Развод нашего времени

Все смешалось... Брак отделен от любви, любовь от рождения детей, рождение детей от совместного проживания. Только цена развода осталась прежней. И платят ее дети.

ВПриходя в гости к одной своей хорошей знакомой, я встречал там ее родителей. А через несколько лет в одном из необязательных разговоров выяснилось, что лет так двадцать назад папа этой моей знакомой хотел и даже пробовал уйти из семьи, но не мог оставить дочку, возвращался, да так и не ушел. История, прямо скажем, без внешнего эффекта. История без морали и даже без истории. Наш тогдашний разговор перешел на более интересные предметы. И только постепенно иероглиф этого отсутствия события высветился в моем мозгу как крайне важный ориентир. По сути, речь идет как бы о неизлечимой болезни; врачи совещаются, как продлить и облегчить страдания больного, как (в лучшем случае) аккуратнее ампутировать больной орган, а тут среди нас расхаживает тот, кто вылечился, но мы от него отмахиваемся. Ведь очевидно, что тогда была на стороне какая-то невероятная любовь, что здесь все рухнуло – не казалось, что рухнуло, а именно рухнуло. Я поживу в этой комнате, пока не сниму квартиру. Живи. Мало ли мы видели семей в период полураспада. Но тут мы наблюдаем историю из достаточно удаленной точки. Все нормально срослось. Значит, это принципиально возможно.
Как ни странно, неминуемый развод зачастую следует из некоторого романтического максимализма. Год, день за днем, Витек мчится домой с работы на такси с букетиком фиалок, а Карина ждет его у двери с вот такими глазами.
– Скажи, ты любишь меня?
– О да!
Но вот на такси не наскреблось, фиалки расхватали, у дверей никто не дежурит. Карина лежит некрашеная на диване с замотанной головой.
– Милая, ты беспокоилась обо мне?!
– Нет, у меня болит голова.
– Как “нет”, но ты любишь меня?
– Может быть, принесешь таблетку?
— Так ты не любишь меня?!
Витек чуть не поддается искушению немедленно раскроить собственный череп об унитаз. Мир в его глазах чернеет. Все кончилось. Я так и знал! Все они таковы! Испивший крови страстей не будет клевать падаль будней. Развод – как это ни мучительно. Вернемся в состояние романтического предвкушения чего-то внезапного и огромного типа сосульки с крыши. Любовь всегда права.
Персонаж чеховской “Дуэли”, разлюбивший любовницу, собирается ее бросить. Его слегка беспокоит совесть, и он обращается за моральной поддержкой к другу-доктору:
– Скажи, а ты бы что сделал, если бы разлюбил свою жену?
– Не знаю, наверное, виду бы не подал.
Еще один важный ответ-ориентир.
Глядя в телевизор, мы превосходно выучили католическую брачную клятву. В богатстве и бедности, в болезни и здоровье... Конечно! Кто же оставит горячо любимого человека в болезни или нужде? Но даже эта гордая клятва не содержит еще одной пары: во время страстной любви и после ее исчерпания. Покуда этой пары нет, обряд не страхует от самой серьезной напасти. А если ее ввести, жених с невестой откажутся ее произносить. Вот и рассыпается как карточный домик католическая семья.
Что же до новой европейской модели семьи... Она основана на отделении: брака от любви, любви от секса, секса от деторождения, брака от совместного проживания. Секс — разновидность гигиенического досуга. Брак – юридический договор. Любовь – повод обратиться к психоаналитику. Десять способов завести ребенка. В перспективе есть здоровое человеческое существо лет шестнадцати, а на разных расстояниях от него проживают примерно такие же с виду существа лет на двадцать – тридцать его старше. Две-три матери в различных смыслах, два-три отца, их разнообразные партнеры трудноопределимых полов. Все всем рады, все всем улыбаются, называют друг друга Мак, Джек и Розмари. Старшие готовы помочь младшим. Но это не семья. Получается, что разведение базовых понятий, равно как и сведение их в неразрывное единство, убивает семью.
Казалось бы, странно. Мир ждал, что семью разрушит тоталитарное восточное общество. Что младенцев будут выдирать из рук рыдающих матерей и воспитывать в коммунах или интернатах, превращая в неразличимые элементы Системы. Но рыба сгнила с головы. Сегодня Люси, сидя в баре с бойфрендом, встречает там Салли (свою дочь) с бойфрендом.
Под аперитив Люси узнает, что уже год как бабушка, и обещает навестить внука. Но не сегодня, потому что сегодня вечеринка у Майка. Майк – душка...
Каково ребенку в этом прохладном мире? Согласно буддистской доктрине, чем меньше привязанностей, тем меньше и страданий. Слепорожденный уже не ослепнет, а стало быть, и не повесится, оттого что ослеп. Но вернемся в Россию.
Есть аффект любви и глубокая, укоренившаяся любовь, как есть религиозный экстаз и твердая вера, непохожая на постоянный религиозный экстаз. Еще более путает нас то, что вечная любовь — это мгновенное переживание сильной и искренней любви. Семен Васильевич четырежды сильно любил и разлюбил, а сейчас... нет, не в пятый раз, а впервые и навсегда любит Катю. Вроде бы он должен помнить, что и это не навечно, но весь его организм отказывается от этого. Можно сказать, что глубокая, сильная и настоящая любовь настолько изменила его существо, что этот Семен Васильевич действительно существует с момента первого взгляда на Катю и до тех пор, пока не разлюбит ее. То есть сравнительно ненадолго. Потом его заменит обычный Семен Васильевич. Измененный Семен Васильевич принимает ответственные решения, к которым нормальный Семен Васильевич, вернувшись к штурвалу, относится примерно как СССР к обязательствам царской России...
Преображение Семена Васильевича — событие сложного мира. Но ребенок не готов жить в сложном мире. У него для начала должна возникнуть простая картина, которую потом можно постепенно усложнять. Папа, который уже не совсем папа (он больше здесь не живет, он не любит маму)... да это и не папа. Это оборотень, двойник, актер. Стресс возникает из попытки сложное перевести в простое. Легче осмыслить смерть. А еще легче — смерть как отъезд. Папа вернется. На неопределенное время расстаться с папой — от этого мир тускнеет, но не трещит. А общаться с не-папой — от этого может и треснуть.
Прекрасный простой мир создает себе малютка из романа Бёлля “Дом без хозяина”: всех симпатичных мужчин она называет папа, а всех остальных — Лео. И как-то не сразу соображаешь, что этот ставший нарицательным урод Лео и есть ее настоящий папа.
Возвращаясь к разводу как к проблеме ухода мужчины: любой поверит, что ребенок будет по нему скучать, но это его не остановит. Любого остановит, если ребенок не выживет без него, но он этому не поверит. Понятно, что тут вопрос меры. Огромное значение имеет и простой мир ребенка. Что произойдет с ним: он сохранится, потеряв связь с реальностью, усложнится или все-таки рухнет? Пожалуй, это возможно в каждом конкретном случае — посмотреть на ситуацию глазами ребенка и взвесить ущерб. И если не лгать себе, можно представить реальную цену принятого решения.

Леонид КОСТЮКОВ