Ты сыграй, сыграй, Ванюша!
О феноменальном американском туристе,
который победил идеологию
 Полвека
назад музыкальную Америку олицетворял в СССР
черный гигант Поль Робсон. Великий певец,
грандиозная личность, он по убеждениям был
коммунистом, то есть верил в возможность
справедливого мироустройства на земле.
Выдающегося артиста отлучили от России
маккартисты. Трогательно басивший по-русски:
«Где так вольно дышит человек», Робсон достал и
наших «искусствоведов в штатском»: слишком много
стал видеть и понимать, слишком вольно толковать
о проблемах дыхания на 1/6 части суши. Но не только
«холодная война» была виной тому, что
американская культура оставалась для самого
благодарного в мире слушателя тайной за семью
печатями. Ладно бы культура массовая!
Действительно, сложно представить себе в Москве
50-х Мэрилин Монро или Бинга Кросби – уж больно
далеко от постсталинской стилистики, хоть она и
пыталась в визуальных формах судорожно
подражать Голливуду.
«Штатовская» культурная самоизоляция
некоммерческого искусства в середине минувшего
века дала бы Советскому Союзу сто очков вперед.
Серьезной музыки и исполнительства это касается
в первую голову. Благотворительные фонды,
спасение нынешних талантов, только-только
нарождались. Средств на оплату участия
американских музыкантов в международных
конкурсах, которые стимулируют развитие
искусства так же, как Олимпийские игры –
спортивные достижения, никто не выделял. Ван
Клиберн – как тогда произносилось и писалось имя
героя Первого международного конкурса имени
П.И.Чайковского, – никогда бы не добрался до
Москвы, если бы советская сторона не взяла на
себя все расходы. Глава концертного отдела фирмы
«Стейнвей» Александр Грейнер снял с руки кольцо
и велел продать его, чтобы оплатить Вэну
Клайберну дорогу до первопрестольной. Грейнер
поставил на долговязого рыжего техасца,
возможно, по причине рекламной – как-никак
парень играл на «Стейнвее». Но музыкальная
Америка поверила самому талантливому среди
пианистов выпускнику престижной Джульярдской
музыкальной школы вопреки непререкаемому в те
времена авторитету прессы, пораженчески
трубившей: «Советы никогда не дадут выиграть
американцу!»
* * *
В детстве Вэн любил разглядывать
иллюстрированную географическую энциклопедию:
пристрастие к картинкам у американских детей
ничуть не меньше, чем у русских, но с годами оно
реже сменяется пристрастием к буквам. Сам не зная
почему, он выбрал из всех картинку с неведомой
«Рэд сквеар», где конус Спасской башни странно
соседствовал с изукрашенными луковицами собора,
и часами ее рассматривал. Потомок ирландских
переселенцев и сын рьяных христиан-баптистов,
музыкальный вундеркинд Клайберн с первого звука
навсегда подключился к Рахманинову и
Чайковскому. Куст сирени из Клина, вотчины
Чайковского, Вэн будет упорно поливать в номере
гостиницы «Пекин», где поселят конкурсантов,
доставит живым в Америку и посадит на могиле
Рахманинова. Может быть, всепоглощающую
приверженность американца к русской музыке
отчасти объясняет тот факт, что его любимая
преподавательница Розина Левина, как и ее муж
Иосиф, происходила из России? Их имена,
начертанные на доске «золотых» выпускников
Московской консерватории, ему потом покажут
переводчики.
На самом деле Россию Клайберну нагадали.
Произошло это всего за год до конкурса. Некий
предсказатель поймал тощего техасца, известного
в Америке пианиста-виртуоза, интерпретатора
русской романтической музыки, за рукав и стал
бормотать, что в следующем году он поедет «в
аграрную страну» (представления иностранцев о
России всегда грешили некоторым отставанием) и
привезет оттуда золотую медаль (аграрная аллюзия
скорее могла предполагать медаль ВДНХ). Вэн,
несмотря на предсказания, отказывался от участия
в конкурсе трижды. Как в русской сказке.
Неласкового приема со стороны идеологического
противника опасаться было немудрено. Когда
Клайберн наконец согласился, его стал по пятам
преследовать какой-то рок. Взятый Розиной
Левиной в тиски железного тренинга с
восьми-девятичасовыми упражнениями ежедневно,
Вэн дошел до того, что упал без сознания на улице
и три недели в разгар подготовки провалялся в
больнице. Советская виза была получена после
страшной нервотрепки за два дня до вылета
благодаря титаническим усилиям директора
«Интуриста», промыслительно избранного в
оргкомитет конкурса: дабы все же удешевить
проезд, Клайберн был оформлен как турист.
Беспосадочных рейсов в СССР тогда не было, и
вымотанные участники пилили на «воздушном
извозчике» сорок часов (!) с пересадками в
Копенгагене и Праге.
После триумфального третьего тура ошеломленные
члены жюри и журналисты примутся искать русские
корни Клайберна, не в силах поверить в чудо:
«гордый слух иноплеменный», перефразируя
Тютчева, не может так чувствовать русскую музыку!
Ничего, кроме вышеописанной картинки, не
обнаружат. Слова Дмитрия Шостаковича о том, что
Клайберн «феноменально искусный музыкант с
блестящей, неповторимой индивидуальностью»,
незамысловаты лишь на первый взгляд. Великий
композитор охарактеризовал великого
исполнителя предельно целомудренно, описав
внешние признаки и не вторгаясь в область, где
властен только Бог. То, что произошло на конкурсе,
было взаимным, одновременно сверхъестественным
и органичным узнаванием: Клайберном – России,
Россией – Клайберна. «Ваня, Ванюша!..» –
заходились в экстазе москвичи. Большинство из
них, поди, и в консерватории-то никогда не бывали.
Так узнают сына в кадрах кинохроники. Так куклы в
театре Карабаса-Барабаса кричали: «Буратино!
Здесь Буратино!» Члену жюри, проголосовавшему
против очевидной гениальности, на волне той
любви пришлось бы переквалифицироваться в
управдомы. Никаких идеологических аргументов
никто просто не стал бы слушать. Клайберна словно
вызвала из небытия тоска по свежей крови.
Несмотря на то что конец 50-х был расцветом
блистательного пианизма Рихтера и Гилельса, без
аналогий культура застаивается, как вода в
аквариуме. Первый концерт для фортепьяно с
оркестром Чайковского, сыгранный буйно-курчавым
рыжим американцем, растопил лед системы за три
десятка лет до падения Берлинской стены.
* * *
Гений отличается от таланта
всесторонним обеспечением дара. За Клайберном
ходили завороженные толпы. Почти магическое
обаяние техасца было под стать его музыкальному
дару. Он успевал каждому улыбнуться и сказать на
малознакомом тогда языке всем понятное
благодаря заряду добра слово. Беспримерный
исполнитель практически неиграемой 12-й рапсодии
Листа, вершины виртуозности, он наяривал
«Голубую луну» и «Катюшу» на разбитых пианино
марки «Красный Октябрь». Патриарх пианизма
82-летний Александр Гольденвейзер, пробираясь
после третьего тура сквозь ревущую толпу,
сомнамбулически повторял: «Гений! Гений!..»
Безгласные жители СССР фактически устроили
стихийный референдум, добиваясь полной
радиотрансляции выступления Клайберна на
конкурсе. Уже в ранге лауреата он двое суток
почти непрерывно играл с выскочившим на пальце
от перенапряжения громадным волдырем. За
билетами на концерты его победного турне люди
стояли по трое суток, падая в очередях в обморок.
В Ленинграде, поняв, что студенты не в состоянии
купить у спекулянтов билет, он велел пропустить
их на репетицию, а потом несколько часов играл
для них весь свой репертуар.
В денежном выражении Первая премия была для
иностранцев смехотворной – 25 000 рублей (6250
долларов по тогдашнему курсу). Но и эти деньги по
советским законам Клайберн не мог вывезти из
страны. Он хотел учредить на них две премии для
студентов Московской консерватории – имени
Рахманинова и Иосифа Левина. О том, как
распорядились пожертвованиями чиновники
Министерства культуры, история умалчивает.
Марина КУДИМОВА
|