Авиационные афоризмы

Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что летать не может

В памяти нет незначительного. Подробности, минутные эпизоды, мало кем подмеченные детали становятся со временем тем драгоценнее, чем они мельче и чем труднее памяти извлечь их из темноты.
Этот закон обратной перспективы подтверждает замечательная книга Марка Лазаревича Галлая «Я думал: это все давно забыто», недавно выпущенная издательством «Машиностроение». Сборник составили непридуманные истории, по разным причинам не вошедшие в предыдущие книги Галлая, летчика Великой Отечественной войны, доктора технических наук, легендарного испытателя, инструктора первого отряда космонавтов. Эти легкие, чудесные заметки выросли из устных рассказов самого автора и вместе складываются в необычно прозрачную, захватывающую повесть эпохи.
Рукопись Марк Лазаревич закончил за три дня до своей смерти, и так выходит, что эти мемуары
еще и прощальный портрет автора, удивительно талантливого и достойного человека, «слишком громоздкого для летчика, совсем негероического для Героя» (из послесловия Михаила Кураева).
Сегодня мы предлагаем вам три рассказа из этой великолепной книжки.

Лучшая часть мужества

Наверное, в каждой профессиональной корпорации – у артистов, врачей, геологов – имеют хождение свои анекдоты, байки, афоризмы. Есть они и в среде авиаторов.
Автор первого запомнившегося мне авиационного афоризма – наш первый инструктор парашютного дела Виноградов, – наверное, и сам не обратил внимания на то, что изрек афоризм. Он просто учил нас тому, как следует вылезать из кабины самолета “У-2” и занимать исходное положение для прыжка: встать в кабине, схватиться руками за стойку центроплана, вынести левую ногу на крыло, правую руку перенести на борт кабины – и так далее.
Виноградов с секундомером в руках наблюдал, как с отвратительными суетливыми движениями, замирая в самых нелепых позах, какие только можно себе представить, мы это проделываем. Он поморщился и спросил:
– Ребята, вы понимаете, что значит быстро вылезти из кабины на крыло и изготовиться к прыжку? Это значит: делать медленные движения без перерывов между ними.
Лучше сформулировать разницу между быстротой и суетливостью вряд ли возможно.
Уже работая в ЦАГИ, я услышал из уст одного из старейших наших летчиков-испытателей, Сергея Александровича Корзинщикова, соображение об универсализме (что означало “любое задание на любой машине”) как обязательной черте профессионального облика испытателя:
– Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может.
Было к чему стремиться!
Чаще всего прибегал к афористичным формулировкам летчик-испытатель Александр Петрович Чернавский, человек большой культуры, прекрасно разбирающийся в литературе. Он, кроме всего прочего, заботился о воспитании своих молодых коллег, причем последнее умел делать ненавязчиво и с юмором.
Однажды я, освоив новую для себя и довольно строгую в пилотировании машину, выразил это внешне эффектным, но далеко не самым умным способом: загнув сразу после отрыва от земли крутой разворот с подъемом. После полета, когда я вернулся в летную комнату, Чернавский встретил меня сообщением:
– Осторожность – лучшая часть мужества.
Эту мысль я по молодости лет оценил не в полной мере. Потребовались время и опыт, чтобы она до меня всерьез дошла. Но в конце концов дошла. Иначе вряд ли получил бы я возможность писать эти заметки.
Иногда Чернавский выдавал и афоризмы явно шуточные, например:
– Лень – не порок, а естественная самозащита организма от переутомления.
Однако, высказав это, Чернавский незамедлительно наткнулся на встречный вопрос слушателей:
– Что ж ты сам, Петрович, этому постулату не следуешь?
Возразить автору афоризма – большому трудяге – было нечем. Но это и не требовалось: высказывание было явно не всерьез.
Гораздо более серьезную тему затронул выдающийся летчик-испытатель Герой Советского Союза Григорий Александрович Седов. Одно время с легкой руки журналистов и телерадиокомментаторов героизм стал всячески превозноситься как главная и едва ли не единственная черта облика летчика-испытателя. Другие свойства характера, знания, осмысленный опыт, умение предвидеть возможный ход событий, сделать “заготовки” на любой их поворот и многое другое, без чего настоящего испытателя нет, оставались за бортом. Упускалось из виду, что работа испытателя – прежде всего умственная. Хуже всего, что подобные концепции начинали находить отклик и у части летной молодежи. И тогда Седов сказал:
– Если летчик, отправляясь в испытательный полет, считает, что идет на подвиг, значит, он к полету просто не готов.
При всей афористичности формы сказанное Седовым – чистая правда. Так оно в действительности и есть – подтверждено многолетним опытом.
Вот такие авиационные афоризмы. Некоторые из многих.
Однако, если вдуматься, только ли авиационные они?

Встреча с суперразведчиком

Один из моих друзей (мне в жизни вообще везло на незаурядных людей), Эрнст Теодорович Кренкель – участник многих вошедших в историю Арктики экспедиций, включая зимовку на первой полярной дрейфующей станции, – был человеком государственного признания, орденами и званиями не обойденным. Но людей к себе он привлекал не этим, а природным умом, нестандартной манерой мышления, органическим демократизмом, прекрасно развитым чувством юмора. Словом, незаурядный был человек, и общаться с ним всегда было интересно. Впрочем, в положении народного любимца он бывал не всегда. Когда началась война, Эрнста, немца по национальности, наши великие интернационалисты сняли с одного из руководящих постов в нашем полярном ведомстве – Севморпути и отправили аж в Красноярск начальником метеостанции со штатом в десять человек. Не помогли ни его всемирная слава, ни все его заслуги. Впрочем, все эти зигзаги судьбы никак на него не повлияли. Как пелось в популярной песне, “каким ты был, таким ты и остался”.
Рассказов “из жизни” у него был запас поистине необозримый. Воспроизведу один из них, имевший впоследствии некоторое отношение ко мне.
“Иду я однажды по Кузнецкому мосту, – рассказывал Кренкель, – вдруг вижу среди встречных чье-то знакомое лицо. Знаешь, как оно бывает: вроде бы знакомое, а кто именно, не помнишь. Он тоже, вижу, в меня всматривается. И когда между нами оставалось несколько шагов, мы оба синхронно заорали:
– Эрнст! Эрнст Кренкель!
– Фишер! Вилли Фишер!
Это действительно был Вильгельм Фишер, слушатель школы радистов, которую мы оба окончили в конце двадцатых годов. Распределили нас кого куда, меня – в полярку, и так наши пути, да вообще пути всех выпускников школы разошлись. И вот такая встреча.
– Ну, ты человек известный, – сказал Фишер. – Читал, читал о тебе.
– А ты что поделываешь? – спросил я.
– Видишь ли, я работаю экспонатом.
– То есть как это экспонатом?
– Ну, считается, что я читаю лекции, провожу занятия с молодыми коллегами, но фактически представляю собой экспонат – наглядное свидетельство того, что можно, занимаясь нашей профессией, дожить благополучно до пенсии.
– Какой это профессией?
– Слушай, тебе что-нибудь имя и фамилия Рудольф Абель говорят?
– Еще бы, знаменитый разведчик!
– Так вот, это – я”.
Когда Кренкель рассказал мне об этой удивительной встрече, я спросил:
– А какое у него все-таки настоящее имя: Вильгельм Фишер или Рудольф Абель?
– Ну, – ответил Эрнст, – свое настоящее имя он, наверное, уже и сам не помнит.
Некоторое время спустя Кренкель пригласил меня зайти к нему домой, в Большой Харитоньевский переулок, посидеть, как он выразился, “в небезынтересной мужской компании”. Компания действительно оказалась небезынтересной: среди нескольких человек был Абель.
Вечер за коньячком и разговорами (даже больше разговорами, чем коньячком) прошел дружно. Один только раз, когда Кренкель, не помню уж в связи с чем, сказал Абелю: “Это было вскоре после того, как ты засыпался”, – тот сдержанно, но решительно поправил: “Я не засыпался. Меня заложили”. И я понял разницу – вроде той, что означает для летчика машина, разбитая по своей вине или в силу непреодолимых внешних обстоятельств.
Самое интересное, что потом, вспоминая этот вечер, я поймал себя на том, что не могу сказать ничего, четко характеризующего Абеля. Он был не молчалив, не особо разговорчив, не подчеркнуто сдержан, не заметно эмоционален, даже внешность его была какая-то средняя. Проведя вечер с Абелем, я, в сущности, не мог ничего интересного рассказать о нем. Наверное, и это входило в набор необходимых разведчику профессиональных качеств.
Да, подарок мне Кренкель преподнес весомый – “небезынтересную мужскую компанию”.

Сергей Анохин и Университет марксизма-ленинизма

Одним из непременных элементов жизни советского человека в течение нескольких десятилетий была так называемая политучеба. Предполагалось, что он должен регулярно повышать свой идейный уровень. На практике это сводилось к пережевыванию одних и тех же “источников” и “Краткого курса истории КПСС”. Определенной отдушиной служила возникшая одно время форма политучебы, именовавшаяся “самостоятельное изучение первоисточников”. Для этого требовалось составить план – перечень литературы, которую самостоятельно занимающийся обязывался изучить в течение очередного учебного года и сдать зачет комиссии парткома. Перечень составляли из материалов либо самых простых (что, однако, не всегда проходило при утверждении индивидуального плана в парткоме), либо, напротив, максимально сложных вроде “Материализма и эмпириокритицизма” (в расчете на то, что в парткоме на таковую тему не найдется экзаменатор).
И вдруг в один прекрасный день наше партийное начальство, убедившись в несовершенстве столь удобного для нас метода “самостоятельного изучения”, ввело новую форму политпросвещения – вечерний Университет марксизма-ленинизма.
Занятия в этом университете сводились к тому, что по вечерам, вдоволь налетавшись, мы усаживались в институтском клубе и в меру своих сил, преодолевая дремоту, слушали очередного, редко мало-мальски интересного лектора. Особой любви, как нетрудно понять, эти занятия у нас не вызывали.
Успешнее всех приспособиться к сложившимся обстоятельствам удалось нашему коллеге, выдающемуся летчику-испытателю Сергею Николаевичу Анохину.
В одном из испытательных полетов он потерпел серьезную аварию, в которой потерял левый глаз. Выздоровев, он продолжал летать. Это само по себе было редкостью: мировая авиационная практика знает считанных по пальцам одной руки одноглазых летчиков. Сергей Анохин и среди них был уникален: не просто летал, а летал как испытатель новых, скоростных, реактивных (новинка того времени) машин. Причем и тут был одним из лучших.
На месте отсутствующего глаза он поначалу носил черную повязку, затем ему выписали из Германии искусственный глаз. Но к повязке он привык и носил попеременно то ее, то этот стеклянный глаз. А иногда – тут мы приближаемся к тому, что послужило поводом для этих заметок, – и то и другое вместе: именно в таком комплексе он приходил на занятия Университета марксизма-ленинизма.
Когда занятие входило в привычное русло и лектор терял необходимую бдительность, Сергей перекидывал повязку на здоровый глаз, подпирал голову и мирно подремывал, уставившись на лектора немигающим стеклянным глазом.
Не знаю, точно ли все было так на самом деле, но слух об этом получил широкое распространение. Как, впрочем, и многие другие легенды об Анохине – он был из того сорта людей, к которым легенды легко пристают. Не случайно ведь жизнь одного человека обрастает легендами, а жизнь большинства других – нет. Наверное, в первом случае, для того чтобы стать объектом легендотворчества, надо сделать немало в действительности – приучить людей к тому, что именно с ним может случиться нечто необыкновенное.