Ролан Барт:“Подойди ближе...”

Отрывок из книги “Camera lucida”

Ноябрьским вечером, вскоре после смерти моей матери, я разбирал фотографии. Разбирал без надежды “вновь обрести” ее, ничего от “этих фотографий существа, глядя на которые помнишь его меньше, чем удовлетворяясь простой мыслью о нем”, не ожидая. Я твердо знал, что из-за рокового стечения обстоятельств, которое является одним из наиболее жестоких свойств траура, я никогда уже не смогу вспомнить ее черты (вызвать их во всей целостности).

Один в квартире, где она незадолго до этого умерла, я продолжал одну за другой разглядывать при свете лампы фотографии моей мамы, постепенно поднимаясь с ней по течению времени в поисках истины лица, которое я любил. И я нашел ее.
Снимок был очень старым. Наклеенный на картон, с обломившимися углами и выцветшей печатью, сделанной с помощью сепии, – на нем с трудом можно было разобрать двух детей, стоявших рядом с деревянным мостиком в Зимнем саду со стеклянным потолком. Маме (это был 1898 год) было тогда пять лет, ее брату – семь. На фото он опирается на перила моста, вытянув руку вдоль них, а она, меньше его ростом, стоит чуть дальше и изображена в анфас. Чувствуется, фотограф говорил ей: “Подойди ближе, чтобы тебя было лучше видно” – и она неловким жестом соединила руки, держа одной другую за палец, как часто делают дети. Брат и сестра, которых (мне было известно об этом) сблизила размолвка между родителями, – им через некоторое время предстоял развод, – позировали одни, рядом друг с другом, в просвете между листвой и тепличными пальмами (это было в доме в городке Шеневьер-на-Марне, в котором родилась моя мама).
Я присмотрелся к маленькой девочке и наконец-то обнаружил в ней свою маму. Незамутненность ее лица, неловкое положение рук; поза, которую она покорно, не красуясь, но и не изображая стеснение, приняла; выражение ее лица, которое, как Добро отличается от Зла, отличало ее от истеричной девочки, жеманной куклы, разыгрывающей из себя взрослую, – все это составило фигуру суверенной невинности (если брать слово “невинность” в его этимологическом значении: “Я не умею причинять вред”), превратило позу на фотографии в невыносимый парадокс, который ей всю свою жизнь тем не менее удавалось выносить: в утверждение кротости. На этой детской фотографии я увидел ту доброту, которая сформировала ее существо сразу же и навсегда, доброту, которую она ни от кого не унаследовала. Да и каким образом подобная доброта могла исходить от ее далеких от совершенства родителей, которые к тому же не любили ее, короче говоря, от семьи? Ее доброта как раз находилась “вне игры”, она не принадлежала никакой системе, располагаясь как минимум на границе морали (например, евангельской); я не мог бы определить ее лучше, чем с помощью (среди прочих) такой черты: за всю нашу совместную жизнь она не сделала мне ни одного замечания. Это частное обстоятельство – каким бы абстрактным оно ни казалось по отношению к снимку – присутствовало тем не менее в выражении лица, которое было у нее на только что обнаруженной фотографии. “Pus une image juste, juste une image” (“Никакого подлинного образа – просто образ”), – говорит Годар. Но моя печаль хотела подлинного образа, просто образа, который был бы подлинным. И таким образом стала для меня Фотография в Зимнем саду.