Ужин с гейшами

Забавный отрывок из очень серьезного сочинения
(«Угодило зернышко промеж двух жерновов»,
журнал «Новый мир», № 12, 2000г.)

К чему я за весь японский месяц не мог привыкнуть – это к их еде. Не говоря уже о том, чтобы управляться палочками (обе в одной руке, и, как челюсти крокодила, нижняя не движется, а только верхняя), но к самой еде: ни даже рис (совершенно сухой и безвкусный), ни даже вермишель (оливкового цвета, из гречневой муки), ни один их соус, ни одна подливка, а что уж говорить обо всей морской пище – омарах, креветках, моллюсках, и даже если рыба – то сырая. Конечно, я был несправедлив, наверное, можно было отбирать, но даже куски простой курицы, как-то особенно изжаренной в кипящем жиру, я не мог признать за знакомое. Меня всюду преследовал запах сырой рыбы, где, может, его и не было; когда уже и мясо подавали – так и оно вроде пахло рыбой; да и все помещения. Говорят, «японцы едят глазами», это правда: каждая еда прежде всего сервирована для глаза, множество кушаний малыми порциями разложены то на фарфоровых пластинах изощренной несимметричной формы, то в богатых плошках, мисочках (тарелок наших не бывает), как натюрморты, то три предмета, то пять. Утром подадут к пиале зеленого чая одну кислейшую сливу и больше ничего. Да еще ж – и сидеть надо на затекающих поджатых ногах; скрестить ноги по-мусульмански (куда к нам ближе!) – уже развязность, а уж распластать их по полу вбок или вперед под низкий стол – совсем неприлично (но именно так я то и дело вынужден был делать). А к чайной церемонии я заранее вез большую симпатию: это искусство превратить самое повседневное занятие в наслаждение жизнью – но когда первый раз мне подали при храме этот особый горько-зеленый, невыносимо густой чай с непроходящей пеной (взбитой кисточкой) – то только эту первую пиалу я из уважения одолел и никогда больше не потягивал предложенное.

Я ехал в страну с надеждой, что мне будет внятен японский характер: его самоограничение, трудолюбие, способность глубокой разработки в малом объеме. Но странно: в Японии я испытал непреодолимую отдаленность. Пойди их пойми. Не растворяешься в теплоте. Не растапливает сердца и преобильная японская вежливость. Странна и эта речевая манера – много смеяться в неподходящих местах разговора: ждешь японцев невозмутимо-ровными. В экскурсионных массах японцев замечаешь преобладание не-тонких лиц (особенно почему-то – среди мальчиков-гимназистов). И полны жестокости их ежедневные телевизионные фильмы, уж не говорю о военной борьбе. А вот – на улицах никто никого не грабит, и ночью может безопасно идти одинокая женщина. На обложках журналов есть приятные девичьи лица, но нет ни раздетых, ни полуодетых: цензура. И еще посегодня две трети браков заключаются по воле родителей. И японский таксер возвращает владельцу забытые в такси 2 миллиона йен (8 тысяч долларов).

...Испытали мы и ужин с гейшами, в Киото, это было гостеприимство Мацуо-сана и стоило, кажется, очень дорого, и добыть ему было трудно, по знакомству: гейши теперь редки и заказы задолго. В тихом закутке тихий ресторан («чайный домик»). Обычный земной поклон прислужницы у перемены ботинок на шлепанцы. Я ждал большого зала, много столов и где-нибудь эстраду – ничего подобного, ввели в комнату три метра на три, пол в циновках, с низким квадратным столом посредине (шлепанцы за дверью, мы в носках), и сели на предложенные подушки – а ноги опять куда девать? Стараюсь только одну неприлично вытянуть под стол, а вторую поджать под себя. Прислужница в синем непарадном кимоно, каждый раз сперва вползая на коленях и что-то ставя за загораживающим экраном, потом оттуда, мало поднимаясь с колен, с поклонами каждому, – вспененный невозможный горький густой зеленый чай, с миниатюрной конфеткой на отдельном блюдце, – и, оказывается, в ходе полной чайной церемонии пьющие должны трижды прокрутить чашку в руке, перед тем как пить (выразить наслаждение), а выпив – еще подержать чашку, как бы любуясь ею. (Я уже этот вкус знаю и не пью, и нет у меня сил крутить чашку.) Затем (как и всегда при всякой японской еде) вносятся на отдельных подносиках (и несколько раз в ужин обновляются) скрученные горячие влажные салфетки для обтирания рук. Затем (все так же каждый раз на коленях ставя за экраном, а потом каждому кланяясь низко) церемонно приносит на подносах художественную посуду – миниатюрные блюдечки, миниатюрные судочки с крышками, изрезные платы. Сперва какая-то морская загадочная закуска, к которой я боюсь притронуться, потом какое-то первое блюдо (дурнит даже от запаха, спасибо, скоро открыли окно в сад).
Вдруг входят сразу три (по числу посетителей) гейши, все три в светлых кимоно, но ведь кимоно некрасивы: портят их широченным поясом, переходящим сзади в нелепый горб наспинника. А главное: две из трех упущенно стары (под 60?), третья далеко за сорок, и все три собой нехороши. Садятся на свободные места на полу, уже без подушек, каждая около одного посетителя, – и начинает его угощать, наливать ему в рюмку из крохотного кувшинчика горячую водку саке (она некрепкая, 16°) и усиленно улыбаться. И более всего ранило, как они напряженно должны были быть говорливы (умный разговор – приправа к мужской еде), внимательно непрерывно оживлены, поспешно кивать, согласительно улыбаться, строить глазки – а при этом сами они ничего не едят и не пьют, перед ними нет даже посуды, лишь потом заказчик, хозяин стола (Мацуо-сан), распорядился угостить их пивом, вот и все. (В Японии пиво пьют очень серьезно, тосты поднимают.)
А блюда носят и носят, я в ужасе: когда ж они кончатся? И запах гаже и гаже. Пью саке, а закусить нечем, кой-как палочками донес до рта два изуродованных кусочка огурца, третий раз – горку подпорченного хрена. В керамических накрытых тазах внесли что-то закрайне недобровонное, я надеялся подать знак, чтобы передо мной не открывали крышку, – нет, открыли: какие-то раки, креветки, створчатые раковины, обезображенные овощи, подозрительные грибы – все раскалено, распарено, и еще для раскала подложена черная галька внутри таза. Вижу: с утра ничего не ел и до следующего утра ничего не придется, воротит. Обо мне – только всеобщее сожаление, что я не ем, и одна гейша стала подливать мне пива. Идет болтовня по-японски, я уже и не спрашиваю перевода. Но независимо от моего европейского отвращения и от старости этих гейш: никакой эротики и не предусматривается, ни даже касаний руками, не то что объятий, – а только напряженно-«умное» поддакивание, чтоб не умолкала болтовня.
Однако: во второй половине еды вплыла в комнату молодая майко – как ожившая фигурка из японской живописи, – сколько же времени надо делать такой туалет! Все лицо как отштукатурено – покрыто непроницаемым слоем белой мази, кусочка живой кожи не увидишь. Нижняя губа намазана красным, верхняя – сиреневым. На голове у гейш у всех волосы убраны гладко, но не слишком затейливо, у нее – сложная фигура с круглым навесом, как японская крыша, как крыло, еще два букета на теменах и две разные подвески – с левого боку (висящих фитюлек полудюжина) и с полубоку. Майко – в голубом кимоно, но сзади у нее – не уродливый заспинник, а золотисто-оранжевые крылья. Стройна, довольно высока, но кимоно – длинней ее фигуры, подворачивается под ноги, майко движется с опаской, в белых носках. Держится именно как картина – неподвижно показывает себя, почти не говорит. Из почета присела, строго ровная, сперва рядом со мной, но вскоре перешла к Мацуо-сану, стала немного говорить и зажигала ему спички к папиросам. Но даже подо всей штукатуркой видно, что красива, тут мне Хироши и перевел, что ей – 16 лет, что амплуа майко – вообще только до 20 лет, а потом либо переходят в гейши, либо уходят прочь. И что во всем двухмиллионном Киото сейчас только 30 майко, эта профессия угасает.
В конце ужина объявили, что сейчас майко будет танцевать. Да как же? – и пространства нет в комнате, и она же запутается ногами в избытке кимоно, в нем и ступить нельзя. К тому времени вошла еще одна страхолюдина, грубое, неженственное лицо. Она внесла самисен – простой трехструнный инструмент. Теперь она села в углу (убрали загораживающий экран и дверь в коридор задвинули), стала играть примитивную унылую, однообразную мелодию. Одна гейша села рядом с ней и стала так же примитивно однообразно петь. А майко, сперва поклонившись нам земно, невозмутимо гордо начала танец («кленовый мостик») на пространстве двух квадратных метров. В руках у ней оказались два красных веера, она и играла ими, руками, лицом, а ноги мало двигались. Потом веера исчезли, стала играть одними руками без них, то рассматривая свою отставленную ладонь как бы с удивлением, то рассекая ею воздух по дуге. И даже отдельными пальцами, с большим значением. И отдельно – большими голубыми свесами рукавов, натягивая их. Как бы любуясь то своими выставленными руками, то рукавами.
Мы аплодируем, майко снова делает земной поклон нам и танцует второй танец, «песенку о Киото», однако мало чем он отличается от первого. Затем опять села к столу, но уже не была такая дутая отрешенная, самоуглубленная красота – а разговаривала простым девичьим голосом. Промокала вспотевший лоб платком, но так ничего и не пила. А уродина стала играть какое-то барабанное соло на самисене, а та гейша петь. Оказалось: популярнейшая «песня о Сакуре» (вишне). Затем Мацуо-сан тут же на циновке, ниже стола, положил деньги своей знакомой гейше, та свернула, заложила за распах кимоно. И почти тут же, безо всяких церемоний, прислужница вынула из шкафа мою дождевую куртку – и все встали. Дождя уже не было – и все гейши вышли за порог дома нас провожать (японцы-то переобуваются проворно, мгновенно). Обычные взаимные поклоны, мы сели в автомобиль. Вдруг показали мне открутить стекло. Подошла майко и протянула мне руку. Не знаю, как требует церемониал, а я – поцеловал руку. Другим не протягивала.

Печатается в сокращении