НА КНИЖНОЙ ЛЕСТНИЦЕ
Жан-Поль Креспель
Повседневная жизнь
Монмартра во времена Пикассо
М.: Молодая гвардия, 2000
История искусства знает не много случаев,
когда в одном месте и в одно время жила целая
плеяда талантливых мастеров. Одна из самых
легендарных «художественных коммун»
расположилась в первое десятилетие ХХ века на
холме Монмартр в Париже. Это место еще с середины
девятнадцатого столетия притягивало творческую
богему: от центра города недалеко, а жилье стоит
необычайно дешево. Вдобавок полудеревенский
пейзаж позволял «выезжать на пленэр», не
отдаляясь от дома и на дюжину шагов. Здесь жили и
творили Дега и Сезанн, Ренуар и Модильяни… Но
истинную славу Монмартр обрел в те годы, когда
здесь поселился молодой Пикассо. Вокруг него, как
вихрь, завертелась с удвоенной силой жизнь на
холме художников. «В этот уникальный период
именно Пикассо был катализатором
авангардистских идей. Благодаря магнетизму
своей личности довольно скоро он сделался
главной фигурой Монмартра», – пишет
искусствовед Ж.-П.Креспель, автор ярких и изящных
книг о повседневной жизни французских
художников. Его повествование о Монмартре – это,
по сути, сага о Пикассо и его друзьях. Недаром, по
Креспелю, золотой век Монмартра начался с
приезда туда знаменитого (тогда еще, впрочем,
безвестного) испанца и закончился
«символическим банкетом», который дал Пикассо в
честь «Таможенника» Руссо в декабре 1908 года.
Талантливый популяризатор, Креспель с чисто
галльскими темпераментом и легкостью воссоздал
быт монмартрского художника. Колоритны портреты
знаменитостей и полузабытых оригиналов
Монмартра. Вообще художественный быт,
художественная среда очень много значили в той
удивительной коммуне. Новые идеи рождались и тут
же подвергались обсуждению прямо в кафе
«Проворный кролик» за стаканчиком абсента; здесь
же завязывались романы, строились планы,
заключались пари, вспыхивали споры…
Беззаботность Монмартра вошла в легенду, и автор
книги, повинуясь жанру, не очень-то стремится ее
опровергать. Как одевались художники, что ели на
завтрак, сколько просили за свои картины, как
шутили, во что верили и о чем мечтали – весь круг
повседневных забот Пикассо вошел в книгу. Не
забыто, конечно, и творчество, но о нем говорится
вскользь, как о чем-то очень хорошо известном
(французскому читателю).
Но и русские читатели не в обиде на Креспеля.
Благодаря тому что работы импрессионистов (и
пост-) активно приобретали для своих коллекций
московские миллионеры Щукин и Морозов, в нашей
стране о «питомцах Монмартра» тоже знают не
понаслышке.
Игорь Сухих
Книги ХХ века: Русский канон
М.: Издательство НезависимаЯ Газета, 2001
Двадцатый век завершился, и исследователи
подводят его итоги – каждый на свой лад.
Петербургский филолог Игорь Сухих предложил
литературную версию эпохи – цикл эссе о десяти
наиболее характерных книгах столетия. Точнее, не
всего столетия, а его первой (неполной) половины
– от «Вишневого сада» до «Мастера и Маргариты».
Книга Сухих – своеобразный
филолого-историософский очерк русской
словесности. Критик, известный трезвостью и
внятностью суждений, пытается разобраться, а был
ли в литературе ушедшего столетия
«сверхсловесный» импульс. А если был, то какой
именно: пророческий, учительский,
провокационный? Шаламов, например, считал
русских писателей-гуманистов ХIХ века
ответственными за кровь, пролитую под их
знаменем в ХХ веке… В России, как известно,
писатель всегда был больше, чем писатель: он еще и
мессия, и гражданин, и духовидец. Сейчас на
опустевшее место пришли, по слову Сухих, «новые
ничевоки» и предложили «концерты вместо книг,
небрежно зарифмованные штампы вместо стихов,
словесный бред вместо романов».
С кем идти? С «пророками» или с «ничевоками»?
Игорь Сухих предлагает третий путь. Двум
агрессивным крайностям, по его мнению, должна
быть противопоставлена «этика культурного
стоицизма», в центре которой – надежда на
провиденциального («в потомстве») собеседника.
Свидетельствами культурного стоицизма были и
книги, составившие десятку «русского канона»
(«Кровавый ХХ век оставил замечательный
литературный след», – убежден эссеист). Иным из
авторов оставалось надеяться лишь на читателя в
потомстве, ибо книги их не имели шансов быть
опубликованными на родине при жизни («Чевенгур»,
«Мы», «Мастер и Маргарита», «Дар»). Другие
считались как бы не вполне разрешенными,
полупризнанными («Конармия» Бабеля,
«Сентиментальные повести» Зощенко, «Петербург»
Белого). Третьи входили в хрестоматии и золотые
фонды и в силу этого редко перечитывались
(«Вишневый сад», «Мать», «Разгром»). Все это, по
мнению Игоря Сухих, книги-свидетельства,
книги-пророчества, книги-провокации – при том
что художественные их достоинства весьма
различны.
Пожалуй, самое интересное в этих эссе – не
филологический анализ текстов (сам по себе
довольно интересный), а поиск точек
взаимодействия текста и реальности, искусства и
исторической эпохи. В каждом из «свидетельств
века» Игорь Сухих стремится отыскать черту,
доказывающую прописанность героев в данной
эпохе. В разговоре о романе «Мать» эссеист даже
касается такой редко исследуемой проблемы, как
феномен «плохой книги», пользующейся широкой
популярностью. Причина успеха горьковского
романа, по мнению Игоря Сухих, в том, что в нем
причудливо соединились реализм с утопией, Маркс
с Богоматерью. Вспомним: героев романа,
проповедников новой, социалистической религии,
зовут на апостольский лад Павел и Андрей…
«Свидетельские» черты подмечает критик и в
других знаковых произведениях века. «Чевенгур»
– «книга о приключениях идеи», «энциклопедия
социального прожектерства», фадеевский
«Разгром» в наши дни читается как «русский
вариант литературы «потерянного поколения». А в
«Вишневом саде», полагает критик, Чехов угадал
«новую формулу человеческого существования» в
ХХ веке: прощание с любезными тенями прошлого,
потеря дома, гибель сада, выход на большую
дорогу… Так и хочется «взглянуть окрест»: каким
же произведением наших дней откроет свой
«русский канон» исследователь начала ХХII
столетия?
|