.)
имя... в среде учителей-словесников». Но как это
понятно! Ведь именно кузьминские рисунки
решительно выводят юных читателей из круга
представлений об «Онегине» на уровне известного
оперного либретто на иную, захватывающую дух
орбиту, в бесконечный космос пушкинского
художественного мира.
Увы, после первоначального триумфа настал
период, когда угрюмые сальери от искусства рьяно
накинулись на моцартиански светлого художника,
чей Пушкин никак не вязался с официальным,
которого старались взамен камер-юнкерского
обрядить в мундир иного покроя – то ли чисто
декабристского, то ли даже
революционно-демократического, то ли еще более
«модного» и «передового». Потребовалось почти 20
лет и иная, «оттепельная» политическая погода,
чтобы замечательный кузьминский труд был вновь
многократно переиздан и дополнен новыми
работами художника.
Лишь «в этот период его, так и не изменившего
самому себе и не позволившего себе никаких
компромиссов с идеологией и стилистикой
соцреализма, настигает волна сдержанного
официального признания», – со сдержанной
горечью пишет автор книги. Он видит в судьбе отца
частный случай участи всего поколения, которому,
увы, не дано было реализовать свой потенциал
полностью. «Однако, – заключает автор, – именно
ему – тем, кто остался, – выпала... столь значимая
для судеб России ХХ века миссия сохранения и
живой трансляции неискаженной дореволюционной
русской культуры, ее подлинного духа...»
Андрей ТУРКОВ
|