Внимательная жизнь деревянных городов

Размышления на полях альманахов из серии «Старинные города Вологодской области». Вологда, 1992–2000 гг.

Если бы я был учителем истории, то начал бы со своего города: город наш Галич, или Ростов, или Белозерск – город старый; давно уже стоит на этом месте, ему лет сот пять или более; он прежде был больше или меньше, богаче или беднее, но случились разные обстоятельства... От своего города легкий и естественный переход к своему княжеству, а потом и ко всей Русской истории...

М.П.Погодин. Из статьи,
написанной после путешествия
за вологодскими древностями
летом 1841 года

Как нам дороги, особенно в осенние или зимние вечера, книги о наших родных местах! Может, именно поэтому меня так тронул издательский проект, осуществленный в Вологде, – серия краеведческих альманахов «Старинные города Вологодской области». В этом собрании из двадцати (!) увесистых томов заметны не только кропотливые плоды архивного собирательства, но и труд любви. Именно тихая, почти смиренная любовь стала надежным двигателем издания, которое выходит на протяжении последних десяти лет. В любом другом деле такая протяженность была бы досадной, а здесь она – великое достоинство, залог неспешности и обстоятельности. Связь времен восстанавливается не декларативно, не импульсивно, не ко дню рождения губернатора, а с летописным спокойствием.
Вышли по три альманаха об Устюжне, Кириллове и Вологде, по два – о Тотьме, Белозерске, Череповце, по одному – о Вытегре, Вожеге и Чагоде. На подходе второй альманах о Великом Устюге и четвертый – об Устюжне. В каждой книге по пятьсот, шестьсот, а то и восемьсот страниц.
Пишется о своем и для своих – для детей прежде всего, для внуков. Чтобы ничего вокруг не было безымянного, ничейного, брошенного.
Публикации личных дневников в альманахах позволяют говорить о северном феномене внимательной жизни. В чем тут дело – в долгой ли зиме, в летописных традициях, оставленных просвещенными монахами, – в этом еще предстоит разобраться. Пока местные исследователи еле успевают описывать и комментировать собранный буквально за несколько лет целый свод дневников, охватывающий весь двадцатый век.
Дневник Николая Григорьевича Лагинменского, солдата двух войн, работавшего до самой пенсии инспектором отдела кадров треста «Росглавхлеб», и вовсе поразительное явление. Первые записи были сделаны пятнадцатилетним подростком летом 1911 года. Последние записи относятся к восьмидесятым годам. Как пишет публикатор дневника Г.В.Судаков (альманах «Вологда», выпуск третий): «Дневник отражает всю жизнь автора. ...Рабочие занятия и встречи каждого дня, будние дни и праздничные развлечения, технология различных ремесел, состояние товарного рынка и цены, репертуар кинотеатров, государственные церемонии и городские пожары – все описывалось обстоятельно, с красочными деталями, а иногда и в подробных диалогах. Весь комментарий, необходимый для современного читателя, автор дневника предусмотрительно включал в текст: указаны географические координаты селений, полные паспортные данные на всех упоминаемых лиц... Даже случайные попутчики описываются, как положено в повествованиях. Точно обозначены названия и адреса различных учреждений... С годами полнота описания возрастает...»
Это, конечно, что-то невероятное. В альманахе опубликованы записи Лагинменского пока лишь за 1912–1914 годы. Как-то в начале девяностых я был в гостях у дочери Николая Григорьевича, и она показала мне архив отца, хранящийся на полатях: это многие десятки конторских книг, исписанных мелким почерком. Возможно, одному Марселю Прусту удалось бы до конца понять уроженца вологодского села Непотягово, придумавшего себе диковинную фамилию (настоящая фамилия летописца – Шалагин) и семьдесят лет подряд со скрупулезностью инопланетного этнографа описывавшего жизнь провинциальных землян.
В детстве я, должно быть, встречал этого удивительного старика. Мимо нашего дома он ходил на репетиции хора ветеранов во Дворец культуры железнодорожников. Когда я приходил с приятелями в кино и в ожидании сеанса мы бродили под развешенными в фойе портретами киноактеров, иногда из-за стены вдруг раздавалось грозное: «В бой роковой мы вступили с врагами...» Потом старики, возбужденные репетицией, шумно выходили из дверей, грозно стуча палками по паркету и беспомощно шаркая ногами.

Листая краеведческий... роман

Если взять вологодские альманахи и торопливо пролистать их, то останется лишь ощущение случайного набора самых странных сведений. Будто ты рылся в корзинке на чердаке. То ли дело учебник или модная ученая монография – тут и стройность композиции, и последовательная хронология, и четкие выводы, и строгая адресность в аннотации – «для школьников, студентов, научных работников...»
Краеведческий альманах – это скорее антиучебник. В нем нет видимой стройности фактов и предсказуемости выводов, но здесь можно «случайно» сделать открытие – хотя бы для себя – на стыке, казалось бы, совершенно необязательных текстов.
Именно этот контекст пестрых и по хронологии, и по стилистике элементов дает увлекательнейшее, фантастическое ощущение, что ты «попал в историю». Несомненная же документальность добавляет к этому сознание подлинности, серьезности происходящего.
Все это похоже на чтение хорошего большого романа – когда ты попадаешь в его течение, с радостью подчиняешься этому потоку, любуешься героями и переживаешь за них. Возможно, в провинциальных альманахах таится зерно нового – не предсказанного, кажется, пока никем – жанра краеведческого романа. Сюжет его будет направляться не прихотью вымысла, а энергией монтажа местных исторических источников – самых камерных, семейных, непритязательных.
И это должно быть далеко от того, что делал Пикуль и делает Радзинский. Их писательский произвол не знает границ, сюжеты монументальны и претенциозны. Здесь же будет умаление авторства, как в древних летописях, когда автор разрешает себе лишь вынести событие на волне своего чувства, а сам тут же уходит в тень, оставляя читателя наедине с хроникой, с протекающим зримо временем оным.
Альманах «Белозерье» приводит синодик белозерских князей Шелешпанских, составленный в 1622 году, вскоре после Смуты. Он поражает своей скорбностью.
«…Князя Семиона оубъенного, князя Петра оубъенного, князя Матфея оубъенного, князя Митрофана оубъенного…»
Летописец отмечает, что все они погибли на государевой службе – один под Калугой, другой под Москвой, третий на Угре…
В сорок втором году, когда белозерские мужчины уже были все на фронте, начальство бросило оставшихся в городе женщин на рытье оборонительных рвов. Альманах приводит свидетельство очевидца: «…Немцы обошли укрепрайон… Начальство, не отдав распоряжений, бросило тружеников, а бабы все копали и копали, как было велено…»
Тот, кто бывает сейчас в северных областях России, слышит слово «бросили» чаще всех других. «Нас бросили», – говорят крестьяне, музейные работники, учителя… Реки и летом пусты, редко-редко пройдет туристический теплоход, да и то к сумеркам причалит где-нибудь, опасаясь в темноте сесть на мель, ведь бакены уже лет десять как погасли. Как писал белозерский мальчик Алеша: «...глянец стекол продавился под непомерным гнетом тьмы».

Алешина зима

Имя Алексея Шадринова вписано в белозерский синодик в 1992 году. За полгода до этого Алешу проводили в армию. Служил в Красноярске. В предисловии к посмертной публикации стихотворений девятнадцатилетнего поэта («Белозерье», выпуск второй) о гибели Алеши – несколько скупых и страшных строк: «...Был обнаружен повешенным в солдатской кухне, куда его назначил в наряд сержант Ирисбаев одиннадцатый раз подряд...»
Когда два года спустя в Вологде вышла книжка стихов Алеши, Виктор Астафьев горестно воскликнул: «Погиб настоящий поэт!..» Алеша писал стихи с двенадцати лет. Однажды показал их своей любимой учительнице литературы Ирине Анатольевне Богомоловой. Но большинство стихотворений и рассказов хранил в тайне, считая их несовершенными. Оставшиеся у Алешиной мамы тетрадки с черновиками – свидетельство огромного непрерывного труда и столь же непрерывного возрастания души.
Алеше было дано выразить то особенное, белозерское ощущение жизни, которое дано, очевидно, только жителям этого города – самого древнего на Русском Севере.

По ночам здесь безлюдно,
здесь днями безмолвно,
Здесь повышенный голос сродни
баловству.
Здесь по осени ветер вздымает
на волны
И гоняет по крышам листву.
Здесь украдкой вздыхают,
без меры судачат,
Осторожно глазами скользят
по глазам...

Алеше открылось, что время в его родном городе течет не по поверхности, не линейно, а будто уходит в глубину и восходит к небу. Глубокое время. И себя он ощущал как вернувшегося из этой глубины, даже писал в одном рассказе о своем «наивном желании присутствовать во всех временах». Быть может, поэтому в его поэзии нет ни детской восторженности, ни подросткового томления, а так много тягости припоминания и радости узнавания.

Не знаю, был ли этот сад?
И был ли этот дом?
Но много-много лет назад
Я жил в краю родном...

Из прозы белозерского мальчика таинственным образом доносится эхо Сергея Тимофеевича Аксакова. К счастью, у Алеши и в мыслях не было заниматься модными ныне стилизациями, он писал дневник, и это его голос.
«...Не открыть ли окно, чтобы насладиться утренней прохладой? Но утро еще не наступило. Невозможно поторопить события в природе, как бы ты ни старался быть внутренне близким к ее пленительному миру. Однажды раскрыв глаза, надо лишь приветствовать Жизнь, всегда находя ее новые, еще неведомые берега. Можно и иначе сказать об этом... Годы, безвылазно пробытые мною в одном урочище милого края, не позволяют моей душе видеть и представлять окружающее в той мере сдержанно, насколько это доступно стороннему глазу приезжего.
Проходя осенью по аллее городского парка среди листвы, покидающей временно этот мир, я считаю себя вправе не озираться пристально вокруг... зрячее сердце все равно радуется...»
Нет, не только поэта, но и удивительно тонкого рассказчика мы потеряли с гибелью Алеши Шадринова февральской ночью девяносто второго. Кто писал такую чуткую к каждому слову прозу в шестнадцать лет?
Вот как Алеша описывает раннее утро перед осенней охотой:
«За сенями, в примкнутом к избе хлеву, где давно не водилась скотина, уже возились, поскуливая, собаки, натыкаясь в темени на стены, гремя камнями кибастей на старых, подопревших сетях, висящих рядом с вялыми сотами, оплетенными пыльной паутиной... Одевались мы в темноте, потом вспыхивал свет, больно сжимая глаза, и синь тотчас отливала от стекол, запотевших и холодных. Я отворял дверь в хлев, откуда наплывал волглый запах озерной тины с сетей: казалось, сейчас набежит на ноги и, шипя, откатится обжигающая волна; но выскакивали собаки и, ревниво огрызаясь, прыгали на грудь, с силой толкались в ноги. Мы брали в сенях ружья и выходили в предутренний холод. Собаки тут же скрывались в полупрозрачной, маслянистой синеве, фыркая носились неподалеку, с шумом падая в инистую хрупкую траву...»
А вот Алешина зима.
«Зима был снежная, и у ворот конюшни огромная гора откиданного снега подпирала стену; по ней зайцы забирались ночью на крышу и, докопавшись до соломенной кровли, скусывали стебельки. Неделю назад один рухнул в прореху у сенника, и лошади едва не взбесились, когда он заносился по конюшне...
Трое саней, груженные бочонками с самогонным спиртом, своротив примерзшие полозья на сторону, выплыли из ворот широкого двора. Передние тащил жеребец с белой звездой во лбу.
Звезды начинали меркнуть на востоке, и сквозь березовую рощу, высившуюся белыми клубами заиндевевших веток, полился мягкий свет месяца. С лунок, вздымая с пороши пух, поднялись вспугнутые тетерева и унеслись в ельник...»
Когда позапрошлым летом я первый раз был в Белозерске, шли быстрые светлые дожди. Как-то я спрятался в открытых дверях и оказался в музее Сергея Орлова. Здесь и узнал об Алеше Шадринове, увидел его первую книжку. Назвали ее «Далекий плач».
Потом дождь кончился, я вышел на улицу – зеленую, свежую, деревянную. Мне показалось, что она не упирается никуда, а уходит в Белое озеро.
Если посмотреть на Белозерск с колокольни, то кажется, что город лежит в серебряном окладе. Как на гербе князей Белосельских-Белозерских.

Деревянная книга

Моя первая книга была деревянной. По вечерам мы гуляли с бабушкой, и я учился читать по афишам, наклеенным на деревянные заборы, а считать учился по окнам на нашей деревянной улице.
Ю.И.Чайкина во втором выпуске альманаха «Вологда» (статья «Двухэтажная Вологда, лексика строений в Переписной книге 1711 года») напоминает, сколько типов одних лишь промысловых избушек было в восемнадцатом веке: избушка войлошная, избушка зорная, избушка чесноковая, избушка токаренная... А сколько названий было у наших предков для разных типов амбаров – не счесть!
С исчезновением деревянных построек мы теряем нечто большее, чем просто архитектурное своеобразие. Это утрата genius loci, духа места. Смена дерева на камень – это перемена душевных свойств. На смену доверчивости и гостеприимству приходят замкнутость и настороженность.
В деревянном доме не ставят кодовые замки, железные двери, сигнализацию и стальные решетки. Деревянные заборы вокруг домов лишь упорядочивают пространство, но не раскалывают его на неприступные элементы. Щелки между досками пропускают вечерний низкий свет и любопытные детские взгляды. Для велосипедиста любой двор – прозрачен. На скорости просветы соединяются, раздробленная мозаика превращается в импрессионистическую картину.
Кстати, на заборах деревянных городов не пишут ничего особенно уж плохого. В надписях на досках нет торжествующего хамства. Это и сейчас так. Я немного отвык от своего города и, когда в последний раз приезжал в Вологду, в первые дни не обращал внимания на заборы и стены. Привык ждать очередной грубости.
В Вологде же заборы до сих пор сродни если не альманаху, то общей тетрадке. Тут происходит часто бурная переписка – полудетская, полулюбовная, рассчитанная не на оскорбление чужого взгляда, а на чтение и перечитывание своими: «Ленька, я тебя очень люблю!», «Love you жизнь!» Или вот жалобная записка: «Я очень устала, я, может, не выйду гулять, у меня болят колени...» Это мелом на крыльце дома на улице Ветошкина.
Рядом с заносчивыми вывесками и рекламными щитами, везде удручающе одинаковыми, эти детские надписи мелом выглядят по-партизански весело и даже победно. В них есть утверждение таинственной вольницы, упрямой и насмешливой травы, пробившейся сквозь асфальт и бетон.
В вологодских дворах мне теперь всегда вспоминается «Капитанская дочка», деревянная белогорская крепость, которой Василиса Егоровна управляла точно так, как и своим домом. Почему-то кажется, что каменной крепостью ей было бы командовать не с руки.

Дмитрий ШЕВАРОВ

Полностью статью о вологодских альманахах вы сможете прочитать в мартовском номере журнала “Новый мир”