Дети вновь становятся заложниками государственных интересов

Кажется, что история российского образования повернула вспять...

Наша школа для детской радости мало приспособлена.
Была еще хоть какая-то надежда, что движение к модернизации изменит положение ребенка в школе.
Была надежда, что либеральные разработчики новых веяний в образовании смогут переломить традиционный безличностный уклад школьной жизни и, имея полномочия влиять на образовательную власть, расставить акценты в образовательной политике так, чтобы детский суверенитет, личность и развитие ребенка стали главными и непререкаемыми ценностями школы.
Этого не случилось.
Как и прежде, главными аргументами образовательной политики являются высшие государственные интересы, потребности экономики, армии, производства и так далее.
– Мы теряем передовые позиции в мире по качеству образования! – вот главный аргумент патриотов советской школы.
– Нам нужны грамотные командиры производства, – требуют государственные чиновники.
– Нам нужны здоровые и образованные солдаты, – заявляют генералы.
– Нам нужны хорошо подготовленные студенты, – считают ректоры вузов.
И так далее и тому подобное...
Все, кто мало-мальски соотносит себя с государственными интересами, переносят свою власть на судьбу человека.
Человек в системе координат чиновника – это некачественная часть совершенной и гармоничной по своему замыслу, безгрешной, вечно и абсолютно правой государственной конструкции.
Государство смотрит на ребенка, на ученика государственной школы с ожиданием и надеждой: а какую пользу ты мне принесешь? выполнишь ли свое предназначение как подданный моих интересов, как тот, кому суждено исполнить мои задачи?
Ответственным за исполнение желаний государства назначен учитель.

Никогда прежде перед учительством не вставала эта драматическая и крайне болезненная проблема: а вправе ли мы насильно делать из наших учеников верноподданных граждан?
Кому-то этот вопрос и сейчас покажется если не кощунственным, то по крайней мере провокационным.
Что значит – вправе ли мы? Это наша обязанность, мы, в конце концов, за это зарплату получаем!
С зарплатой как раз легче всего – не в том смысле, что с зарплатой легко, а без зарплаты трудно. А в том, что государство уже давно не платит зарплату учителю.
То, что не вовремя получает учитель, зарплатой не назовешь.
Просто деваться некуда, особенно в селе или небольшом городе, которых в России большинство. Работу учителя невозможно бросить просто потому, что податься некуда. А никакой зарплаты нет – есть пособие по безработице, часто ниже прожиточного минимума, есть рабская зависимость от нагрузки: на пределе сил учитель тянет две ставки, если есть такая возможность, и еле-еле сводит концы с концами.
Так что государство за верную службу учителя не платит. Все держится на чувстве долга и на том, что люди своих детей не бросают.
А для учителя ученики – как свои дети.
Но все равно учитель внутренне принадлежит государству, служит ему.
Это удивительный и почти необъяснимый на рациональном уровне феномен: почему государство все-таки удерживает учителя на коротком поводке зависимости?
Но уже многие из нас начинают задумываться о том, что так же, как государство оставило школу, бросило учителя на произвол судьбы, так и в будущем оно, это государство, поступит с теми, кого мы сейчас учим.

В ходе ожесточенного сражения за сохранение инновационно-общественного характера сети федеральных экспериментальных площадок и в ходе наблюдения за продавливанием ведомственного, а не общественного варианта модернизации системы образования я все чаще прихожу к выводу о том, что история российского образования повернула вспять.
Под флагом модернизации происходит медленная, но верная реставрация худшего образца советской школы – безличностной и радикально-государственнической. Метафорой этой реставрации для меня является торжество ведомственной бюрократии, молчаливо отстаивающей свое право на полное и безраздельное управление жизнью детей и учителей, на абсолютную власть над школой.
Кажется, сегодня бюрократия берет реванш – за унижение начала девяностых, за свое временное отступление и за то, что позволила развиваться инициативам и инновациям, за то, что вынуждена была учитывать мнение «неназначенных», «неуполномоченных», «невыдвинутых».
Реставрация-модернизация может перекрыть развитие школы лет на десять...

Самое отвратительное не разочарование, нет. Самое отвратительное – страх.
Люди начинают бояться, стараются подстраиваться под начальство, не высовываться, быть как все.
Школа постепенно вновь становится системой страха и наказания, системой подчинения и насилия.
Судьба учителя снова привела его к точке выбора: ты борешься за детей – и тогда против всесильной бюрократии, либо...
Наша школа для детской радости мало приспособлена.
Впрочем, и для взрослого счастья тоже.

Александр АДАМСКИЙ