Закрывают ли насекомые глаза, когда спят?

Жук Грегор Замза не знал, что на самом деле он свободен. Того же не знают многие из нас

Иногда мне хочется собрать антологию неудобных вопросов. Может быть, сказывается память детских обид. Почему-то естественную жажду подлинности в большом и малом большинство взрослых, особенно педагоги, воспринимают как злонамеренное покушение на свой авторитет, как дерзкую вылазку хаоса в гармоничное царство урока. «Насекомые спят с открытыми или с закрытыми глазами?» – «Не мешай!» «В Древней Греции были пуговицы?» – «Выйди из класса!» И так далее…
На самом деле неудобные вопросы возникают в головах у всех. Но очень быстро и очень рано нам дают понять, что задавать их не принято. И большинство из нас с этим соглашаются.
Очень немногие сохраняют способность к неудобовопрошанию, становясь взрослыми. Зато, хочется думать, какими взрослыми!
На протяжении столетий умудренные богословы и простые преподаватели катехизиса скороговоркой пересказывали историю жертвоприношения Авраама как назидательный пример послушания и покорности. И только Кьеркегор не постеснялся задать неудобный вопрос: что творилось в душе Авраама, пока он вез сына к месту жертвы?! Без этого вопроса не было бы книги «Страх и трепет».
Весь опыт мировой эстетической мысли веками накапливается только для того, чтобы ответить на вопросы о сущности и функциях искусства. Иными словами, что оно такое и для чего оно нужно. И только Сьюзан Сонтаг не побоялась напомнить о неудобном – о том, что первая эстетическая теория была создана Аристотелем в четвертом веке до Рождества Христова и именно тогда художники узнали, что их цель и задача – подражание. Но ведь искусство тысячелетиями существовало и до Аристотеля и как-то обходилось без теории. Так, может быть, стоит наконец отстать от художников с нашими чудовищными вопросами, зачем они создают свои работы и что они хотят ими сказать?! Получается знаменитое эссе «Против интерпретации».
Но на первом месте у меня окажется Набоков, читающий Кафку. Точнее, читающий лекцию о «Превращении» своим американским студентам. Каждый сегодняшний читатель набоковских «Лекций по зарубежной литературе» может убедиться в том, насколько примитивен лекторский метод автора «Дара», – сплошной пересказ и цитаты с комментариями. Уважающий себя профессор успел бы рассказать и о сюрреализме, и об экспрессионизме, и еще о десятке разнообразных «измов». Вместо этого Набоков задает не то что неудобный – просто неприличный вопрос: а в какое насекомое превратился Грегор Замза? И с этого вопроса начинается постижение текста, равных которому (постижению конечно!), отважимся сказать, нет.
Лекция о Кафке, открывающаяся рисованием пузатого жука на доске, кажется издевательством над святая святых – самим принципом академизма. Но достаточно было Набокову задать свой неудобный энтомологический вопрос, как в ответ посыпались филологические открытия. Оказалось, что странное превращение Грегора Замзы не закончилось к моменту его пробуждения, с которого, как известно, начинается новелла. В этом памятном начале есть фраза о том, что Грегор закрывает глаза, чтобы не видеть своих барахтающихся ног – ног уже насекомого, а не человека. Сотни тысяч читателей во всем мире проходят мимо этой фразы, логичнее которой, кажется, ничего и быть не может. Но это происходит потому, что в свое время эти сотни тысяч не задали неудобного вопроса на уроке природоведения: закрывают ли насекомые глаза, когда спят? Или хотели задать, но побоялись ожидаемого «Выйди из класса!». А любитель энтомологии Набоков сразу увидел, что проснувшийся Грегор – пока еще жук с человеческими глазами, потому что «обычный жук не имеет век и не может закрыть глаза». И только потом следует вывод филолога-комментатора: «В немецком оригинале чудесный плавный ритм, последовательность фраз, напоминающая сновидение. Он наполовину проснулся – он воспринимает свое состояние без удивления, приемлет по-детски и в то же время цепляется за человеческие воспоминания, за прошлый опыт. Превращение не завершилось».
Тщательность, с которой Набоков реконструирует внешность Грегора-жука, кажется комичной. Он отдельно и очень наукообразно доказывает, что Грегор не был тараканом. Важным оказывается и то, что этот жук коричневого цвета, что у него выпуклая спина и мощные челюсти и что, кстати, эти челюсти позволяют судить о длине его тела – около метра, потому что именно с их помощью Грегору удается повернуть ключ в замке. То, что все это делается для того, чтобы мимоходом совершилось еще одно открытие, осознается как-то не сразу, хотя Набоков здесь даже позволил себе (редкий случай!) сделать педагогическое отступление, немного поморализировать. Хотя само по себе открытие способно перевернуть устоявшееся представление о Кафке. Неизвестно, осознавал ли это сам Кафка или это «написалось» помимо его воли, что еще интереснее, но вполне вероятно, что Грегор-жук мог летать. Вот зачем Набокову понадобилось подробное уяснение того, что Грегор не был тараканом: «У него громадный выпуклый живот, разделенный на сегменты, и твердая округлая спина, что наводит на мысль о надкрыльях. У жуков под надкрыльями скрыты жиденькие крылышки, и, выпустив их, жук может преодолевать в неуклюжем полете многие километры». То есть у Грегора была возможность освободиться из своей кошмарной домашней тюрьмы, у него была возможность бегства, но он не знал о том, что на самом деле свободен. Можно пойти дальше и обнаружить, что все знаменитые герои Кафки – люди, не подозревающие о своей свободе. Они попадают в безвыходные положения, живут по законам безвыходности, гибнут, так и не узнав, что выход был совсем рядом. Эта трагическая ирония кафкианского мира не всегда открывается, потому что торжество абсурда, губящего человека, кажется в нем абсолютным. Может быть, воспринимать людей в этом мире как жертв абсурдных обстоятельств и структур даже удобнее. Гораздо мучительнее думать о том, что у каждого из нас есть те самые «жиденькие крылышки», с помощью которых мы все-таки можем улететь очень далеко, но вот где они и как ими пользоваться, мы не знаем и можем не узнать никогда. Но в таком случае и вся новелла прочитывается совершенно по-другому: получается, что трагедия Грегора Замзы состоит вовсе не в том, что его постепенно убили домашние за его непохожесть на них, а в том, «что жук Грегор так и не узнал, что под жестким покровом на спине у него есть крылья».
Не случайно именно здесь Набоков решил поморализировать. Правда, предшествующая морали фраза всегда ставит меня в тупик. И в русском, и в английском варианте она имеет вид исключительно серьезный, без тени иронии, которую у Набокова привыкаешь видеть везде. Вот эта фраза: «Это очень тонкое наблюдение с моей стороны, и вы будете дорожить им всю жизнь». Но, может быть, и сказано это потому, что это знание действительно исключительной важности? «Некоторые Грегоры, некоторые Джоны и Дженни не знают, что у них есть крылья».
Другими словами, это сигнал приступить к поиску в себе тех самых крылышек, которые могут нас спасти, обещание всем нам надежды… Как знать, может быть, эти крылышки шевелятся у нас под жесткой броней всякий раз, когда неизвестно почему возникает потребность задать неудобный вопрос…