Нельзя убивать снежного барса

Что такое миф? Загадка?
Нет, разгадка, потому что часть мифа – правда

Он рассказывает детям то,
что твердо знали предки.
Он пытается понять и передать это знание,
потому что легенды Горного Алтая вплетены в сегодняшнюю жизнь.
Или жизнь сплетена с легендами?

Игрушка из того мира

При воспоминании о той ночи его до сих пор пробирает дрожь. Он спускался с Теректинского хребта, там паслось стадо – от деревни километров сорок вверх, в альпийских лугах. Был сентябрь, на Моносове – алтайская шапка из лисьих лапок. Да, это было осенью, в тайге холодно уже, в сентябре идет снег. Была примета: лошадь упиралась на полпути, не хотела идти. Моносов разбил нос – кровь потекла на гриву – и подумал: нехорошо. Спустился в урочище Сарычей – Желтую лиственницу, там рубленная юрта стояла. Сварили хороший чай из золотого корня, хозяева предложили остаться. Дальше путь через ущелья, мрачные, нехорошие места, говорили старики. “Айэски” – старая луна, луна в ущербе – нельзя ночью ездить. Он не послушал, как будто спешил, стал спускаться дальше. Не боялся: ружье есть, патроны, если встретится медведь, и нож – самое главное, говорят старики, чтобы у мужчины был нож. Если нечистая сила, “турган”, спутывает лошадь и она боится, дрожит, всхрапывает, всаднику надо слезть с коня, выкурить трубку, потом вынуть нож и перерезать путы.

В общем, он не боялся. Хотя все в тот день сходилось один к одному: тринадцатое сентября, в тринадцати километрах от деревни... Как раз проехал худые места, называется “грязная переправа” – справа огромные мрачные скалы, а слева лес, Моносов ехал между ними по тропке. В тринадцати километрах от деревни открылась поляна, ему запомнилось: как проплешина, ни единого деревца и огромные валуны. И вдруг пришло это чувство. Такое нехорошее чувство, как будто впереди ожидает что-то. Он испугался. Лошадь внезапно остановилась и начала дрожать. Сначала мелкой дрожью, а потом будто волна крупная пошла... У него с собой были спички, он тогда не курил, но жена скотника, бабка, сунула: возьми на дорогу. Зажег спичку – лошадь успокоилась немного, но продолжала двигать ушами. И пошла шагом, только как-то боком, боком...
Смотрит, а навстречу... сперва подумал, женщина маленького роста, в чем-то черном, как будто развевающемся. Сутулая, смотрит в землю. Подумал еще: кто это может быть тут в такой час. Была луна в ущербе, тоненький серп. Моносов натянул повод, остановил лошадь. На нем, вспоминает, была фуфайка, полушубок зимний накинут на плечо, правый рукав свешивался, в руке плетка, бич кожаный. Он свесился с седла, чтобы разглядеть, кто это идет ему навстречу, и в этот момент... волосы у него встали дыбом.
Это была не женщина и не мужчина. Его вообще нельзя было назвать человеком. Это было оно.
Моносов привстал на стременах, хотел сверху ударить бичом, поднял руку, но оно сделало какое-то движение механическое – человек, зверь так не могут, – повернуло свою безносую голову-тыкву снизу вверх, и рука у Моносова онемела. Лошадь под ним рванулась, понеслась, он потерял сознание, а когда очнулся, лошадь уже неслась в пролеске, там лесок был березовый. Принесла в деревню, не доезжая дома начала шататься, и возле калитки его конь Коктёл (Синяя холка) упал. Потом ветеринар резал – оказалось, кровь свернута: у только что павших лошадей такого не бывает. А у самого Моносова после этого случая был инфаркт. Врачи удивлялись, откуда у такого молодого, здорового...
С тех пор прошло много лет, но каждый год, когда наступает та ночь, Моносов не может уснуть.
Когда мы познакомились с ним в Горно-Алтайске, было двенадцатое сентября. В углу комнаты стояла картина, на которой Моносов изобразил ту жуткую встречу.
Я подумал, что он, возможно, все выдумал. Такое бывает: человек срастается с собственным вымыслом до такой степени, что перестает отличать сон от яви. Хотя что такое правда, а что вымысел в деле, которым занимается Владимир Моносов?
Предмет, который он преподает, в здешних школах появился недавно. Вот странно: горы стояли тут миллионы лет, а предмета не было. Моносов – учитель истории Алтая, можно сказать, от Бога. От вечных снегов Алтайских гор. В детстве Моносова выгнали из училища за драку (“обзывали китайцем”), вернулся домой, отец сказал: ну, иди тогда говно месить. Он и месил. Был скотником, чабаном, преподавал музыку на топшууре – алтайском двухструнном инструменте, копал с археологами, организовывал сельский музей. Он из деревни Кунчеген Онгудайского района. Там его родина. В семье было пятеро детей, все мальчики. Отец был охотником, как и дед, который прожил девяносто два года. Его звали Елдон – “спутник”. А спутницу жизни, бабушку, – Уул, она горбатенькая была от природы, маленькая, добрая. Жили в аиле – алтайской юрте, ели толкан – толченый жареный ячмень, испеченные в золе лепешки, пили кислое молоко, чай. Приходили гости. Дед сидел с ними в сторонке, на мужской половине, тихо говорили, степенно...
Если в дом заходил ребенок, его усаживали на самое почетное место, выше очага, на войлочный коврик, называли на “вы” и кормили самым вкусным. Никогда на детей не повышали голоса. Вот такая в отсталой юрте была педагогика. Полная пережитков, конечно.
Например, детям при рождении давали неблагозвучные имена, чтобы не забрал черный дух, а когда ребенок оставался жить, переименовывали. Выбирали имя не торопясь, приглядывались к облику, характеру. Имя не являлось случайным. Алтнай – золотая луна, Кюндулей – приветливая, Тюд – неряшливый. “Но это непедагогично, – сказал я учителю Моносову, – останется же на всю жизнь”. Он пожал плечами.
Бабушка говорила ему: хочешь, внучек, покажу тебе свою детскую игрушку? И показывала, он хорошо это помнит. Она говорила: к курганам не подходи близко, не свисти, не играй, не веселись – там похоронены наши предки. Проезжая мимо, оставляй кусочек еды.
Он и сейчас так делает и своим детям и ученикам рассказывает, как нужно себя вести около древних каменных изваяний – бабушка, когда была ребенком, раз не послушалась – и ее тело покрылось пятнами, возможно, ветрянка, а может быть...
В горах много тайн. Эту игрушку бабушка нашла в урочище Дебелю, вниз по Катуни, там могилы предков. Глиняный яр, в нем вырыты норы. Бабушка тут играла, хотя ей родители запрещали, потому что там живут алмысы – мифические существа, на вид люди, очень красивые – у женщин длинные, до пят, черные косы, большие черные глаза, носят одежду с длинными рукавами, пряча руки, потому что у них медные ногти, редко улыбаются, потому что медные зубы... И вот бабушка играла там и нашла вылепленные из глины фигурки – козы, коровы; у кого нос холодный – животные с холодным дыханием, из того мира, говорит учитель Моносов, показывая вниз. Есть животные с теплым дыханием: собака, баран, лошадь – друзья человека. Когда режут барана, он молчит. А попробуй козу... В общем, нашла игрушки алмысов. Ими дети алмысов играют, но следов не оставляют, говорила ему бабушка.

Жили-были два шамана

Я заслушался Моносова и совсем забыл, что это он ведет урок. В столице Республики Алтай, в гимназии на Коммунистическом проспекте. Дети в гимназии собраны со всего Горного Алтая, и Моносов преподает им историю, изобразительное искусство и ведет кружок “Экспериментальная археология”.
Реставрируют разные предметы, наряды.
В закутке за классом, комнатке вроде лаборантской, висит на вешалке платье “ледяной леди”, как назвали ее норвежцы. Эту скифскую принцессу, на руках которой сохранилась даже татуировка, наши археологи обнаружили на плато Укок в куске льда. Откапывали спящую красавицу, к сожалению, по-варварски – бульдозером, остались клочки одежды, но Моносов с учениками восстановили: войлочные длинные, до бедер, чулки наездницы, красно-белую блузку из тончайшего шелка с золотистым поясом и тяжелую, до пят, юбку, явно принцессе не по рангу – латаная-перелатаная.
Почему? – выясняет Моносов с учениками. Трудно предположить, что девушке из богатого рода, может быть даже юной правительнице, не хватило одежды. Изумительные древние ковры, и вдруг эта заплатанная, как будто переходящая по наследству юбка. Загадка...
Вся история – загадка. Вся наша жизнь... Дед Моносова умер в девяносто два года в здравом уме и ясной памяти, а бабушка знала много сказок и легенд, которые внук запомнил и вот теперь зачем-то своим пятиклассникам пересказывает. Про Дельбегена, многоголовое чудовище, – оно на Алтае пожирало людей. А сверху смотрели луна и солнце и говорили между собой. Старший брат Солнце сказал: если я спущусь на землю, все сгорит, не останется ни одного живого существа. Вот если бы ты, брат Луна, спустился и схватил этого Дельбегена. Луна стал спускаться. Настал великий холод, лед сковал озера, люди попрятались. Но Луна схватил чудовище, а оно ухватилось за ствол черемухи, и вместе с Дельбегеном Луна вырвал с корнями дерево и утащил на небо. Теперь, когда стоит полная луна, на ней, если приглядеться, видно чудовище Дельбеген. И черемуха видна.
Вот бабушка рассказывала такие сказки – про чудовищ, героев, всякие истории, от которых пошли названия здешних мест вроде “переправы гнедого коня”, где как будто бы лошадь спасла раненого воина, переплыла бурную Катунь. На том месте Моносов вместе с археологами делал раскопки и нашел древнее тюркское каменное изваяние – так сказка оборачивалась былью. Неким знаком в устье Карасу – высохшей речки. А почему речка высохла? Вот еще история.
Раньше там жили камы – шаманы, очень сильные. Обычно если два шамана живут рядом, то один другого должен съесть, ну, не в прямом смысле, а уничтожить. И между ними происходит соревнование – чей дух сильнее. Один шаман жил в урочище Карасу, а другой – пониже, в урочище Улягем. “Шаман с урочища Карасу мне показывал это место”, – вдруг говорит учитель Моносов голосом, похоже, своей бабушки (потому что иначе как это возможно: когда жил шаман и когда внук?). Называется Кокъяр – ровное место на вершине яра. Заросли крапивы и синий песок. А у горы свой дух – “бука”, синий бык, и там стояла юрта этого шамана, с входом, как принято, на восток. И все, кто ехал, обычно не проезжали мимо этой юрты. У нас раньше так было принято, поясняет мне Моносов, мимо юрты нехорошо проезжать, неприлично. А надо было остановиться, привязать коня, чаю попить. И вот как-то шаман видит: едет на лошади человек. Хозяин его встретил, попили чаю, обменялись трубками, так было принято – после еды раскурить трубку и обменяться. И дальше уже шла беседа: как ваше имя, какому принадлежите роду, имя отца... Вот разговорились они, и шаман спрашивает: что интересного видели в дороге? Кто встретился? Тот путник отвечает: я, говорит, заметил странную вещь: огромную рыбу, которая поднималась вверх.
А там была бурная речка, водопад, никакая рыба не могла бы его одолеть. Шаман-кам встревожился, сразу стал надевать свою шаманскую шубу, она у него почти пуд весит – побрякушки, раковины, кауры, украшена лоскутками и перьями филина. Вышел из юрты и начал шаманить, обернулся на четыре стороны света, завертелся волчком... С юга, с верховья Карасу, появилась маленькая черная туча. И были град страшный, ливень, ураган. Карасу моментально вышла из берегов, перекатилась через валуны и смыла в Катунь камни, песок, землю, глину. И тем самым этот кам уничтожил своего соперника, того самого, который обернулся огромной рыбой, а если бы она прошла мимо стойбища, первый шаман погиб бы, второй его съел. А шаман должен быть начеку, заранее все предусмотреть, все видеть, как будто у него много глаз.
После этого события речка высохла, остался маленький ручеек. Так бабушка рассказывала, говорит Моносов. “ А вы не записываете эти истории?” – спрашиваю его. “Нет”.
Ничего он не записывает. Я даже не пойму, как он сам относится к этим былям-небылям. Рассказывая детям, часто добавляет “как будто”. Как будто бы в этом месте жили шаманы. Если бы сказал “жили-были”, была бы сказка. А если без присказки – правда. А с этим “как будто” выходит сказка, похожая на правду, и наоборот. Что и есть, по-моему, содержание истории Горного Алтая, да и не только его. История – это слухи. Если вспомнить, он много чего слышал.
Один старик рассказывал, как раньше лук делали. Тот, что висит на гвозде в учительской комнатушке, – муляж. А Моносов хочет со временем сделать настоящий. Реконструировать с ребятами древний алтайский лук. Сварить тот самый клей, изготовить тетиву из волчьих кишок, промыть, закрутить, натянуть, высушить над очагом. Научить детей делать все своими руками: картину писать, натягивать тетиву лука или звучащую струну, он сам сделал четыре топшуура... Как это было? Шли с дедом, стоял высохший кедр, дед своим костылем постучал – вот из этого будет хороший топшуур. Звонкий... Все это запомнилось. С южной стороны, где сухо, постоянно дуют ветры, и дерево, которое как будто вобрало их в себя... Дед сказал как-то хорошо, ярко, у него был образный язык. На обратном пути они срубили этот сухой кедр, и позже Моносов сделал из него топшуур.
Теперь использует во время занятий в кружке по экспериментальной археологии, который ведет в гимназии. Лучше бы, говорит мне Моносов, вести кружок там, в деревне. Пошли бы с детьми на курганы. А здесь, в городе, только музей. Моносов сделал вывод: очень мало в деревне стало стариков. Рано умирают. Стариков почти нет. Что будем передавать?

Копать нельзя и не копать нельзя

Много лет он ездит на раскопки, знаком с известными археологами. Когда стал этим заниматься, старики его ругали: копаешь могилы предков, тебя Бог покарает, нельзя раскапывать могилы. И знаете, говорит мне Моносов, я попадал в разные нехорошие истории, может, из-за этого?
Раз после раскопок попросили в деревне на елке поиграть, а там парень пьяный, Моносов хотел его приструнить – тот ударил ножом, в миллиметре прошел от сердца. Другой раз в устье Большого Яламана Моносов исследовал курганы, искал каменные изваяния и не мог найти, наверное, вывезли туристы. Под вечер решил добраться до дома, один человек подвез на мотоцикле и врезался, Моносов только помнит: черное... синее... черное... синее, небо, наверное. Очнулся – никого, шесть километров поломанный полз на локтях до тракта.
Копать нельзя. И не копать, в смысле не познавать, не исследовать – нельзя.
Моносов ученикам говорит: вот вы камень ногой пинаете, а это, может быть, великая находка. “Правда?!” И по-другому теперь ходят, смотрят. Тоже вроде урока.
Однажды показался Моносову урок в классе сухим, он вынул баян – пускай баян, но алтайская песня – и забылся. Вышел урок не истории, а музыки. А ребята запомнили больше, чем урок истории. Это песня про богатыря, который после сражения с врагами превратился в звезду, Кугудэй Мергин – имя богатыря, а его невеста превратилась в Полярную звезду. Обычно враги бывают из нижнего мира. А степь в алтайских сказаниях желтовато-белесого цвета, похожая на пустыню Гоби...
У алтайцев вера – смесь ламаизма с шаманизмом – бурханизм. Есть интересная мысль, говорит Моносов, надо бы подать историкам, откуда пришел бурханизм. У тюрков тотемное животное – волк (бюри). Был такой хан, Бюри-хан, возможно, у него было соприкосновение с буддизмом, отсюда – “бурхан”... А так более древнее поклонение – Алтаю. На перевале надо обязательно остановиться и привязать белую ленту, не подшитую на концах, – чтоб дорога была открыта. Попросить у духов здоровья для родных, хорошей погоды. И вот что интересно: если кто-то спешит, проедет мимо, с ним непременно что-то случается. Бабушка говорила, что если так долго будет продолжаться, потеряем обычаи – со всеми нами случится.
Чтобы этого не случилось, считает Моносов, нужно время и люди. Кугус ойлу – одаренные от природы, от Бога. Такие рассыпаны, как звезды, и могут встретиться где угодно, в любой деревне. Бывает, что в одном классе ни одного такого нет, а в другом есть, и не один. В прошлом году, говорит Моносов, был хороший набор пятиклассников. Может быть, связано с периодом, годом рождения. Есть годы, которые дают хороший урожай.
В гимназии, где преподает Моносов, собраны способные ребята со всего Горного Алтая. Правда, живут они в интернате и без гор. Никто не исследовал: не гаснет ли при этом одаренность? “Горы больше, чем физика, математика?” – спрашиваю Моносова. “Да... Мне кажется, одаренность наших детей без гор понять трудно”.
Там – истоки и там – табу. Есть горы, говорит, куда запрещено подниматься женщинам и девочкам. Есть горы, в которых нельзя убивать дичь. В его деревне есть такая гора, называется Вершина красной тайги, с южной стороны – прямые скалы, с северной – россыпи черного камня, а внизу – лес, в котором нельзя охотиться, хотя там полно зверя. Говорят, на вершине этой горы – плоты, оставшиеся после Всемирного потопа.
Моносов прикладывает ладонь, закрывает глаза. Когда говорит о горах, то уходит в себя. Он вообще, кажется, живет в себе, в своих невероятных встречах и происшествиях на фоне вечных снегов, им веришь, но вот странно: когда о том же самом твердит Учение с большой буквы – душа не приемлет. А у Моносова нет, кажется, учения, даже с маленькой буквы. В его уроках нет дидактики. Можно сказать, он преподает бытие.
Последнее время в деревнях много случаев самоубийств. Говорят, после того как раскопали алтайскую “ледяную леди”. Она будто бы закрывала выход в преисподнюю, а когда он открылся, оттуда вырвались четыре черных всадника на черных конях, несущие болезнь, смерть. “Ну, – говорю я Моносову, – это было и до раскопок”. “Да, – соглашается, – но как-то же надо народу объяснять”.
Миф как объяснение бытия и быта. По уровню жизни Республика Алтай – на одном из последних мест. Моносова пригласили из деревни в городскую гимназию, а жить негде, семья скитается с квартиры на квартиру. Получается, что он у себя на Алтае вроде беженца. Я спросил его: а что вообще осталось от алтайцев, кроме гор?
Моносов подумал. Знаете, сказал, что меня удивило. Я набрал мальчиков, дал инструмент для резьбы и вместе с ними учился – я ведь этим раньше не занимался. Смотрели буклеты, вещи. И через две недели эти ребята, шестиклассники, знаете, как вырезали? Как будто до этого учились у отцов, дедов!
Один изобразил свернувшегося в кольцо снежного барса – классический скифский звериный стиль. Моносов спросил ученика: ты срисовал? Тот оскорбился. Самое страшное – оскорбить ребенка, говорит Моносов. Он замечает, что у детей просыпается историческая память, или генетическая, говорит он, не знаю, как лучше сказать.
Он умеет выявлять способных детей. Такие обычно поют, рисуют, ставят необычные вопросы... Сейчас вспомню, говорит Моносов, прикрывая глаза. Было зимой... Ах да. Мы работали по фотографии со скифского кургана. Саркофаг прекрасно сохранился, на нем был изображен повторяющийся мотив из шествующего тигра и лосей, кабанов, горных козлов – архаров. И кто-то из детей, приглядываясь к рисунку, сказал: а вдруг тут жизнь этого покойника? Он имел в виду, что тигр изображает человека, похороненного в саркофаге. Оказалось, что эту же мысль высказал известный археолог Руденко...

Сын снежного человека

Отец Моносова происходит из рода коболу, а мать из рода алмат. Есть легенда про алмыса, снежного человека. Один парень будто бы пошел на охоту и сломал ногу в черных россыпях – место, которым пугают детей, мол, пойдешь в черные россыпи, утащит алмыс. Короче, парень, удачливый охотник, упал в этом месте, сломал ногу. В сумерках вышла девушка, красивая, длинные черные волосы, черные глаза, прячет руки в рукавах, подняла этого парня, как маленького ребенка, отнесла в свой аил, начала лечить травами. Каждый день кормила вкусной жирной пищей, мясом, он не знал, где она его берет. Об этом не задумывался, ел, спал, нога срослась, охотник выздоровел и остался жить у этой девушки. Стали они мужем и женой... Каждый день он уходил на охоту, а она заготавливала дрова, толстые сучья лиственницы, и он решил проверить, где она их берет и как, такая хрупкая, носит.
На следующее утро сказал жене: я на охоту, приду вечером. Жена его проводила, а он, после того как скрылся в лесу, вернулся назад, спрятался и стал наблюдать. Через некоторое время жена, такая же красивая, вышла из юрты. Неподалеку от места, где он спрятался, росла огромная лиственница. Жена подошла, подняла руки (муж увидел, как блеснули медные ногти) и шутя стала ломать огромные сучья, и, когда это делала, вид у нее был уже другой, не прежней красавицы. И он понял, что живет с алмыской...
А к тому времени у них родился сын. Что делать? Вечером муж пришел домой, но уже не смог жить как раньше, когда ничего не знал и жена была ласковая красавица. И человек решил бежать. Среди каменной россыпи вилась тропинка, по которой ходили горный козел – архар, снежный барс; и вот ночью, в полнолуние, человек бежал по этой тропинке, но жена учуяла, выбежала и закричала: не ходи туда, там опасно, будет обвал, я тебе покажу дорогу. Он не послушал, уже не верил, боялся. Бежал, и вот от одного неверного шага каменная россыпь пришла в движение. И человек погиб.
А после этого женщина с медными ногтями привела сына к людям и сказала: это сын такого-то, я не хочу, чтобы он вырос алмысом, поэтому отдаю сына человека людям. Чтобы его воспитали по-человечески...
И бабушка, говорит Моносов, ему рассказывала, что будто бы с тех пор лунными светлыми ночами если услышишь плач девушки, значит, это плачет алмыска, потерявшая мужа и сына. Дед же Моносова, посмеиваясь, говорил: не верь, это не алмыска плачет, а скулит, тявкает лисица.
А от ребенка, которого привела к людям алмыска, произошел род алмат. Есть алматы черные и желтые. Обычно алматы как народ чем отличаются? Вспыльчивые, особенно парни, имеют слабость к лошадям, музыкально очень одаренные, поют, играют на инструментах, у девушек и женщин толстые длинные косы, такие же были у его матери. Он помнит, что, когда она расчесывала волосы, дети пугались, забивались в угол, а отец говорил, глядя на мать: дочь алмыса. Да она сама так любила говорить про себя и не боялась ходить в черные россыпи, потому что алмысы не трогают своих потомков.
К чему я все это рассказываю, говорит мне Моносов – как выясняется, потомок людей и алмысов, в некотором роде сын снежного человека.
И заканчивает уже реальным случаем.
В тридцатые годы его дед охотился в местах, где оказался редкий зверь, которого мало кто видит, – снежный барс. Он живет на вершине и не спускается вниз, но был гололед – в горах наледь, траву невозможно добыть, и горный козел спустился, а за ним барс. Это животное убивать нельзя. Есть передающийся из поколения в поколение абсолютный запрет: нельзя убивать снежного барса. Так вот, это было в Коккая (Синих скалах), дед погнался за маралом, ранил его, а за оленем, видимо, одновременно пошел снежный барс. Дед стоял под отвесной скалой и почувствовал опасность затылком. У него было кремневое ружье, которое заряжалось в дуло. Пуля вот такая. И дед успел выстрелить, когда барс был уже в воздухе. И застрелил снежного барса, чей хвост длиннее туловища, а оставляемый лапой след размером с лошадиный.
Убив снежного барса, дед страшно испугался, он не знал, что ему будет за это убийство. Но делать нечего – освежевал зверя, снял пятнистую шкуру, потом нашел в кержацком селе покупателя и избавился от шкуры за два мешка муки, аршин синего сатина, несколько головок сахара и плитку чая, как рассказывала Моносову бабушка. Вот цена шкуры снежного барса. Но после этого случая, а может быть, сам случай лишь одно из звеньев в цепи, говорит Моносов, мой род преследует какой-то рок. Говорят, не выходи замуж за этот род. Вроде, говорят, жизнь сложится неудачно, рано будут умирать и дети, и взрослые...
Моносов имеет в виду только свой собственный род. А я думаю: может быть, все, что происходит со страной, со всеми нами, – тоже рок? И он будет преследовать нас до тех пор, пока не сойдем с перепуганной насмерть лошади, не раскурим трубку и не срежем воображаемые и действительные путы. Нельзя было убивать снежного барса.
Моносов подумал и подарил мне оберег: вырезанную из дерева морду зверя, которого не называют волком, а говорят – “синяя шуба”, и изготовленное прадедом-кузнецом в прошлом веке стремя, оберегающее дом от нечистой силы.

Горловое пение

Спустившись с гор, я еще раз зашел к Моносову в гимназию. Мы встретились как старые приятели. Теперь, после своего путешествия, в котором я пусть не поднялся, как хотел, на самую высокую и таинственную вершину Алтая – Белуху, но все-таки прошел на лошади почти по отвесной скале над обрывом и испытал, что это значит – страшная красота, и разыскал древние каменные изваяния; после всего этого мне казалось, я лучше смогу понять учителя Моносова. Хотелось посмотреть, как он ведет урок, но Моносов сел на заднюю парту, и в результате урок пришлось вести мне. Да это и не урок был. И мы не были учениками и учителями, просто задавали друг другу вопросы, на которые не знали ответа.
Например, я спросил этих, из глухих деревень, алтайских детей, в чем разница между знанием и мудростью. Они ответили: знания дают учителя, а мудрость – жизнь. Что такое миф, спросил я ребят, это загадка? Нет, разгадка, ответила одна девочка, потому что часть мифа – правда.
Потом они начали спрашивать меня. Вы не задумывались, спрашивали меня девятиклассники Эркелей Качкышева из рода улик, Лена Чильчинова из рода алмат, Аржан Иташев из рода сектанды, дети из разных родов Алтая, – вы не задумывались, почему так много курганов, каменных изваяний, наскальных рисунков именно у нас? Почему именно у нас нашли в двухметровом гробу, во льду, девушку, ледяную принцессу, и засунули в морозильник, где хранили сыр. Это неуважительно. Почему так сделали?
Я не знаю. И копать нельзя. И не копать нельзя.
Учитель Владимир Моносов раскапывает таланты.
Одного из своих учеников, Аржана, он заметил, когда тот в пятом классе пытался исполнить кай – горловое пение. Считается, что ребенку этого делать нельзя, может сорвать голос. У него были странные выходки, у этого мальчика. Нелюдимый, необщительный, кажется старше своих сверстников. А кай, горловое пение, исполняют кайчи – народные сказители, которые рождаются один раз в век. Тут недостаточно одних музыкальных способностей. Есть легенда: один сказитель исполнял эпос “Хан Алтын” (Алтайские богатыри) на перевале Ябаган. Вы, сказал мне Моносов, переваливали через него. Долго сказитель исполнял, двое суток, но пропустил одно место, описывающее постыдное бегство богатыря, который однажды струсил. Сказитель про этот поступок петь не стал, пропустил, а после окончания сказания, когда собрался домой, видит, выехал навстречу ему богатырь и грозит, ругает: почему пропустил это место, где я испугался, бежал, сердце дрогнуло, как у зайца. Как ты смел пропустить?
Настоящие сказители, объяснил мне Моносов, не пропускают ни одного слова. Только великие сказители могут исполнить народный эпос, ничего не пропуская.
А ученик Моносова, Аржан Кизереков, закончил школу и стал известным на Алтае сказителем. Хотя он молод, к нему приезжают даже старики. Говорят, он обладает даром ясновидения.
В прошлом году праздновали юбилей школы, и ученики Моносова подготовили необычный номер. Одна ученица исполняла танец “ледяной леди” в той самой отреставрированной древней одежде, хореограф подобрал музыку, а молодой сказитель играл на топшууре и пел. Моносов говорит про себя, что у него дрогнуло сердце, такое ощущение, будто произошло перемещение во времени: степи... стоит она... как будто сместилось время. Сказителя, когда он исполняет, перебивать нельзя, во время сказания он теряет чувство времени, глаза как будто нездешние, у слушающих – мурашки по коже. Это выше искусства. Это природа, считает Моносов. Ээлу кайчи – сказитель, у которого есть высший хозяин, дух.
У всех знаменитых сказителей дух – сам Алтай...

Анатолий ЦИРУЛЬНИКОВ
Фото автора