Школьный час Елизаветы Бам

О том, как мы открыли для себя пьесу Хармса

Школьные театрализованные постановки бывают более или менее удачны, но главное в них, на мой взгляд, – возможность для самих участников прочувствовать избранного автора, открыть в нем что-то близкое себе.
В нашей школе есть традиция – “литературные вторники”. Классы по очереди на большой перемене представляют спектакль или литературно-музыкальную композицию на 15–20 минут. Актовый зал всегда заполнен, зрителей не приходится уговаривать прийти.
Каждый класс обладает, как человек, своим характером, темпераментом, манерой поведения – и это для меня оказывается главным ориентиром при выборе темы и художественной формы проведения “вторника”.
Десятый класс, с которым мне довелось теперь работать, был просто невыносим и уникален. Ученики живые, непоседливые, раскованные, ребячливые (даже “жеребячливые”, ведь при росте в метр восемьдесят они способны прыгать и возиться, как пятиклашки). За партами усидят с трудом. Сосредотачивать внимание на чем-то одном им скучно. При этом море остроумия, неехидной иронии, добродушного разгильдяйства...
Идея о Хармсе возникла случайно. Книга оказалась в моей сумке для урока в 11 классе, но неожиданно пришлось замещать в 10-м заболевшего учителя. Решила прочитать без подготовки “Елизавету Бам”, сама не зная, какой окажется реакция. Только предупредила, что произведение должно показаться, мягко говоря, странным. Реакция превзошла все ожидания. Если мои холодновато-рассудочные одиннадцатиклассники на трагическую буффонаду Хармса посматривали свысока и недоумевая, то десятый класс хохотал до упаду. Потом, правда, ребята заявили, что все это “очень здорово, но непонятно”.
Вот тут и пришла безумная идея об инсценировке – абсурдной, сумасшедшей, с буквальным стоянием на голове.
Учителям литературы нередко приходится выступать в роли режиссеров, но никогда я не получала такого удовольствия...
Поначалу, конечно, было всякое, даже полное расстройство. Всем артистам моим вдруг показалось, что смысла в произведении Хармса нет вообще. По сцене двигались вслепую, слова произносили наугад, да и я ничем не могла помочь.
И вдруг – именно вдруг! – начался каскад неожиданных прозрений. Эпизоды, выбранные мной для сценария по наитию (полный текст пьесы слишком длинен для двадцатиминутного представления), стали связываться каким-то особенным образом, обрели внутреннюю логику поверх внешней алогичности происходящего...
Это было тем более удивительно, что режиссер (то есть я) тоже доселе двигался вслепую. (Если честно признаться, никогда я Хармса особенно-то не любила.)
В ходе репетиций нащупалась и сквозная идея времени: героиня с самого начала, отрицая свою вину, предлагает проверить это по часам. На протяжении всего действия герои постоянно справляются о времени, а в конце бьет колокол на крыше – это пробил Час Гибели Елизаветы – Бам!
Стала понятной нелепая на первый взгляд “семейственная” связь всех действующих лиц. Они родня, как все люди – братья и сестры. Все повязаны общей виной друг перед другом. Убивая врага – потенциального убийцу Елизаветы, отец в его лице убивает брата дочери, а мать Елизаветы предает дочь в отместку за убитого сына. Круг зла замыкается, и Елизавете из него не выбраться. А на этот порочный круг накладываются другие – светлые, с празднованиями дней рождения, с клоунскими трюками... Удалось нащупать сцепку эпизодов на уровне чисто игровой, сценической логики, когда новый круг действия разворачивается по ассоциации – от жеста, от слова, как в детской игре. Подхватив игру, ребята на репетициях сами меняли мизансцены, находили удачные варианты. Мы как бы вживались постепенно в мир Хармса, и он, вначале такой чужой и странный, становился своим – обжитым, мы приняли правила игры автора и стали получать от нее удовольствие.
Но веселая игра на грани клоунады – словно кольца пирамидки на стержне основной трагической темы – темы времени, репрессий, страха, ожидания неизбежного конца, воплощаемой в словах об избушке на горе с мышами и усатым палачом-тараканом.
Долго спорили об оформлении афиши, а окончательное решение оказалось простым и лаконичным по исполнению, необъемным по внутреннему содержанию.
В черном квадрате Малевича, как в домике, открывалась маленькая дверца, из которой высовывался хозяин этого зловещего абсурда, этого вселенского тупика – кроваво-красный таракан.
Спектакль шел без запинки, на одном дыхании и даже понравился тем, кто его смотрел, хотя (отдаю себе в этом отчет) неподготовленный зритель вынес из него гораздо меньше, чем мы, за месяц подготовки сжившиеся с Хармсом и его героями.

Мария АМФИЛОХИЕВА
С.-Петербург