Колонка Ирины ПРУСС:
 Проскользнувший
так быстро и почти незаметно рубеж веков и даже
тысячелетий все-таки вытолкнул из каждодневной
суеты один из вечных (или, как говорит В.Порус,
детских) вопросов о природе и сущности времени.
Оно ползет, летит, катится как будто независимо
от нас, поверх наших голов, бег часовых стрелок
безжалостен и равнодушен. Отчего же тогда
постоянное, непреходящее чувство вины за
потерянные часы и годы?
И это вечное ожидание звездного часа, звездной
минуты, ради которой стоило жить... Она прошла? Она
еще впереди?
Мы не можем ни ускорить, ни замедлить бег времени;
но мы можем все-таки властвовать над ним.
Продолжая время своей жизни в делах, которые нас
переживут. В детях. В памяти о тех, кто давно ушел,
продлевая тем самым их жизнь. Помните, в “Синей
птице” Метерлинка бабушка и дедушка говорят из
небытия своим внукам: мы все время спим и
просыпаемся только тогда, когда вы о нас
вспоминаете. Мы можем превратить наше прошлое в
историю; Борис Дубин считает, правда, что для
этого необходимо делать историю собственными
руками. А можем махнуть на все это рукой – тогда
волна уходящих минут и лет накроет нас с
головой...
Прошлое – это колодец глубины
несказанной. Не вернее ли будет назвать его
просто бездонным? Ведь чем глубже тут копнешь,
чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в
преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься,
что первоосновы рода человеческого, его истории,
его цивилизации совершенно недостижимы, что они
снова и снова уходят от нашего лота в бездонную
даль, в какие бы головокружительные глубины
времени мы ни погружали его. Да, именно “снова и
снова”; ибо то, что не поддается исследованию,
словно бы подтрунивает над нашей
исследовательской неуемностью, приманивая нас к
мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до
них доберешься, сразу же открываются новые дали
прошлого.
Томас Манн. Иосиф и его братья
Время людей
Между ходом часов и ходом жизни
Мне иногда кажется, что самые глубокие
вопросы о времени человек задает в детстве.
Ребенку говорят: прошел час. Вопрос: час чего
прошел? Как ответить? Капля воды, кусочек дерева,
моток проволоки, килограмм крупы – я применяю
некоторую меру к какому-то предмету, веществу, я
могу измерить это. Но когда говорят – «час
времени», я не знаю, чтo я меряю. Впоследствии
ребенок поймет, что мы сравниваем различные
процессы и выбираем какой-то из них в качестве
меры. Можно измерить длительность некоторого
события, сопоставив его с любой регулярностью: с
колебаниями маятника, с изменениями звездного
неба, с частотой излучения, с биением сердца...
Но все-таки что позволяет нам сравнивать
длительности различных процессов? Ведь если мы
применяем к ним одну и ту же меру, то тем самым
уравниваем их перед ней. Секундами можно
измерить бег скакуна, продолжительность
футбольного матча, полет пули – а можно,
например, человеческую жизнь. Одной мерой? Мне, я
помню, с детства казалось это очень странным.
Конечно, охоту к детским вопросам изрядно
отбивает учеба. Например, когда мы в школе узнаем,
что время – это путь, деленный на скорость, после
привыкаем и к тому, что один из двух близнецов,
проделавший космическое путешествие с
субсветовой скоростью, окажется моложе другого,
не рискнувшего на подобное приключение, а еще
позже узнаем, что в микромире время способно
менять направление, – наш просвещенный ум просто
раздувается от гордости. Нам кажется, что мы
сегодня куда умнее Августина, который более
шестнадцати веков назад признавался: пока его
никто не спрашивает о том, что такое время, он это
понимает, но когда хочет ответить на такой
вопрос, попадает в тупик. «Душа моя горит
желанием проникнуть в эту необъяснимую для нее
тайну», – говорил он. А мы просто заглядываем в
учебник физики и думаем, что тайны уже нет...
А не предположить ли, что время – это такая
категория, которая может менять свой смысл в
зависимости от того, к какому роду предметов она
относится? Например, есть время физических
(химических, геологических, космических и т. п.)
процессов, вообще говоря, процессов в неживой
природе. Но уже применение временных
характеристик к живым объектам может иметь некий
иной смысл. Ну а когда мы переходим к человеку,
его истории, духовной жизни, – специфика времени
возрастает паки и паки. Вот я и предлагаю
обозначить это как «человеческое» время.
Когда мы, например, говорим, что смертельно
больному человеку осталось жить трое суток, – мы
измерили физическое существование этого
человека двадцатью четырьмя часами,
помноженными на три. Но означает ли это, что
время, оставшееся ему на жизнь, равняется этим
часам? Ведь оно может быть измерено совсем
по-другому: болью, страхом, надеждой или
отчаянием, достоинством или распадом личности,
последними словами или поступками...
Человеческое время может быть измерено свободой
или ее отсутствием. Человек в тюрьме может
прожить долгие годы, но с радостью отдает все эти
годы за глоток свободы. Но свобода может стать и
невыносимым бременем, когда человек бежит от нее
(Э. Фромм написал целый трактат об этом бегстве) –
куда? В безвременье, в тягучую длительность
однообразия. Вспомним, что высшая ценность мига
– соблазн Мефистофеля, которым он пытается
загнать в безвыходный тупик Фауста...
С другой стороны, счастье, горе, оптимизм,
пессимизм, отчаяние, надежда очень зависят от
переживания времени. Религиозная вера, например,
может придать времени совершенно особый, ни с чем
не сопоставимый и не соизмеримый смысл. Время
человека может отличаться не только
наполненностью или пустотой, но и ценностью. Есть
множество различных ценностных миров, в которых
человек проживает свое физическое время. И жизнь
может рассматриваться с точки зрения
соотношения этих миров, возможности перехода из
одного мира в другой или пребывания одновременно
в различных ценностных мирах. Единство или
раздробленность человеческого сознания тоже
очень сильно зависят от целостного или
расколотого времени. В одно время негодяй, а в
другое – благородный человек; сегодня согрешу, а
завтра покаюсь.
Но возможно и другое переживание времени: время
греха не кончается, не сменяется временем
раскаяния. Это совершенно иное мироощущение:
страшное, беспросветное. Человек – в черном
омуте времени.
Человеческое время ( и в этом явное его отличие от
физического) неоднородно: в нем есть выделенные
«точки» – значительные события, «чудные
мгновенья», «звездные часы» или моменты упадка,
позора, скорби. В отличие от физического времени
оно может быть дискретным, иметь внутри себя
пустоты...
Но вы видите, как только мы начинаем говорить о
«человеческом» времени, сразу ясно, что по
сравнению с физическим временем мы теряем ряд
важных для рационального рассуждения качеств:
например, точность или однозначность. А что
приобретаем?
Прежде всего насыщение мысли эмоциями,
интуициями, воображением – живой жизнью духа.
Это ближе сердцу, чем язык физического
естествознания и математики (Паскаль говорил:
«Мы познаем истину не одним разумом, но и
сердцем»). Кроме того, получаем особый язык, чтобы
говорить о человеке не как о «вещи среди вещей»,
не как о физическом, физиологическом или
социальном объекте... А ведь до сих пор
философская антропология считает своим
несомненным достижением попытку синтеза
естественно-научных и философско-метафизических
представлений о человеке.
Я не очень-то верю в такой синтез. Рассуждать, не
впадая в банальность, о времени сразу в терминах
жизни и смерти и в терминах секунд или суток
слишком трудно. А язык, о котором я говорил, – он
существует издавна. Это язык высокого искусства
и философского размышления, обращенного к
образу, облеченному в понятийную форму (Я.
Голосовкер называл это «мыслеобразом», мне этот
термин нравится).
Я думаю, возможна такая философия, которая
активно пользуется средствами выражения,
близкими искусству, чтобы передать главные
смыслы человеческого бытия. Нечто подобное было
у С. Кьеркегора, в философии жизни, в
экзистенциализме. «Временность» –
экзистенциальное выражение того, что о человеке
– обо мне, о тебе – нельзя говорить в терминах
физического времени. Для человека – в такого
рода философии – нет бесконечности. Человек
переживает время как то, что неизбежно
заканчивается вместе с ним. Бытие принципиально
конечно – это «бытие-к-смерти».
Временность бытия – трагедия человека.
Освободиться от «временности» можно по рецепту
Кириллова из «Бесов» Достоевского актом
«своеволия», самоубийством, а можно по завету
Б.Пастернака:
Не спи, не спи,
художник,
Не предавайся сну, –
Ты – вечности
заложник
У времени в плену!
Будущее и прошлое – это характеристики
человеческого времени, когда человек ощущает
себя частью бесконечности. Только в этом случае и
прошлое, и будущее имеют смысл. Если же мы в
сознании неизбежного конца своего существования
завершаем и разговор о «существующем без нас»,
время обесценивается и обессмысливается.
«Человеческое время» – условие личностного
мировоззрения. Я бы сказал так: вообще всякое
мировоззрение – это определенное переживание
времени. Мы говорим о «культурном времени»
какой-то исторической эпохи, например, о
циклическом времени античности, об
эсхатологическом времени христианства, о
линейном времени в прогрессистской философии и
мифологии, но все-таки это – скорее ценности
культуры, с которыми очень индивидуально
соотносятся личностные переживания времени.
Человеческое время – это жизнь души, атрибуция
человеческого существования.
Владимир ПОРУС, профессор,
декан философского факультета
Университета Российской академии образования,
ведущий научный сотрудник
Института философии РАН
Никакая сила внешних событий не решит
наших проблем, если мы сами не ангажированы в их
решение. Вспомните 1917 год. Мы были свидетелями
космической катастрофы, распались те связи,
которые для нас... казались неумолимыми и нашими
силами нерасторжимыми. И что, мы стали лучше? Мы
привели к власти бездарное
социал-демократическое правительство. Наше,
собственное, привели сами. Почему? Да потому что
не сами с собой что-то делали, а события делались.
Мы считали, что если события большие, то, чем
катастрофичнее они будут, тем быстрее все
разрушится, и мы наконец сможем жить... Нет,
дорогие мои, это не получится. Быть зрителем
космических событий или катастроф не очищает, не
возвеличивает и не освобождает человека. Потому
что в конечном итоге все будет решаться не
космическим масштабом развала, а размером того,
что ты сам сделал и на что ты способен. Из этого
будет выведен интеграл, и это будет твоя судьба.
Поэтому, наверное, не стоит ожидать очередной
космической катастрофы, ибо там произойдет то же
самое, если в наших душах не произойдет чего-то
другого
Мераб Мамардашвили.
Лекции о Прусте
Все врут календари
Хронология – миф, без которого нам не
обойтись
Неплохо придумано: где-то в Гринвиче
сомкнулись стрелки – и наступило новое
тысячелетие... Так проявляет себя один из главных
мифов нашей картины мира. Словами Хлебникова:
«Время – мера мира». Воспитание этой меры
начинается с малолетства и требует немалых
усилий. Нас неспроста заставляли учить какие-то
абстрактные даты Пунических войн. Молодежные
авторитеты внушали нам, что хороши только свежие
новости и хиты. Постепенно сквозь нашу картину
мира пролегла «ось времен». Без системного
образования, основанного на принципе историзма,
представление о времени у людей оказывается
совершенно иным.
Для доцивилизованных племен время текло то
быстро (например ночью), то медленно (в минуты
томительного ожидания) и сосредоточивалось в
настоящем (по принципу «здесь и сейчас»), а
сакральное прошлое было вечным и при этом
одномоментным. Мы сохранили много пережитков
такого восприятия времени: например, отмечая
юбилейные даты, мы почти отождествляем их с
первоначальным событием. У древних такое слияние
было в порядке вещей. По их мнению, каждый день
повторялась немного поблекшая, но такая же, как и
в первый раз, сцена Похищения солнца, а раз в год
происходит день Сотворения мира.
Эти мифологические события появились в картине
мира с незапамятных времен (возможно, в эпоху
распространения homo sapiens, то есть более 100 тысяч
лет назад). В первоначальном виде они почти
стерлись из памяти человечества, но дали начало
множеству сказок, поверий, ритуалов. Их глубокое
изучение легло в основу своеобразной
«археологии души».
Получая образование в ХХ веке, мы, подобно
древним, изучали строй времен – более близкий к
реальности, но тоже в своем роде мифологический.
Что подтверждает современный диплом об
образовании? Только ли совокупность знаний и
умений?
Универсалии современного образования иные.
Во-первых, это восприятие бытия в контексте
Времени, способность с надеждой смотреть в
Будущее и с мистической грустью – в Прошлое.
Умение, которое получают все, независимо от
успеваемости. Во-вторых, это «язык Витгенштейна»:
чем больше слов, семантических полей осело в
голове, тем шире картина мира. Знания и умения
расположены уже «в-третьих» (а на мой взгляд, так
и вовсе «в-десятых»).
По сути, наша хронология – это такая же
современная технология, как, скажем,
электрическая сеть. Она внесла немалый вклад в
могущество человека. «Который час?», «Встретимся
в пять на Баррикадной...» – в этих словах
заключена... вершина эволюции контроля над
Временем! Единые временные координаты, связывая
наши деяния, образуют каркас современной
цивилизации. Но только лишь современной.
Хронология, как и язык, – символическая система.
Мы ничего не знаем о ходе времен – мы в него
верим, восстанавливая картину прошлого по
косвенным уликам. Для нас время – модель,
реконструированная для прошлого и
прогнозируемая, когда речь идет о будущем. Такая
модель может быть совершенно различной в разных
обществах.
Время – это не только вера, но и воля. Сильный
распоряжается минутами слабого. С тех пор как
люди стали себя осознавать, поток событий и само
время расценивались как проявление высшей,
мистической воли. Но сильнейшие среди земных
жителей – мифические герои и реальные правители
– старались по мере сил с этой волей поспорить.
Во-первых, научиться время исчислять. Функция
первых календарей и часов была отнюдь не
утилитарной. Календарь возник как
мифопоэтическая система. Естественные
хронологические циклы древние подразделили на
«сферы влияния» мифологических персонажей. В
холодную половину года бог Низа (Зверь земли)
постепенно умирал, уходил на покой, и власть
брала суровая богиня неба, трясла перину,
покрывала все белым и правила, пока не «растает
снегурка», пока не выйдет медведь из берлоги.
Вращался «звериный круг» – зодиак, и Солнце
переходило в объятия то одного, то другого
персонажа.
Отсюда следует и во-вторых: чтобы поспорить с
высшей волей, великий правитель должен суметь
изменить самый ход времени. Исторический факт:
новая власть – жди реформы хронологии. В Китае
реформу календаря проводила каждая новая
династия (только в первом тысячелетии н.э. его
меняли 70 раз). В Египте реформы вызвали такой
беспорядок, что фараоны, вступая на престол,
стали давать клятву о неприкосновенности
календаря.
Особенно важно для правителя воздействовать на
новогоднюю дату – ведь это ключевой праздник, он
происходит от архаического праздника Сотворения
мира. Его дату переносили Юлий Цезарь и император
Константин; Иван III перенес новогодие с 1 марта на
1 сентября, а Петр I – на 1 января и издал указ
летоисчисление вести не «от сотворения Адама», а
от «рождества Христова». Пришла советская власть
– пожалуйста: декретное время и григорианский
календарь. Укрепил власть Сталин – появился
запрет на празднование Нового года. Практически
все хронологические реформы имели помимо
рациональной и скрытую ритуальную основу.
На дворе «будущее», а хваленое рациональное
мышление человека продолжает зависеть от
архаических стереотипов. Макс Вебер считал, что
мир в ХХ веке наконец расколдовался, освободился
от мифа, а Пол Фейерабенд – что ничуть: мир просто
«переколдовывается», мифы религиозные
заменяются научными, и над всеми ними властвуют
мифы обыденные. На мой взгляд, ничего плохого
(хотя когда-то я был совершенно обратного мнения)
– так интереснее и естественнее. Миф заложен в
природе человека, в его мышлении, языке, равно как
и в понимании времени.
Благодаря мифу антропосфера произрастает, как
немыслимый сад, полный символов и знаков.
Возможно, хронология полна ошибок, возможно,
рубеж тысячелетий – математически неточная,
виртуальная, несуществующая, наконец, величина,
но ведь и мы сами в некотором роде виртуальны!
Поэтому символ «2001», не существуя, оказывает
заметное влияние на нашу жизнь. Если миллиарды
людей Земли сказали себе: началось новое время –
видимо, так и произойдет. Новая страница
отворяется на наших глазах. На лодках с
небоскребами Ра переходит в зыблемый завтрашний
день. Перелистывается календарь размером в шесть
миллиардов умов. Стоит ли, уточняя,
перепечатывать этот календарь?
Кирилл ЕФРЕМОВ, антрополог
Уникальность этой даты, этой
чисто формальной смысловой границы века и
тысячелетия, делает ее идеальным пустым символом
истории, способным вместить в себя любое
содержание, любую историческую интригу и героев
эпохи на выбор. Сам этот выбор – смысла, интриги,
героев – обнажает обобщенную структуру
сознания, которое именно так представляет себе
свое прошлое, именно так его организует.
Каким же предстает в российском общественном
сознании ХХ век?
Хотя время по звездам мы отсчитываем в точности
так же... как отсчитывали его задолго до урского
странника, и хотя мы, в свою очередь, передадим
этот счет самым далеким нашим потомкам, значение,
вес и насыщенность земного времени не бывают
одинаковы всегда и везде; у времени нет
постоянной меры даже при всей халдейской
объективности его измерения; шестьсот лет тогда
и под тем небом представляли собой нечто иное,
чем шестьсот лет в нашей поздней истории... Бывали
времена благословенные и недобрые, изобилие и
недород, бушевали войны, менялись правители,
появлялись новые боги. И все-таки в целом то время
было консервативней, чем наше, – образом жизни,
складом ума и привычками Иосиф куда меньше
отличался от своего предка из Ура, чем мы от
рыцарей крестовых походов; воспоминания,
основанные на устных, передававшихся из
поколения в поколение рассказах, были
непосредственнее, интимнее и вольнее, а время
однороднее и потому обозримее...
Томас Манн. Иосиф и его братья
Тысячелетие: вход с улицы
Как наши соотечественники оценивают
минувший век?
Не слишком хорошим. Отвечавшие на
вопросы социологов ВЦИОМа люди разного возраста,
образования из крупных, мелких городов и
деревень чаще всего говорят о войнах, разрушении
окружающей среды, природных катаклизмах и
катастрофах, жестокости и терроре: прямо-таки
космический катастрофизм Апокалипсиса или
гибель богов в раннесредневековой германской
эпике – этакий “железный век” Гесиода, “век
вьюжный, век волчий” из Старшей Эдды. По мнению
большинства, люди ХХ века хуже, чем их предки века
предыдущего; причем самые молодые и образованные
чаще других уверены, что их современники более
раздражительны, злы, безнравственны, нетерпимы,
несчастны. Правда, они образованнее и умнее своих
сверстников век назад, но это, согласитесь,
слабое утешение на таком фоне.
Из хорошего об ушедшем веке у нас вспоминают
только достижения науки и техники, прежде всего в
освоении космоса и развитии средств массовой
информации.
Сама идеология побед научно-технического
прогресса, стоящая за подобными оценками,
несколько напоминает умонастроения “физиков” в
советской культуре конца 50-х – начала 60-х годов,
если не более ранние эпохи, когда аграрная и не
слишком грамотная страна приобщалась к
достижениям науки и техники (не случайно среди
наиболее важных для повседневной жизни открытий
ХХ века у россиян лидирует электричество). Это
стереотипы сознания массовых слоев ИТР, недавно
участвовавших в форсированной индустриализации,
прежде всего служившей развитию
военно-промышленного комплекса; подобные
стереотипы объясняют и то непомерное значение,
которое в общей картине ХХ века в умах россиян
занимает освоение космоса и его герои – Королев,
но в первую очередь, разумеется, Гагарин. Эти
образы и герои владеют умами большинства россиян
независимо от их возраста, образования и
профессии; значит, это элемент общей легенды,
державной картины русской и советской истории.
Возможно, семантика триумфа и власти над миром
выражена в этом космическом символе даже сильней
и чище, чем в победе над фашизмом. Во всяком
случае, победа в Отечественной войне и выход в
космос остаются сегодня главными позитивными
символами советского строя, советской эпохи в
массовом сознании.
Столь же символично, как мне кажется, и
колоссальное значение, которое придают россияне
телевидению. Одним из важнейших открытий века
они называют его не только потому, что
действительно активно смотрят телевизор. Мне
кажется, сочетание приобщенности и личного
неучастия, дистанцированности от событий на
телеэкранах носит в наших условиях особый смысл:
отстраненность, взгляд со стороны (что, впрочем,
не исключает эмоций). Я бы увидел тут
своеобразный “комплекс зрителя” и связал бы его
с таким же зрительским представлением о
социальном мире.
К самым важным социальным преобразованиям ХХ
века россияне прежде всего относят всеобщую
грамотность, бесплатное образование, опять-таки
развитие средств массовой информации,
бесплатное здравоохранение. За подобной
синонимией “всеобщности” и “бесплатности” –
замечу, опять для большинства опрошенных
независимо от их образования, возраста,
профессий – стоит представление о себе
исключительно как о подданном государства,
подопечном человеке: именно для него отсутствие
платы воплощает социальное равенство.
Государство – не общество! – есть для него
источник любых социальных, равно как и
технических (космических, читай –
военно-промышленных) изменений. Демократические
преобразования и свободы, высокий уровень жизни
большинства людей, возможности социального
продвижения для многих входят в определение века
не более чем для 3–5% опрошенных россиян.
Иное социальное самоощущение, иное устройство
общества дает, естественно, другое представление
о веке и его достижениях. По данным опроса
Института Гэллапа, в пятерку самых значительных
событий ХХ века для американцев вошли достижение
избирательного права для женщин и принятие акта
о гражданских правах в 1964 году. Субъект таких
событий, разумеется, общество, а не государство.
Десять лет назад мы уже опрашивали россиян о
самых значительных событиях и людях XX века. С тех
пор акценты в ответах заметно сместились. Тогда
на вопрос, кому наша страна может служить
примером, общим ответом было: “никому”;
носителями ценного опыта виделись тогда Япония,
США, Швеция. Сегодня ситуация выглядит
существенно иначе. Из прошлого, его коллективных
образов негативное вытесняется: так, ни к числу
наиболее значительных событий столетия, ни к
числу самых болезненных разочарований века
россияне сегодня не относят ни ГУЛАГ, ни
Холокост. Более того, и падение Берлинской стены,
и даже распад СССР для них значат меньше, чем,
например, для граждан США.
Главной стала ностальгическая нота; можно
сказать, сейчас для россиян история – это “то,
что мы потеряли”, что ушло, разрушено, отнято (а
не то, что построено, что приобрели, сохранили или
отстояли).
Одно прошлое у тех, кто в него “вляпался”, кому
его навязали. Другое – у тех, кто его делал сам.
Прошлое становится историей в обществе, в
котором есть самостоятельные группы или хотя бы
группы деятельных и авторитетных людей, которые
считают это прошлое своим потому, что они сами
вместе с другими инициировали те, а не иные
события и понимают их смысл, готовы за него
отвечать. Плоды своего, по собственному почину и
на собственный страх и риск предпринятого
осмысления такие люди (такие группы
“властителей дум”) предъявляют “большому”
сообществу, которое уже широко этот опыт
обсуждает, принимает, берет на вооружение,
транслирует следующим поколениям. Это
предполагает традицию, которая опирается на
определенное устройство общества – с множеством
оформленных групп и социальных институтов, с
мощными горизонтальными связями между ними, с
особой системой коллективной памяти. Это,
собственно, и есть общество.
Главным остается представление о
самостоятельной и деятельной личности и об
обществе как поле согласования интересов,
ресурсов, перспектив такого рода людей. У
атомарного, подопечного и лукавого человека,
даже мобилизованного и сбитого в мнимо послушную
массу, истории не бывает: здесь действует
социальная физика. В этом смысле истории – как
совместной биографии самодеятельных субъектов,
как реальности самостоятельно прожитой жизни –
своей ли, других ли людей и поколений – у нас,
собственно, и нет. Подобная история в массовом
сознании россиян заменяется когда более, когда
менее жестко заданной легендой власти в
единственном одобренном ею варианте.
Борис ДУБИН
|