Из своих рук

Борис Екимов, “Житейские истории”

Екимову надо верить.
Помню его рассказ середины 80-х, который кончался словами: «А дальше Чечня, Чечня, Чечня». Ни о войне тогда не помышляли, ни о распаде Союза. Все чаще на станичных работах заметны чеченцы – на пастбищах и на полях. Так следовало из рассказа. Чеченцы восполняют нарастающую нехватку коренных станичных работников. Рассказ был лиричен, тревожен, именно рассказ, а не очерк – жанр для Екимова обжитой, давно снискавший ему крепкую профессиональную славу. Финальная фраза врезалась в память.
Так часто бывает с прозой Екимова: острый эскиз, ясный живой сюжет, человеческий силуэт, схваченный сиюминутно и метко, – и вдруг резкий ток предчувствия потрясений, куда более общих и грозных, чем это вот остро схваченное и отшлифованное в рассказ наблюдение.
Рассказ напечатан тогда не был. Не обнаружить его и в двухтомнике избранного Бориса Екимова, выпущенном в прошлом году в Волгограде по ходатайству Института мировой литературы им. М.Горького. Радует, что академическая наука оказалась столь зоркой к явлениям текущей современной прозы. Но куда больше удивляет способность писателя слышать будущее, откликаться на предстоящее. Тем более что Екимов сторонится отвлеченностей и отрешенности. Он конкретен, локален, деловит, сугубо не претенциозен. И не амбициозен вовсе.
Дар предвидения в нем коренится, уживаясь в рамках привычных жанров, а может быть, паря над жанром. В каких строках и сценах, бывает трудно определить. Предчувствие не обременяет себя рекомендациями. Оно лишь ворошит воображение, пробуждая в нем тревогу, то ли спасительную, а может быть, гибельную. За исход художник ответственности на себя не берет. Это уже поле других инстанций.
А пока перед нами застывшая донская степь. Один из обозревателей декабрьских номеров толстых журналов назвал «Житейские истории» Бориса Екимова чем-то вроде заметок фенолога. Если фенология изучает соотношение жизни растений и животных с климатическим фактором, то рассказы Екимова и впрямь погружены в круговорот природы неотъемлемо. Фенология Екимова включает в себя человека, даже когда речной или степной простор заполняет собой все повествование. Все равно человек отыщется – с удочкой в руках, с лопатой или фельдшерской сумкой. Хотя метет и метет. «Житейские истории» очень зимние. И напечатаны они в «Новом мире» в последнем номере за прошлый год, в последнем номере столетия и тысячелетия. «Я катил и катил через белесые волны метели». «Зимнее безмолвие смыкалось над рекой и округой, простираясь на многие десятки верст. Лишь ветер, шуршание поземки по льду. Лишь низко летящие тучи. Оловянный зрак солнца». «Теперь, зимою, я тоже остановился, глядел и глядел на этот дом... Старики умирают, а с ними уходят селенья и хутора. Акимов, Картули, Евлампиевский, Тепленький... Глухое безлюдье все шире расправляет крылья, накрывая округу. Даже пеший сюда не всегда пробьется: речка лежит поперек пути.
Но вот поселились: хозяин еще не старый, жена, малый ребенок. А ведь жили в районном центре. Зачем сюда забрались?.. Знает лишь Господь.
Станичный доктор рассказывал, как осенью целый день пробивался он к этому дому, когда заболел здесь ребенок: сначала машиной, которая застряла, а потом пешком по грязи, потом через воду, чуть не потонул. Но вот живут... Дом достраивают. Единственный в этих краях новый дом. Хозяев не видно. На льду – против дома – следы застывших лунок. Рыбачат. Здесь сподручнее: с порога».
Око Екимова пристрастно к признакам жизни. Стылый пустынный пейзаж перетекает у него в безлюдье опустошений, оставленных метелями минувшего века. «Где люди твои? Где Пристансковы, Мушкетовы, Адинцевы, Батаковы, Стародымовы, Кибиревы, Алифановы... Рыбари, бахчевники, пахари, отарщики... Революция, сибирские высылки, последняя война. Скоренили все начисто, разбросав кости и племя по великому миру.
Заснеженная земля от Кораблевой горы, от Меловой стекает к Дону и к малой речке, притоку ее, просторным подолом, словно предлагая: селись и живи. Пусто кругом».
Очень редок пунктир стояний и возрождений. Одни уже гаснут, и повествователь удерживает их последнюю гордую волю: у сына «свое дельце в руках, свой адат. А ты – на прилипушки, как в плену. Нет уж! Пока в силах... На своем базу... Коровку – нет мочи, а поросенка держу, курят. Огород, слава Богу. Все по-людски. Никто слова не скажет. Из своих рук...» Другие – первые поселенцы на своей же земле и воде. Ловят рыбу с порога – сами себе завоеватели и миссионеры.
Если сказать о Екимове, что он слышит, как трава в поле растет, это будет не все. Он слышит, как в его земляках пробивается наружу растоптанный, но живой еще росток самостоятельности. Финал рассказа «Уголок Гайд-парка в Калаче-на-Дону» – лихая стенограмма мгновенного своеволия и... снедающего страха. Эта стенограмма-прибаутка фиксирует реальный разговор 87-го года, услышанный автором в местной бане. Сам Екимов родом из Калача, и ему, напоминаю, надо верить.
«– Властя... Чего хотят, то и воротят. А мы лишь под одеялкой корим их. А если б кто вслух сказал. Напрямки. Как в этом, в парке...
– ...А у нас ведь негде и сказать. Посеред улицы? В дурдом заберут, скажут – с ума сошел. Да и на улице народу мало.
– Иди на базар... Там – Тришкина свадьба.
– На базаре – милиция. Враз на пятнадцать суток определят. Скажут: пьяный.
– Тогда на собрании. Руку подыми, пригласят на трибуну, и валяй.
– У нас где подымешь, там и опустишь. Шкороборов как глянет своими глазыньками. А то ты его не знаешь...
– Уж тот глянет. Тот глянет, аж конь прянет. Без зарплаты останешься.
– Выходит, лишь в бане митингуй... Тут ни начальства, ни властей. Свобода.
– А вот этого не надо! – произнес чей-то тревожный голос. – Не хватало еще парной лишиться... Плетем что ни попадя, а кто-нибудь – на карандаш и доложит.
– Вполне возможно... – согласились с ним.
– Через неделю придем, а на дверях – замок и написано: «Капитальный ремонт».
Раздевалка разом завздыхала, заохала. Какая жизнь без парной?
– А у кого дюже свербит... про рыбалку гутарь, про огороды. Сосед у меня говорит, надо под огурцы конского навозу подсыпать пополам со свинячьим.
– Дурак твой сосед! Погорит все от свиного...
– А это смотря в какой пропорции...
– Погорит, говорю. Для огурцов самое полезное – свежий коровяк и настоять его надо...»
«Про огурцы, про навоз у нас все знают, – печально резюмирует автор в последней фразе рассказа. – Как прежде, так и ныне».
Но, может быть, это немаловажное знание и приблизит свободу?

Инна БОРИСОВА